300 лет Санктпитербурху

Когда-то я выкладывал это к 300-летию Санкпитербурха



Одна из победоносных кампаний отечественного оружия. Но, роясь в книгах, ей посвященных, очень часто оставался разочарованным. Собственно истории в них отводилось довольно мало места: всякие там личности и массы в переломное время, приключения галантных любовников, интриги дома Романовых... Но тут вспомнил о том, что в конце 80-х в журнале "Аврора" активно печатался А.Шарымов. Ничего более, во истину, питерского мне не попадалось.

12/83 - 1703
4-6/85 - Кроншлот
11-12/87 - Оборона Кроншлота
5/88 - Когда начинался Санкт-Питербурх
12/89 - Ян Хиллебрантс - первый шкипер на Неве
3-5/90 - Выборгский поход 1706 года
5-6/94 - Отражение Любеккера

К сожалению, журнальная полиграфия тех лет оставляла желать много лучшего, поэтому добавил пару картинок с подохшего сайта fortress.vif2.ru.

АЛЕКСАНДР ШАРЫМОВ / АВРОРА 12/83
1703

Чтобы понять тайну русского народа, его величие, нужно хорошо и глубоко узнать его прошлое: нашу историю, коренные узлы, ее, трагические и творческие эпохи, в которых завязывался русский характер. (Алексей Толстой)

#1. АВТОР ГОВОРИТ ПЕРЕД ЗАНАВЕСОМ

Во влажный грунт вгрызается лопата.
Еще бросок - и вот ужа видны
Заложенные в давности когда-то
Ряжи старинкой крепостной стены:
Как будто кто-то вдруг отбросил полог -
И сквозь столетья брызнули лучи...
Чего ты ищешь в прошлом, археолог?
Каких секретов тайные ключи?
В какую даль нацелен этот кратер?..
Зачем опять - сегодня, как вчера,-
Налет веков снимает реставратор
Со стен и окон Домика Петра?..
Зачем берет перо свое историк,
Рассказывая снова о пути,
Который был велик, порою горек,
Который было _надобно_ пройти?..
Затем, что это прошлое - мерило
Величия сегодняшней страны;
И знать о том, что с ней когда-то было,
И ты, и я - обязаны, должны.
И память то в годах ушедших ищет,
Чем связаны на много лет вперед
Ульянов, декабристы и Радищев,
И Пушкин с Ломоносовым - и год,
Когда войны нелегкое искусство
К Неве солдат петровых привело...
На Заячьем - еще темно и пусто.
Светает,- но еще не рассвело...

... Представьте себе огромный театральный занавес.

В его складках кроется тайна.

За ним, на сцене, стоят ждущие начала действия герои.

В глубине сцены высятся декорации. Они только вблизи оказываются более или менее искусной имитацией. А из зрительного зала видятся величественными архитектурными сооружениями...

На занавесе - цифры: "1703". Это - 1703 год. Год основания Петербурга - Петрограда - Ленинграда, в будущем - великого труженика, художника, строителя, воина, революционера.

О нем и поведут речь скрывающиеся пока за занавесом герои.

Будут среди них личности реальные, исторические. Это - Петр I и его окружение. Люди волею судеб выдвинутые из числа других и ведущие с этой судьбою сложную, рисковую игру.

Будут герои и вымышленные. Солдаты-семеновцы Егор Пластов и Матвей Глазунов. Младший Матвеев брат - торговый человек Сила. Приневский лоцман Кузьма Карпов с женою Майей и дочерью Стешей. Народ все - рядовой, незаметный. Но - и самый необходимый. Не из тех, чьими именами титуловались исторические события. Из тех, что делали черновую работу этих событий.

Что касается царя Петра, то он уже не раз становился героем разных драматических произведений. От пушкинского "Арапа Петра Великого" до эпического "Петра Первого" Алексея Толстого.

Скажу заранее: какой-либо новой концепции этой сложной личности я выдвигать не собираюсь. Петр интересует меня в данном случае как человек, который силою исторических обстоятельств поставлен был во главе большого движения русского народа.

Оно развернулось с началом XVIII века. Историк Сергей Соловьев сказал, о русских той поры замечательные слова: "Народ поднялся и собрался в дорогу; но кого-то ждали; ждали вождя; - вождь явился". Этим вождем и стал царь Петр.

Поэтому и 1703 год - не только год основания одного из прекраснейших городов мира. Это - и год выхода России к Балтике. Год возврата берегов Невы...

... Складки занавеса колышутся.

Они подобны волнам Балтики, Невы, Ладоги, Волхова, Ильменя - российского начала великого водного пути "из варяг в греки". Западная нить его - Нева - исстари была торговой артерией. Она не просто связывала древний Новгород с северной Европой. Она давала ему громадное преимущество в Ганзейском купеческом союзе, торговым партнером которого он стал еще в XII веке.

Новгород жил и держался торговлей. Через Неву он сбывал лен и коноплю, меха, кожи, шкуры и сало, пеньку, воск, лес, поташ и деготь. Взамен получал с Запада ткани и металлическую утварь, вина и оружие. Лежавшие к югу русские княжества давали за это все необходимое для довольно безбедной жизни новгородских пятин (слово "пятины" идет от пяти новгородских ворот, обращенных к землям, что находились под эгидой Господина Великого Новгорода).

Приневские земли еще в XI веке составляли часть новгородских владений, доставшихся в наследство князю Изяславу. Они принадлежали Водской пятине. Водская - от имени племени водь, населявшего эти места наряду с русскими, чудью, финнами, ижорой, карелами и весью - впоследствии, вепсами.

Перешеек и земли у Ладоги к северу от Невы издавна именовались Карелией. К югу - Ижорской землею, позже - Ингерманландией [Слово "Ингерманландия" к германцам отношения не имеет. Просто в пору своего владычества тут шведы не обратили внимания, что местное название края - "Инкери-маа", то есть "прекрасная земля" по-фински,- уже включает в себя понятие "земля" ("маа"), и прибавили свою, шведскую "землю" ("ланд"). Так и родился этот гибрид: Ингер-ма-н-ланд-ия.]. Нынешние эстонские земли так и звали - Эстляндией. Латвийские, к северо-западу от Даугавы,- Лифляндией, а к юго-западу - Курляндией. Имена эти будут встречаться и дальше, так что карту их расположения стоит, пожалуй, представить сразу.


Приневские земли до построения Петербурга

Нева была рекой молодой. Новгородские летописи зафиксировали тут три крупных землетрясения: в начале XII и XIII веков.

А когда земля успокоилась, началось беспокойство среди людей. Нева стала объектом постоянных рыцарских экспансий: то со стороны ливонских баронов, то со стороны шведских ярлов.

Это и привело Россию к потере невских берегов...

... Складки занавеса колышутся.

Многое скрыто в их глубине. И все же - то одно, то другое событие всплывает внезапно перед нами.

Вот 1240 год. Основание крепости Копорье на речке Копорке - и победа новгородского князя Александра Ярославовича над отрядом ярла Биргера Фолькунга, вторгшегося на невские берега.

Вот конец XIII века. Шведы строят на перешейке крепости Выборг и Корелу. Последняя - близ нынешнего Приозерска.

Вот первая четверть XIV века. В устье Невы строитель Выборга Тюргиль Кнутссон ставит укрепление Ландскрону, а в ее истоке новгородский князь Андрей сооружает крепость Орешек. Впоследствии шведы назовут ее Нотеборгом, Петр - Шлиссельбургом. А ныне окружающий ее город именуется Петрокрепостью.

А вот конец этого века. Новгородцы закладывают "город камен на реце на Луге, на Яме", то есть каменную крепость Ямы. Остатки ее мы и сегодня видим в окрестностях Кингисеппа.

Неудача Ивана Грозного в Ливонской войне впервые приводит Россию к потере прибалтийских земель. Лифляндия отошла к Польше. Недавно построенная Ивангородская крепость, Копорье и Ямы - к шведам. Правда, сын Грозного, царь Федор сумел вернуть России все владения в Ижорской земле. Но тут наступила пора Смутного времени - и все вновь пошло прахом.

В 1611 году шведский строитель Линдвед Хестеско возвел по приказу полководца Якоба Делагарди крепость Ниеншанц на мыске, образуемом Невой и впадающей в нее Охтой. Мыс этот лежит левее современного Охтинского моста, напротив Смольного. Перед этим Делагарди захватил и ограбил лежавшее на левом берегу русское сельцо Невское Устье. Вокруг новой крепости - в районе нынешних улиц Конторской, Шепетовской и Гурдина на Большой Охте - начал расти шведский торговый город Ниенштадт.

Четыре года спустя шведы уже захватили у России Новгород, Тихвин, Корелу и Ладожскую крепость, осадили Псков. Только что вышедшее из пожара Смутного лихолетья правительство юного царя Михаила вынуждено было искать мира любой ценой.

17 февраля 1617 года в маленькой русской деревушке Столбово - она и сегодня стоит в Ленинградской области на реке Сяси - был заключен мирный договор. Россия вернула по нему Ладогу, Тихвин и Новгород, но "навечно лишилась" Ивангорода, Копорья, Корелы, Орешка и Ям. Всей Карелии. Всей Ижорской земли. И главное - невского водного пути. Шведы ликовали. "У России отнято море,- говорил в речи, обращенной к шведскому сейму, король Густав-Адольф.- Кексгольм, Нотеборг, Ямы, Копорье и Ивангород составляют ключи Финляндии и Лифляндии и заграждают Балтийское море от России. Нева и Нарова могут служить для шведской торговли воротами, которые легко во всякое время запереть для русских. Русские совершенно отрезаны от Балтийского моря, так что на волны его не могут спустить даже и лодки". Философия захватчика, не так ли?

Беглый этот очерк завершу мыслью, высказанной в "Рассуждении, какие законные причины его величество Петр Великий к началу войны против короля Карла XII шведского в 1700 году имел" Петром Шафировым: "Что провинции Карелия и Ингрия, или Карельская и Ижорская земли, со всеми принадлежащими к оным уездами, городами и местами издревле ко Всероссийской империи принадлежали, то не могут и сами шведы отрицать..." [В этом и во всех последующих отрывках из сочинений, писем и документов того времени я ставлю современную пунктуацию и заменяю некоторые устаревшие слова и выражения: Шафиров, скажем, пишет: "отрещи" - я ставлю "отрицать", так - понятнее].

18 августа 1700 года Россия объявила Швеции войну...

... Занавес начинает колыхаться все неспокойнее.

На его складках мы уже видим даты событий, совсем близких к началу действия. Событий первой части Ингерманландского периода Северной войны: он длился с 1700 по 1704 год.

А начался он сокрушительным поражением русских войск под Нарвой. До семи тысяч их попали в плен. Потеряна была вся артиллерия. Шведы подтвердили репутацию сильнейшей армии Европы, их восемнадцатилетний король Карл - славу отличного полководца.

В самом начале войны Карл нейтрализовал одного из союзников России - Данию. После Нарвы обрушился на войска саксонского курфюрста Фридриха-Августа. Этот германский князь под именем Августа II был провозглашен королем Польши и тоже выступал в союзе с Петром против Швеции, отнявшей у поляков Лифляндию.

В Европе сочувственно следили за победами Карла. Полагали: в случае быстрой ликвидации союза России и Польши армия Карла сможет стать решающим аргументом в начавшейся войне за нспанские владения в центре континента: это "наследство" осталось по смерти бездетного короля Испании.

Но уже 1701 год показал: Петр и его полководцы сделали все нужные выводы из нарвского разгрома. Полки фельдмаршала Шереметева ураганом прошли по Лифляндии. Край был разорен. Шведов обрекли тут на голод и холод. В конце декабря Шереметев имел сражение со всей назначенной для охраны края шведской полевой армией. Битва была под Эрестфером, между Рижским заливом и Псковским озером. Шведами командовал генерал Шлиппенбах. Он потерял тут около половины своего войска. Правда, у Шереметева солдат было раза в два с половиной больше. Но под Нарвой соотношение было почти таким же. Однако тогда Шереметев бежал от шведов. Теперь - победил их. Нравственное значение эрестферской победы было огромно.

В 1702 году Шереметев вновь сильно побил Шлиппенбаха. На сей раз - в июле, у Гуммельсгофа, неподалеку от Эрестфера. Тогда же он предпринял и несколько глубоких рейдов в тылы врага.

Петр на эти успехи смотрел как на подступ к главной цели Северной воины: возврату Невы и выходу к Балтике. Сам он предпринял в апреле многомесячный поход к Архангельску. Совершив своеобразный отвлекающий маневр, он внедрил в сознание резидентов европейских держав в Москве представление, будто намерен пойти на Стокгольм через Белое море. Взял с собой в архангельский поход царевича Алексея, дипломатов, канцелярию, часть гвардии - всего до пяти тысяч человек. И до августа, действительно, жил в Архангельске. Строил там корабли. Сооружал крепости. А потом совершил блистательный бросок к югу, на Ладогу. При этом проложена была так называемая Осударева дорога. По ней на расстояние более ста верст перетащили в Ладогу два судна.

В Ладожском озере крейсировал тогда вице-адмирал Нуммерс. Петр, видимо, хотел напасть на него, но не успел. 27 августа полковник Иван Тыртов уже атаковал шведов близ Кексгольма - бывшей Корельской крепости. Две вражеские шхуны Тыртов сжег. Одну потопил. Две взял в плен. Нуммерс бежал от лодок Тыртова по Неве к Выборгу. Ладога стала свободна от шведского флота.

И тогда пришла в движение огромная военная машина, конечным пунктом имевшая крепость Нотеборг в истоке Невы.

Ясно стало, что, разрабатывая план действий на год, Петр нацеливался вовсе не на строительство архангельского флота. Не случайно приказал он собрать к началу сентября в Ладоге все наличные суда и обозы для перевозки солдат и артиллерии. Не случайно велел воеводе Петру Апраксину беспокоить маневрами своих драгунов командующего шведской Ингерманландской армией генерала Кронгиорта. В результате тот отошел в августе к невской дельте и занялся там укреплением Ниеншанца. Не случайно посланы были и стрелецкие полки в Польшу и Литву. Карл, разгневанный сопротивлением получившего помощь короля Августа, еще больше увяз в Польше - и в нужный момент не смог перебросить подкрепления к Нотеборгу.

Короче говоря, 1 октября началась бомбардировка Нотеборга. А через двенадцать дней его комендант Густав Шлиппенбах - брат командующего Лифляндской армией - отдал приказ о капитуляции крепости. "Хотя и жесток, сей орех был,- писал Петр английскому купцу Андрею Стейльсу,- однако, слава богу, разгрызли, но не без тягости, ибо многие наши меденые зубы от того испортились".

Пришло время праздновать в Москве новую победу. Но пришло время думать и об армии, о ее снабжении. Военному приказу велено было набирать новых солдат. Артиллерийскому - слать в новозавоеванную крепость пушки, припасы, лекарства. "Все для Шлиссельбурга в первую очередь",- писал Петр в те дни...

На этом и заканчивается предыстория нашего повествования.

На том и поднимается занавес, открывая стоящие на сцене фигуры героев.

#2. ТЕАТР
Января в первый день, в лето от Христа тысяча семьсот третье в столице на берегах Москвы-реки у Кремля, на Царском лугу и в Замоскворечье - догорали вечерние потешные огни.

Вместе с Новым годом кончали праздновать и прошлогоднюю славную викторию, когда взяли Нотеборгскую грозную крепость.

Старого русского имени Орешек крепости не вернули. Назвали Шлиссельбургом. Имя было со значением. Означало: Ключ-город. За ним усматривался намек на то, что сим ключом - и в недалеком уж времени!- открыты будут и некие новые и важные замки.

В темные москворецкие полыньи падали мерцающие огоньки. На них глядел очень высокий, но сутулящийся человек тридцати с половиною лет. Из-под овчинной калмыцкой белой шапки магически посверкивали его темные глаза. На больших руках натянуты были беличьи вареги. На маленьких ступнях - походные сапоги. Из-под распахнутой медвежьей шубы с куньим воротником виднелся преображенский, венгерской работы, темно-зеленого сукна кафтан.

Человек этот был царь Петр из боярского рода, уже около века стоявшего у кормила государственной власти в России. Был царь темноволос, смугл и пухлощек. Стоял устало. Сипловато говорил окружавшим его людям - как и он, с набрякшими веками покрасневших глаз, утомленных двухнедельным победным весельем:
- Меня ругают за то, что казну безрассудно трачу на потешные огни. Сие нарекание несправедливо. Я сам, из опыта приметил: чем более мы привыкаем обходиться с увеселительными огнями, тем менее страшимся пламени военного...

За спиною Петра внимательно тянул вперед ухо Отто Плейер, резидент венского императора - цесаря Священной Римской империи германских наций. Слова царя о фейерверках стоило если и не донести до сведения своего государя, то запомнить на будущее...

Старый, востроусый, кавказского вида человек из окружения Петра - князь Федор Юрьевич Ромодановский - дал пока себе волю не думать о державных заботах. Глава Преображенского приказа - тайной канцелярии, ведавшей страшным сыском по государеву "слову и делу",- думал о том, что ждет его к ужину. А ждали его кулебяка с угрем, разварная стерлядь и баранья буженина с чесноком. К ним же - столетние меды, мальвазия и настоенное ягодами пиво. Поводя под шубой рукою по животу, прикрытому серым, с серебряными позументами кафтаном, Федор Юрьевич вздыхал и говорил себе, что сегодня, пожалуй, ему Петрушу к себе на обед не дождаться. А надо бы, надо сказать ему несколько слов о подозрениях, что возникли относительно Андрюшки Виниуса...

Сам Андрюшка - то есть Андрей Андреевич Виниус - был на год моложе Ромодановского, а исполнилось Виниусу шестьдесят два года. Давно уж позабыл он, что родился сыном голландского купца. Давно уж стал самым что ни на есть московским человеком. Но, некогда предприимчивый, с годами он обрел замашки мелкого, увиливающего от службы канцеляриста-тягомоты.

Вот у него-то на уме и впрямь была мысль не о государевых нуждах, а о том, как бы получить в свою библиотеку - едва ли не самую богатую и ценную в Москве - две книжки сочинений знаменитого француза-фортификатора Вобана. Одну из них можно было бы поднести Петру Алексеевичу - и тем отдалить близящиеся неприятные разговоры о заготовках боеприпасов и лекарств, заниматься которыми Андрею Андреевичу уже опротивело, хоть и ведал он сразу двумя важными приказами - Сибирским и Артиллерийским...

Федор Алексеевич Головин был на десять лет моложе Виниуса, но место в правительственной иерархии занимал повесомее. Первый в России фельдмаршал и кавалер единственного русского ордена Андрея Первозванного, Головин возглавлял Посольский приказ.

Сейчас, потирая ладонью стынувшие в этот морозный вечер щеки, выставляя вперед подбородок, чтобы ворот не жал тучную шею и, закидывая назад голову, отчего лицо, против воли, обретало выражение вельможное и надменное, Головин обкатывал в воображении предстоящий разговор с французским посланником Казимиром Балюзом. О причинах, побудивших короля Людовика XIV искать внимания царя Петра, Головин не мог не задуматься. Полагать надо было, что Францию интересовала поддержка России в только что разразившемся кровавом споре за испанское наследство. Европа разделилась на два лагеря. Одни державы выступали за Францию, другие - за австрийского императора. Ни Швеция, ни Россия, занятые войною друг с другом, пока ни к одному лагерю не примкнули. Зато Голландские Штаты, за которыми стояли и Англия, и многие верхнегерманские княжества, объявили недавно о своей поддержке шведов. Балюз - враг и англичан и голландцев. Направление его поиска предугадать нетрудно. И хоть время дружбы с Францией пока не настало, надо будет в нужный день устроить Балюзу негласную встречу с Петром Алексеевичем...

Тихону Никитичу Стрешневу сегодня нездоровилось. На праздниках он где-то простыл и сейчас жалел, что поверх кафтана не надел еще и второй ферязи - халата толстого дорогого сукна. Тихон Никитич и щеки не брил, и платье предпочитал носить русское - и шелковый зипун поверх рубахи, и, сверх того, шелковый же кафтан под ферязью. Вся эта одежда под енотовой шубой грела все-таки мало - и Стрешнев зябнул. А это мешало думать о деле.

Дела же у Тихона Никитича были самые что ни на есть серьезные. Набор, формирование и отправка новобранцев для постоянно убывающей царевой армии. Поиски денег для солдат и офицеров. Поиски оружия, лошадей, подвод, амуниции. Да и другие были заботы у главного управителя приказа Военных дел.

Это ведь одно только дворцовое устаревшее звание - "царский конюший", будто бы тем лишь и ведающий, каковы у государя выезды, да еще питье и еда. На деле же - российский военный президент, как звали его меж собою послы европейских держав...

Подобно Стрешневу, генерал-фельдмаршал и эрестферский герой Борис Петрович Шереметев принадлежал двум эпохам - старой и петровской, и двум мирам - России и Западу. Грустные глаза его, казалось, были устремлены в недавнее прошлое: в изумительные путешествия по Флоренции, Риму и Венеции, совершенные им в пору Великого Посольства, которого он был одним из вдохновителей. Но раздвоенности этот пятидесятилетний человек с отвислым носом, редькой книзу, и толстыми складками у губ на худощавом лице не знал, будучи по-своему натурой крепкой и цельной. Именно цельность и заставила его окончательно сменить боярский опашень на немецкий кафтан, когда он понял, что сей машкерад, сия игра с переодеваниями может стать решающей в завоевании доверия, которого Борис Петрович решил добиться у царя Петра. Решил - и добился...

Рядом с Шереметевым стоял седобородый, укутанный в меха, некрасивый человек. Окружению царя Петра он был известен как всешутейший отец Иоаникита, князь-папа и патриарх всепьянейшего собора, устав которого изобрел сам молодой царь. Собор веселился и гулял по столице, смущая богобоязненных москвичей. Те вполголоса честили и царя, предающегося непотребному буйству, и князь-папу - Никиту Моисеевича Зотова. В свое время Зотов с грехом пополам внушил царевичу Петру основы грамоты, но и сам оказался способным учеником: стал лихо сражаться с еллинским богом Бахусом, которого в соборе называли еще Ивашкой Хмельницким.

Однако сегодня Зотова, гуляку и патриарха гуляк, волновало другое. Он думал о том, как завтра принесет Петруше новый номер "Ведомостей", первой русской газеты. Указ о ней Петр отдал совсем недавно, а она вот уж и третьим номером выходит! И прочтут в ней москвичи о походе олонецкого попа Ивана Окулова, собравшего с тысячу охотников и бившего шведские заставы в Карельском уезде. А еще прочтут и такое: "Из свейской земли получена ведомость, что комендант Ниеншанцкий, увидав, что Нотебург сдался, Ниеншанц оставил и сжег..." Полмесяца спустя, правда, придется уточнить, что полковник Аполлов, комендант крепости, действительно сжег в Ниенштадте склады с четырехмесячным запасом пропитания, но крепости не оставил - и ныне, в январе семьсот третьего года, был готов ее защищать. Но Зотов - глава Печатного приказа российского и Ближней канцелярии Петра - думал сегодня не о том, что будет через полмесяца, а о завтрашнем дне...

Тут же, засунув ладони в рукава тощенькой шубки, потаптывал ногами Гаврила Иванович Головкин - ближний человек Петра, с молодых лет приставленный к четырехлетнему царевичу в друзья и наставники. Ведал он многими делами - и внутренними, и внешними. В скором времени, по смерти Головина, предстояло ему стать канцлером - министром иностранных дел. Но это - после. Сейчас Гаврила Иванович мерз. Он был скуповат. Свой коричневый кафтан, отороченный тонкой шелковой тесьмою, он носил уже не первый год. Вот и рукавицы сносил, а на новые тратиться не хотелось. Гаврила Иванович складывал свои губы в полуулыбке, отчего щеки его под глазами казались еще круче и придавали взору выражение радушное и лукавое. Приветливо посматривал на Отто Плейера. Недавно Гавриле Ивановичу стал известен отзыв цесарского резидента, о нем: он-де, Головкин, либо очень труслив, либо во всяких случаях держит себя так опасливо того лишь ради, чтобы не сделать ничего противного царскому любимцу Александру Меншикову. Так говорил Плейер. Но он не понимал, по крайней мере, двух вещей. В делах, касавшихся России, Гаврила Иванович ни труслив, ни податлив не бывал. Был прозорлив, настойчив и ловок, за что и ценим Петром Алексеевичем. Что же до Меншикова, так идти против него значило бы идти сейчас против самого царя. Тому же и так не очень-то поперечишь. Зломыслия же о друге своем он терпеть и вовсе не станет: прощай, мол, Гаврила,- вот и весь сказ! А кому ж такое нужно?..

Высокий и статный поручик бомбардирской роты Преображенского полка, шлиссельбургский комендант Александр Данилович Меншиков совсем недавно - в разгар подготовки празднеств в Москве - справил свое тридцатилетие. Сейчас, укутавшись в теплый бархатный плащ на толстой собольей подкладке и поднявши к небу свое худое длинное лицо с крупным носом, глубоко посаженными красивыми глазами и твердым ртом, над которым еле видна была пробритая полоска светлых усиков, Меншиков глядел на веера взлетающих огней. Думал о скорой своей поездке в Шлиссельбург. Думал о близкой к Шлисселю верфи в устье реки Сяси, где год еще назад царь наказал Ивану Татищеву строить корабли. Татищев к работе приступил в мае, но дела там шли вяло, нескоро, скучно. Надо будет и на Сяси навести порядок, и на Свирь съездить: запустить как следует в дело верфь на Лодейной пристани у старой деревеньки Мокришвицы. Тамошние мастера небось и не шелохнулись. Все кнута с указом ждут. Ну, будет им и указ и кнут!

Но в общем-то, даже в предвидении большой власти, Меншикову ехать в Шлиссельбург хотелось не очень. Уж так сумела подсластить ему этот приезд в Москву Даша Арсеньева - средняя из девиц-боярышень, живших при комнатах сестры Петра Алексеевича - царевны Натальи. Меншиков закрыл глаза - и увидел словно бы приближающиеся к нему горячие глаза Дарьи. Потом, усмехнувшись, вспомнил Аксинью, меньшую сестру. Она вроде все еще толком и не поняла, чем давно уже повязала себя с ним Даша. Вспомнил и старшую сестру, Варвару,- маленькую, горбатую и умную. Подумалось к случаю, что Петр Алексеевич любит необычное. Мотнув головой, Александр Данилович отогнал от себя мысли о девицах Арсеньевых. Стал думать о Шлиссельбурге. Надо будет не забыть насчет подвод со столовыми припасами и заморскими питьями для своих губернаторских утех в холодной полуотстроенной еще крепости. Подвод ста двадцати, пожалуй, будет достаточно. Не забыть и о заграничных колясках, и о карете из Архангельска, которую надо будет по весне перегнать к Неве. А еще - напомнить Григорью Строганову про обещанного Афоньку-органиста: пусть тоже пришлет в Шлиссельбург...

Как и Меншиков, Кирила Алексеевич Нарышкин - генерал-провиантмейстер в Азовских походах и недавний псковский воевода из царевой родни по матери - входил в число тех, кто был не наставником уже, а сверстником Петра. Он тоже ждал сейчас отъезда в Шлиссельбург, и ехать ему туда было по нраву. Был он до дела горяч - и в нем исполнителен. Вместе с Головиным, Зотовым и Головкиным в удовольствие строил в Шлисселе новые бастионы. Работой руководил Меншиков. К его скорому возвышению при царе Кирила Алексеевич, зависти никогда не знал. Почтения ему особого не выказывал, поскольку был не в пример богаче. Да и знатностью Меншикову, сыну дворцового гвардейского конюха, тягаться с Нарышкиными было нечего. Так, просто товарищ по делу. В решениях Кирила Алексеевич был постоянно толков и скор. Умел коротко и ясно выразить мысль простым и четким языком. В письмах к царю не тратил лишних слов на выражение всепокорности. Писал вежливо и деловито. Оттого Петр Алексеевич и любил его. Пройдет немного времени - и царь поручит Нарышкину строительство одного из бастионов будущей Санктпетербургской крепости. Будет их там шесть. А назовут их по именам главных строителей: Государев, Меншиков, Головкин, Зотов и Нарышкин бастионы...

А еще будет бастион Трубецкой. По имени Юрия Юрьевича Трубецкого - человека с меланхоличными глазами и массивной упрямой челюстью, что тоже стоял, в этот вечер перед полыньями Москвы-реки, в которых, оставляя дымные следы, тонули потешные огни...

Полгода назад в письме к курфюрсту Бранденбургскому - царь поименовал Трубецкого "гвардии капитаном". Так весь Преображенский полк, в котором служил Юрий Юрьевич, впервые в истории России назван был не просто личным царским полком, но - полком гвардейским. Так, с имени князя Трубецкого, и началась история российской гвардии. Имя было громкое. Трубецкие происходили из рода Гедиминовичей: старого, и не просто боярского, но княжеского. Юрий Юрьевич, однако, поставил себе в правило древностью рода никогда не кичиться, тем более в присутствии царя. Петр Трубецкому верил,- а тот с удовольствием выполнял царские поручения. Были среди них и дипломатические. Два года назад уговаривал Юрий Юрьевич прусского курфюрста вступить в союз с Россией против Карла. Переговоры кончились ничем. Но расположения царя князь Трубецкой не потерял. В будущем станет он и генерал-майором, и обер-президентом Главного магистрата: "главой и начальством всего гражданства". Настанут в этом будущем для него и горькие минуты, когда царь Петр превратит его позднюю женитьбу в шутовское действо. Но этого будущего князь Трубецкой пока не предвидел, хотя и обладал немалым и живым воображением, помогавшим ему создавать в уме объемные картины судеб и облика целых стран и народов.

Вот и сейчас, в январе тысяча семьсот третьего, стоя тут, на берегу заснеженной Москвы-реки, он не видел перед собою потешных огней. Он видел огни костров у дальних шведских застав и россыпи искр, вылетающих из труб солдатских казарм вражеских гарнизонов и армий, сидевших по прибалтийским крепостям и в темных городах на застуженных винтер-квартирах...

В эту ночь - в эту январскую темную ночь - шведы тоже прощались с ушедшим годом, гадая, что принесет им наступающий.

В Выборге, в здании городской ратуши, поднимали бокалы генерал-майор Абраам Кронгиорт и вице-адмирал Гидеон фон Нуммерс. В городских казармах близ мощных крепостных сооружений и в укрепленном лагере на Сестре-реке встречали Новый год семь тысяч солдат Кронгиорта. На выборгском рейде у Воловьего острова стояли восемь вмерзших в лед военных судов эскадры Нуммерса.

По другую сторону перешейка - при впадении Вуоксы в Ладогу - поднимались дымы над строениями Кексгольмской крепости. А близ невских устий солдат и офицеров гарнизона крепости Ниеншанц поздравлял с праздником комендант Иоганн Опалев, он же Иван Григорьевич Аполлов, потомок русской дворянской семьи не покинувшей после Столбовского мира своей приневской вотчины и отправившей сыновей и внуков служить шведам. По Выборгской и Большой Новгородской дорогам тянулись из Ниенштадта санные обозы купцов и других жителей, решивших покинуть город и крепость до начала весенней распутицы: война подобралась совсем близко!

Рядом с урочищем Лоп на реке Назии стояли суровые караулы, оборонявшие подходы к Неве с востока - от войск русского военачальника Петра Апраксина. Такие же заставы всматривались вдаль по всей дуге южной границы Ингерманландии: от Назии до впадения речки Плюссы в Нарову. В трех ингерманландских крепостях - Копорье, Ямах да Ивангороде - было довольно уныло и тихо. Все понимали, что наступивший год без кровавых хлопот не обойдется.

Четыре с половиной тысячи гарнизона казавшейся неприступной Нарвской крепости чувствовали себя спокойней. С юга их прикрывала армия генерала Вольмара Антона фон Шлиппенбаха: восемь тысяч солдат и драгун, стоявших у Дерпта около Чудского озера, которое шведы называли Пейпусом. В устье реки Наровы ожидали весны четырнадцать судов флотилии капитана Карла Густава Лешерна фон Герцфельда, чтобы по первой же воде выйти в Пейпус.

Итак, двадцать два боевых судна и около тридцати трех тысяч солдат и матросов разбросаны были среди лесов и замерзших болот по засыпанным снегом и покрытым ледяным панцирем карельским, ижорским, эстляндским и лифляндским равнинам.

Им противостояла пятидесятитысячная русская армия. Около тридцати ее тысяч сидело по гарнизонам в Ладоге, Новгороде, Пскове, Москве. Остальные готовились на зимних квартирах к весенним походам - с их пушечным грохотом, пороховой гарью, лошадиным ржанием и топотом, с постоянно подстерегающей тебя смертью, против которой - одно оружие: штык-багинет в дуле твоего ружья да граната в твоей гренадерской сумке...

В эту ночь - в эту январскую темную ночь - рядовой гвардейского Семеновского полка Егор Пластов вышел вдохнуть свежего воздуха к южной околице солдатской слободы у замерзшего болотца. Отыскал глазами Северную звезду, что стояла над ледяной гладью Хапиловского ручья, разделявшего Преображенскую и Семеновскую слободы на берегу спокойной Яузы. Туда, на север, к знакомым хлябистым невским берегам пойдут они этой весною. Там, на севере, в новгородской лазаретной избе, лежал и Матюша Глазунов, Егоров земляк - одной и роты и деревни. Егор поискал и ту звездочку, на которую часто, еще парнишкой, смотрел ночами в родной Прислонихе: небольшая их деревенька основана была в год рождения нынешнего царя. Кто знает, вернется ли он в родные места, к оставленным там отцу с матерью и маленькому братишке?..

В эту ночь по Синбирской дороге подходил к Прислонихе обоз, возвращавшийся из удачного зимнего похода к Самаре. В обозе ехал двадцатилетний Сила Глазунов. Обоз шел на запад - и Сила смотрел прямо перед собою, ожидая, когда за поворотом вынырнет из сизой морозной тьмы серая верхушка прислонишенской церкви. Он смотрел на запад, не зная еще, что в этот год предстоит ему дорога как раз туда, в том направлении, и в такие дали, которые ему сейчас и представить-то было трудно...

В эту ночь там, на западе, в новгородском лазарете, сидя на дубовой скамье в избе у пузатой и теплой печи, Матвей Глазунов, старший брат Силы и товарищ Егора Пластова, набирал в грудь воздуха и затаивал дыхание, прислушиваясь к боли в правой стороне груди, у ребер. Боль была уже не та, что два месяца назад, когда Егор вынес Матвея с нотеборгской стенки без сознанья, в окровавленном, распоротом шведским штыком мундире. Матвей понял, что почти уже выздоровел. Значит, где-то к апрелю они с Егором обязательно свидятся...

В эту ночь в натопленной по-черному избе невского лоцмана Куземки Карпова, стоявшей у самого взморья, на краю деревеньки с финским именем Кальюла, уже спали. На полатях, притулившихся к быстро остывающей печке, лежали четверо: сам Куземка с женою, карелкой Майей, семнадцатилетняя дочка Стеша и старый кот Турре. В сенцах у двери потаптывал по полу бычок Яло, купленный недавно в соседней деревеньке Виноле. Стеша вдруг заперебирала во сне губами. Проснулась. Привстала на полатях, придерживая на холодных плечах тряпье, которым они укрывались. Ей показалось, что из-за двери, заткнутой в щелях ветошью и дрожавшей под ударами ветра, кто-то позвал ее. Но ее из-за этой двери никто еще пока не звал. Ее окликнут позже. Летом...

Летом, когда судьба - или, если угодно, сложная фабула развития театра военных действий во второй части Ингерманландского периода Северной войны - сведет всех героев этого рассказа тут, на приневских берегах.

#3. КОММЕНТАРИЙ К МЕСТУ ДЕЙСТВИЯ
План военных действий на 1703 год был таков.

К марту собрать в Шлиссельбурге артиллерию, боеприпасы, шанцевый инструмент, продовольствие, медикаменты и суда для переброски всего этого к Ниеншанцу. Барки делать - Меншикову. Петру Апраксину - гнать к истоку Невы лодки, струги и другие суда, а затем ждать на реке Назии приказа к наступлению. Шереметеву - быть готовым направиться в нужный день из Пскова к Шлиссельбургу, а части его войск под командой Николая фон Вердена - для осады Ямской крепости, храня пока эту задачу в тайне.

Таков был план. Осуществись он - и Петр тем же летом мог бы вновь пойти к Нарве для ее осады.

Но 19 марта царь прибывает в Шлиссельбург - и видит, что многие его приказы, отданные Виниусу, не выполнены.

Петр в таких словах излил свой гнев Ромодановскому: "Siir. Извещаю, что здесь великая недовозка артиллерии, о чем я сам многожды говорил Виниусу, который отпотчевал меня московским тотчасом. Изволь допросить его: для чего так делается? Такое главное дело, которое тысячи его голов дороже, с таким небрежением..." И еще: "Из аптеки ни золотинки лекарств не прислали. Потому принуждены мы будем тех лечить, которые то презирают". Результатом этого письма стал многочасовой допрос, учиненный Виниусу в Преображенском приказе. Затем Виниуса вызвали в Шлиссельбург. Он пытался спасти голову поднесением подарков Меншикову. Но тот счел за лучшее подарков в этой ситуации не брать, а донести о них царю. Плейер сообщал в Вену, что царь сначала хотел даже повесить Виниуса. Но позже помиловал его за старые службы. Виниус, однако, лишен был управления приказами и на него наложили штраф в тринадцать тысяч золотом. И у Ромодановского, и перед царем Виниус, конечно, всячески оправдывался. Но оправдания эти помочь уже ничем не могли. Поход к Нарве был отменен. Петр вынужден был задержаться на невской дельте. Несомненно, это сыграло свою роль и в последующей истории бурно строившегося Петербурга.

Впрочем, до строительства было пока далеко. Невское устье еще не огласил рев русской артиллерии генерала Якова Брюса...

Бросим же взгляд на эти места. Что они являли тогда собою?

Русских солдат встретили тут в разгар весны 1703 года диковинно звучащие для современного уха имена островов и селений.


Невская дельта до построения Петербурга.

Вот, скажем, остров, о котором я хочу поговорить для начала подробнее, ибо он еще не раз встретится в этом повествовании. На острове этом стоит Петропавловская крепость. Отсюда - одно из бытовавших его названий: Крепостной. Но сегодня мы называем его более древним именем: Заячий. Однако это лишь точный перевод финского названия Яннисаари. Впервые - именно как Яносари - он упомянут в новгородской писцовой книге 1573 года. Однако весной 1703 года остров не назывался ни Заячьим, ни Яннисаари. По преданию, шведский король подарил его графу Стенбоку, который построил там мызу, то есть дачу, и назвал ее Люстгольм: Увеселительный остров. Но через два года несколько поселян погибло там в осеннюю стужу, а потом было страшное наводнение. Граф назвал остров Тойфельсгольмом: Чертовым, островом - и уехал, оставив мызу в запустении. Отголоски этого предания и звучали в названии острова, с которым столкнулись русские солдаты. Прусский дипломат Фоккеродт называл его в своих записках Газенгольмом: от шведского gasen - быть навеселе. Сходное имя встречаем мы в в других сочинениях: "Люистранд, то есть Веселый остров"; "Люст Елант (то есть веселый остров)". Это название, происходит от шведского lust - веселый и land - земля. Так что правильнее его было бы называть Люстланд или Люстеланд (буква "е" тут - соединительная). И поскольку речь в этом повествовании идет именно о годе 1703-м, о времени, когда нынешний Заячий именовали еще по-шведски, то я так и буду называть, его впредь - Люстеландом.

О других островах расскажу короче.

Над Люстедандом лежал Койвусаари, то есть Березовый. Так называли старорусский Фомин остров. Это - одно из старейших географических названий на карте Ленинграда: новгородцы упоминали о Фомине острове еще в 1500 году. Позже он назывался Городским и Петербургским. Теперь - Петроградским.

Еще выше лежал Корписаари: Дикий. Нынешний Аптекарский. От названия острова получала имя и река Карповка.

Западнее - Мистуласаари: Медвежий. Этот остров получил свое имя, вероятно, от старорусского Мишин. Ныне - Елагин.

Самый крупный остров невской дельты - Хирвисаари: Лосиный или Олений. Это - Василев остров времен новгородской Водской пятины. Нынешний Васильевский.

У взморья лежал остров Киссасаари: Кошачий. Нынешний Канонерский. Рядом - Витсасаари: Кустарниковый. Сегодня это - Гутуевский остров, центр Морского торгового порта.

Одним словом, двести восемьдесят лет назад на карте с привычными для нас очертаниями рек и островов лежала совсем незнакомая нам страна со странными именами и патриархальным обликом маленьких деревень и мыз, прятавшихся среди мерно качавшихся под балтийским ветром сосен и берез, елей, орешника и осины.

На юге Выборгской стороны лежали деревни Большая и Малая Адицевы: вероятно - Одинцовы. Одну из близлежащих деревень называли то Опокой, то Анокой, то Ариской. Последнее, наверное,- искаженное праимя Орешек: тезка крепости у истока Невы.

У Черной речки была деревня Кийскола. Под прозрачным финским именем угадывается русское Кошкино.

На западной части мыса, в изгибе Невы у Смольнинской стрелки, стояла деревня Сябрино. Вряд ли это имя от белорусского "сябры", соседи. Скорее искаженное Северное. К востоку от нынешнего Литейного моста была мыза Палениха, а к западу - деревенька Враловщина: вернее все же, Фроловщина.

На территории Летнего сада - там, где стоит сегодня Дворец Петра,- шведские карты конца XVII века, хранящиеся в отделе картографии ленинградской Государственной Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, указывают местоположение "Коносхофа", усадьбы шведского ротмистра Конау на Парвушиной мызе (видимо, старорусское Первушино). По фамилий ротмистра долго называли и Кононов - от Конау - остров: он образован Невой и Мойкой, и зовется ныне Адмиралтейским. Некоторые исследователи говорят также, что шведу принадлежало и одно из двух поселений близ Фонтанки с одинаковым прозвищем Усадица: вероятно, Усадьбица или Усадище, ибо поселок Усадище и сегодня есть в Ленинградской области на реке Тосне.

Все эти старые имена на карте Ленинграда не сохранились. Есть лишь одно исключение: уцелевшее в названиях Калинкиных мостов и переулка имя финской деревни Кальюлы, или Каллины...

Как подтверждают обнаруженные в сороковых годах прошлого столетия "Переписные окладные книги по Новугороду Вотьскои пятины", уже в XV веке в невском устье жило до пяти тысяч поселян. Старейшие местные фамилии: Кирилов, Пахомьев, Степанов, Петров, Яковлев, Микитин, Павлов, Иванов, Большой, Мартемьянов. Люди эти занимались рыболовством, сенокосами, хлебопашеством.

К началу Северной войны общее число дворов уменьшилось. Но поселений было все же немало: до трех с половиной десятков. Не меньше стало и жителей: ведь в устье реки Охты стоял большой город. В нем жило свыше двух тысяч горожан, имелась смоловарня, канатный заводик, шведская кирха с кладбищем, дом пастора у ручейка Кервила, немецкая церковь, магистрат, два рынка, школа.

Это был Ниенштадт - посад Канецкий, или Канцы, как называли его россияне той поры. Их устами я и хочу рассказать вам об этом, самом крупном поселении, располагавшемся на территории нынешнего Ленинграда три века назад.

Холмогорский архиепископ Афанасий: "К тому городу Канцу во всякое лето купецких кораблей приходит по 50 и более".

Русский историк XVIII века Герард Фридрих Миллер: "Не один Любек, но и Амстердам начал с Шанц-тер-Ниен торги иметь. В последние годы один тамошний купец, прозвищем Фрициус, шведскому королю Карлу XII в начале войны с Петром Великим мог взаймы давать немалые суммы, за что после пожалован был дворянством".

А вот - любопытнейший документ 1701 года. Описание города и крепости, оставленное нам ладожскими торговыми людьми: "Крепость Канцы стоит в устье Охты. Против крепости, за Охтою, стоит посад Канецкий. На посаде всех домов с 400. Каменных палат нет, все деревянные. Вверх по Охте с полверсты амбары большие торговых людей и королевские - числом 100, с хлебом и другими припасами. Охта течет из болот, выходит в Неву ниже крепости. Ходят по ней шхуны большие и корабли. Через Охту сделан мост подъемный: на ночь его поднимают. В крепости только один комендантский дом, да солдатских дворов с 10. Пушек в Канцах много железных. Вал старый, башен нет. За валом рогатки деревянные и ров. Изо рва к валу палисады сосновые. Крепость небольшая, земляная. Земли под ней всего с десятину. Не доходя до крепости от Невы сажен за 300 начат у них земляной вал от Невы к Охте, но недоделан. Земля под крепостью - между Невою и Охтою, где можно встать, сухая, песчаная. Окопы копать, и вал насыпать можно..."

Одним словом, уже в 1701 году Петр получил от ладожан вполне квалифицированное разведывательное донесение с такими диспозиционными тонкостями, как состояние грунта на месте будущего лагеря войск, которые будут осаждать крепость.

22 апреля 1703 года эти войска собрались в Шлиссельбурге, готовые к походу на Ниеншанц. Шестнадцать тысяч солдат под командой Бориса Петровича Шереметева: десять полков генерала Аникиты Ивановича Репнина, десять батальонов Якова Виллимовича Брюса, семь гвардейских батальонов Преображенского и Семеновского полков генерал-майора Ивана Ивановича Чамберса...


Ниеншанц

#4. "И ВЫЕЗЖАЛИ НА МОРЕ..."
Ветер над Невой кричал как пьяный медведь.

Пьяного того медведя Матвей Глазунов видел три года назад в Москве, куда их, детин-добровольцев, переправили по воинскому набору из Синбирска в государеву новую армию.

Заночевали на подворье Военного приказа. Рядом, за тыном, было пристанище беспокойного зверя: оттуда доносился его крик.

Утром мужик-смотритель вывел медведя из закута. Зверь заревел. Шатаясь, двинулся к новобранцам. Тянул к ним лапы.

Матвей свалился с подводы. Лежа, видел: к смотрителю подскочил Егорушка Пластов, стал что-то выспрашивать. Медведь лег в грязь. Смотритель тонким ясным голосом отвечал непонятно:
- Сие есть любимый сотоварищ по Бак-хусу господина князь-кесаря. Ишь, зверюга, тоже с утреца испить хочет!..

Медведь вновь поднялся. Мученически ныл: просил кваску.

У Матвея вдруг похолодело в груди. Только сейчас он понял: вот оно, началось - то непонятное и смутное, чего он, осьмнадцатилетний парнишка, так боялся, прощаясь с зеленой своей и серебро-бревенчатой Прислонихой. Теперь каждый день надлежало быть начеку: того и жди - навалится что-нибудь такое же несуразное и страшное, как этот пьяный медведь. Поди потом - выпростайся!..

С того испуга и началась новая в Матвеевой жизни пора. Государева служба. Торопкое солдатское житье в казарме на Воронцовом поле в Москве, в слободке Семеновского полка, куда оба они с Егором попали по случаю и по счастью: никогда бы, конечно, не бывать в гвардии им - крестьянским сынам без ученья да без толку,- когда бы не судьба да еще не Егор.

Судьба подыграла им в тот день, когда - по взаимному уговору идти доброй волей к царю на армейскую службу - пришагали они в Синбирск, где генерал Репнин вел набор в понизовые полки.

Их спросили: чьи они будут? Отвечали: из государевых землепашцев - из тех, чьи деды присланы были сюда, когда ставили тут городки на засечных полосах для защиты от Орды. Им с Егором под нос - царев указ: с пашни крестьян отнюдь в армию не брать. Так, может, и вернулись бы назад. Да тут подошел круглощекий офицер в парике - губы бантиком, а лицо красивое, но бабье, с тонкими печальными бровями. Оглядел парней: высоченных, с отчаянным выражением на лицах. Сказал: "Гвардейских статей. На мой пароль - отправить в Москву на съезжий двор". Ну, и отправили. А офицер-то оказался - сам генерал Аникита Иванович Репнин...

А с Егором повезло уж в самой Москве. В то первое их московское утро свел их мужик-смотритель за кус припасенного Егором сальца со своим шурином - капралом-семеновцем. Тот дал парням совет: показать на сборе несколько ружейных приемов. Авось определят куда получше. Тут же и поучил их этим приемам.

До вечера Егор с Матвеем на потеху другим новобранцам кидали по рукам сырые балясины. Зато утром на сборе офицер-немец, увидев, как голые, мосластые парни лихо выкидывают артикул с увесистыми фузейными ружьями, засмеялся и, залопотав "гут, гут", велел определить их не куда-нибудь, а в самый Семеновский полк: в славную потешную братию молодого царя, который только что - закончив страшный стрелецкий сыск и подбираясь после Азовских походов к миру с турками,- начал думать о войне со шведом...

Да, скоро уж три года минет с той поры. Теперь-то Матвей не испугался бы ничего на этом свете.

Он прошел уже через наровский ужас.

Он слышал голос смерти. Утром,- когда возвращался он от генерала Вейде, к которому послан был с пакетом, и когда, пробираясь меж окопами и направленной в сторону шведов артиллерией, он как зачарованный загляделся на темную массу замаячивших в снежной пелене зловещих драгунов,- сзади, над самой его головой, раздался рев "Медведя": огромной, рокочущей, оглушающей гласом артиллерийской пищали, изрыгнувшей из своего нутра тусклый огонь с запахом уксуса. Тогда он понял: так рокочет сам ад.

Тот ад вскоре и начался у гвардейского лагеря: когда уже вся армия побежала, когда осатаневшие солдаты кололи вместо врага своих командиров-немцев. И только гвардия отбивала одну атаку за другой. И выстояла до вечера. И назавтра достойно вернулась по наставленному шведами мосту на свою сторону.

И прошел Матвей сквозь прошлогодний август.

В архангельском походе матвеев батальон не был: оставался у Новгорода с Репниным. А потому в тот августовский день сидел Матвей на передовой лодке отряда подполковника Тыртова. Доставленного Матвеем приказа о возвращении из ладожского похода Тыртов не прочел - и атаковал шведскую эскадру у Кексгольма.

Матвей смотрел, как лодка бесстрашно приближалась к вражескому галиоту. Потом от борта шведского флагмана отделилось пылающее огнем ядро. Словно бы нехотя стало приближаться к Матвею. Тянуло к нему свои рыжие пламенные лапы. Он упал. Ядро сокрушило над его спиной чье-то поднятое весло. Пронеслось над лодкой. Вскипев, скрылось в сизой ладожской воде, никого не задев. Только сам Тыртов стал вдруг валиться снопом: его-то пуля шведская не упустила...

И через прошлогодний октябрь прошел Матвей... Кусали шведский орешек. Бились отчаянно и бесполезно. Швед все стоял - Нотеборг не сдавался. Уже Семеновского полка полуполковник князь Михайла Голицын оттолкнул от крепостного островка лодки, чтоб слабые духом не искали пути назад. Уже прокричал на присланное повеление царя отступать: "Передай, что я теперь не ему принадлежу, а богу!" Уже увлек за собою и своих солдат и охотников из преображенцев, которых вел майор Карпов.

И вот тут-то, оскользнувшись в крови на пахнувшей гарью и порохом стенке, Матвей рухнул на спину. Ясно увидел, как шведский солдат в бурых, медвежьего, жесткого волоса усах поднимает над ним и опускает вниз штык. Потом штык мягко вошел Матвею в грудь,- а все ж-таки не убил: скользнул по ребру! И вытянул Матвей свою соломинку у судьбы: отлежался в лазарете...

А две недели назад начали новые игры.

Апреля двадцать третьего дошли, таща за собою телеги - и с провиантом да палатками, и слабо загруженные - для будущих раненых да больных, от коих в любом походе отбоя не бывает. Шли невским правобережьем от Шлиссельбурга на Келтуши.

Наутро встали в пятнадцати верстах от Ниенщанца, ожидая вестей разведки: посланных ночью вперед двух тысяч солдат под командой немца Нейтгардта и Преображенского капитана Павкратия Глебовского - храбреца из первонаборной царевой гвардии.

Во второй половине дня вестовые от разведки привели пленного шведа. Крикнули охотников свезти его в Орешек, к царю. И тут Егорушку Пластова как багинетом кто ткнул сзади. Вмиг подлетел: я, мол, свезу. Ну, дали ему подводу, солдата в сопровождение. Только Егора и видели: укатил в Шлиссельбург!

А пехотинцы из разведки рассказывали: подошли они ночью к Ниену, притаились за стенкою вала. Смотрят, а по ту сторону сотни полторы шведских драгун стоят. Ну, сбили их с ходу. Взяли у крепостных ворот пленных. Два взвода с капитаном взобрались даже на бастион. Могли бы, напавши на сонного шведа врасплох, и всю крепость взять. Но полковник Нейтгардт - селедкина кровь холодная!- приказа брать Канца не имел, и велел отступить назад...

Быстро и незаметно подошла вторая ночь. Палаток не ставили. Спали, как и накануне, в телегах. Наутро двинулись вперед. Дорога шла старая: утоптанная и наезженная. Идти было - редкое в этом краю удовольствие. Хотя вокруг - шагни только десяток шагов вбок!- зеленели болотца и голубели пятна озер...

В ночь с апреля двадцать пятого на двадцать шестое инженер Ламбер указал направление, в котором надлежало рыть осадные окопы к крепости. Утром солдаты матвеевой роты влезли на выступ вала, чтобы посмотреть на ламберову работу сверху.

Впереди - в полутора сотнях саженей [Сажень - 2,13 метра. 500 саженей составляли версту] от них - лежала Канецкая крепость. В их сторону обращены были два бастиона и защитная насыпь равелина. Между солдатами и крепостью стояло несколько домишек - пустующих и погорелых. Их окружало новое укрепление, которое шведский генерал Кронгиорт хотел отделать в августе прошлого года, но так и не успел закончить. На южном конце этого вала они и сидели.

Слева видна была река Охта, из которой тянулся язык залива со следами причальных сооружений, заваленных бочками, ящиками, смоляными котлами, грудами канатов и строевого леса. Поднятый сейчас крепостной мост вел к разбросанным на правом берегу Охты ниенштадтским домам - большею частью тоже пожженым. В ста саженях выше по Охте слышался стук топоров: там солдаты Репнина ладили через реку еще один мост. Армия Репнина стояла за невысоким валом, что окружал городок с севера и востока.

А прямо перед крепостью, пересекая мысок, на котором она и стояла, тянулась от Невы к Охте линия окопа, прорытого за ночь солдатами генерала Ламбера. Над земляной крепостной стеною тут и там появлялись лица шведских солдат в синих треуголках. Время от времени над бастионами поднималось круглое облачко порохового дыма с мелькавшей и тут же скрывавшейся черно-оранжевой точкой выстрела - и спустя миг ядро шлепалось в лужи посреди старогородских домиков, поднимая фонтаны воды и грязи.

- Эдак побьют ведь наших-то в окопах,- произнес кто-то из солдат рядом с Матвеем. В ответ раздался голос их ротного командира князя Куракина, стоявшего тут же с подзорной трубкой:
- Генерал Ламберт грамоту артиллерийскую знает. Он апроши ведет в мертвой зоне, куда пушкари шведские стрелять не могут!..
***

... Человек, о котором говорил князь Куракин, был инженер-генерал Жозеф Гаспар Ламбер де Герэн, принятый на русскую службу больше года назад. Со стороны казалось, что он здесь уже прижился. Его уже называли на русский лад - Осипом Каспарычем Ламбертом, и он потихоньку привыкал к этому прозвищу.

Прошедший год был богат для него событиями. Он ездил с царем в Архангельск - и помогал ему чертежами в сооружении тамошней крепости. Когда царь пошел к Ладоге, на пристани с труднопроизносимым именем "Нюхча" Ламбера оскорбил голландский капитан и картограф Питер ван Памбург. Несмотря на царский запрет драться иностранцам на дуэлях, Ламбер вызвал и заколол обидчика. Петр гневался. Но, разобравшись, строго выговорил Ламберу, однако простил его. Ламбер постарался доказать, что его искусство царю Петру нужно не меньше, нежели умение Памбурга рисовать карты и водить фрегаты. И в осаде и в восстановлении Шлиссельбурга была немалая доля стараний инженера Ламбера. К толковым и талантливым людям царь Петр тянулся всем сердцем - и Ламбер вошел в круг его любимцев.

В мае этого, тысяча семьсот третьего, года Ламбер поднесет царю свой чертеж Санктпетербургской фортеции. Он мог бы с честью войти в историю города как автор первого проекта Петропавловской крепости. Но не было, видно, в этом человеке особой какой-то стойкости, что помогла бы ему вынести все тяготы царевой службы: все сложности и походов и отношений с людьми. В 1706 году, во время европейского путешествия с царем, Ламбер, не оправдав доверия Петра, сбежит от него. Правда, позже будет вновь проситься на службу, но Петр даже не ответит ему...
***

-... Значит, скоро на штурм, капитан, раз апроши так уж близко к крепости подвели?- спрашивал Куракина князь Ванечка Великорушилов, молодой солдат, взятый в роту только в марте.
- Сей апрош, сиречь шанец, он же окоп осадный,- наставительно начал объяснять Куракин,- ведется того ради, чтобы по нему скрытно подтянуть к фортеции штурмовые лестницы. А раз уж мы старанием полковника Нейгарда открыто крепость взять не успели, а на долгую блокаду у государя времени нет, то овладеем мы ею способом третьим, то бишь постепенною атакой...

... За два часа до заката из Шлиссельбурга прибыл сам царь. Привез пушки и мешки с шерстью для защиты от пуль и поджога у крепостных стен, чтобы выкуривать едким дымом защитников вала.

Объявился и Егор. Соскочил с лодки вместе с бомбардирским сержантом: Матвею как-то сказали, что сержант этот - Корчмин, из доверенных царевых людей. Корчмин подошел к группе офицеров, выслушал приказ генерала Якова Брюса, повернулся и кликнул Егора, который зашагал было к роте. Козырнул подошедшему капитану Куракину, что-то сказал ему и кивнул Егору на лодки. Проходя мимо роты, Егор подмигнул Матвею и, шутейно вытянувшись, затопал походным маршем по лужам. Потом сел с Корчминым в лодку. Гребцы сильно застучали по воде веслами и повели за собой караван с пушками к левобережной кромке Невы. Далеко уж за пределами крепости караван повернул на правый берег: видно, там Корчмину приказано было подготовить место для обстрела Ниеншанца с севера...

Видя оживление в рядах осаждающих, шведы усилили огонь. В этот миг Куракина поманил к себе генерал-майор Чамберс:
- Извольте звать сюда от апрошей генерала Ламбера, князь.

Куракин вздрогнул, но бегом бросился исполнять приказ.

Вскоре он вернулся - бледный, в засыпанном землей мундире. За ним следовал Ламбер. Царь насмешливо глянул на Куракина:
- Что, князь Борис, вижу, шведские пули-то у тебя румянец со щек согнали? Али по другой причине рубахи белее? Не животом ли маешься? Так приходи после осады - я тебя полечу.
- Там... стрельба великая, господин капитан,- отвечал Куракин, высоко вздымая брови.- Инженер наш, Иван Смоленский, убит!
- Война, князь,- коротко бросил Петр и, поднявшись на вал, достал из-за обшлага подзорную трубу.- Господин инженер-генерал, извольте доложить диспозицию.
- Сия крепость, государь,- сразу заговорил Ламбер,- суть штерншанц бастионного начертания с двумя редантами...

... Утром двадцать восьмого, когда Ламбер уже соединил первую траншею с другим апрошем, охватив крепость и с востока, прибыл Меншиков с царевичем Алексеем Петровичем. Встречать их вместе с царем вышли господа Головин, Зотов, Головкин, Нарышкин, гвардейцы Трубецкой, Куракин, Голицын и многие другие. В караул встала четвертая семеновская рота - матвеева.

Сразу по приезде вышел конфуз. Когда все взошли на кронгиортов вал, шведы начали стрелять. Одно ядро, пущенное, видно, по самой удобной дуге, грянулось совсем рядом с Петром. Раздался взрыв - и царя обдало землей. Царевич в ужасе завизжал, бросился бежать. Меншиков, побагровев, кинулся за ним, схватил на бегу за вихры. Повел обратно к подножию вала, приговаривая:
- Негоже, господин бомбардир, солдату от пуль бегать.

По лицу царевича текли слезы. Тряхнув головой, он зашагал к отцу. Опустив голову, встал перед ним. Петр тяжело дышал:
- Я взял тебя в поход, чтобы показать, что не боюсь опасностей. Я сам могу умереть - сегодня или завтра. Но знай, что мало радости получишь, если не последуешь моему примеру...
***

... Двенадцатилетний подросток - высоколобый, с большими коричневыми глазами и яркими губами на смуглом вытянутом лице - царевич Алексей был, как и отец, долговяз, сутуловат, широкоплеч, но молчалив и замкнут. Из людей, окружавших сейчас отца, Алексею нравился, пожалуй, один: только инженер-генерал Ламбер - за то, что пробил в лесу у Нюхчи пузо наглеца Памбурга, развязно таскавшего царевича за щеку. Петр эту наглость прощал, и такая снисходительность была одной из причин, по которой, мальчик не очень любил отца, как, впрочем, и почти всех тут присутствующих.

Был у него круг близких людей: первые его учителя, среди, которых главенствовал протопоп Верхнеспасского собора Яков Игнатьев - человек не только сильной воли, но и чуткого сердца, жалевший мать царевича, Евдокию Лопухину, загнанную Петром в монастырь. Но хотя еще с прошлого года, с Архангельска, Алексея начали таскать по неустроенным лагерям, этой весной решено было его друзей в поход не брать. Причиной тому стала ссора, которая в мае прошлого года разразилась между ними и тогдашним воспитателем царевича - пруссаком Мартином Нейгебауэром. Обхаяв друзей царевича, немец пригрозил отомстить им за грубость. Те пожаловались царю - и Петр отказал немцу от службы. Теперь Нейгебауэр ждал в Москве, когда его выпустят за границу, и строчил памфлет "Послание знатного немецкого офицера к одному вельможе о гнусных поступках московитян с чужестранными офицерами". Год спустя он этот памфлет издаст - и грубость друзей царевича обернется европейским скандалом. А ведь Нейгебауэр был человеком не только злоязычным, но и знающим - и, несмотря на всю фанаберию и мелкое честолюбие, Алексею более полезным, нежели его косные приятели. Жизнь Алексея вообще могла бы, вероятно, сложиться иначе. И венский двор, и французский король предлагали Петру направить к ним царевича для учебы. Согласись царь - и Алексей был бы оторван от среды, во многом вдохновившей его будущий побег за границу и заговор против отца, окончившийся страшной смертью в Трубецком бастионе. Но Петр этого не сделал. Он поставил обер-гофмейстером - старшим воспитателем - Александра Меншикова, который никаких школ, кроме университета деятельно проживаемой жизни, не знал и не был силен даже в грамоте. А взамен Нейгебауэра царевичу прочили человека просвещенного - барона Генриха фон Гюйсена. Его Алексей, впрочем, тоже заранее не любил - как всех немцев...
***

Вдали глухо ухали пушки. За валом слышны были тупые редкие удары ядер о землю и басовитые взрывы. Но тут, среди людей, окружавших отца и сына, стояла тишина. Матвей смотрел на царя и на тонконогого высокого мальчика в Преображенском кафтане - царевич был рядовым бомбардирской роты,- и его охватывало тяжелое чувство стыда, будто он увидел вдруг что-то запретное и неловкое, отчего колотится сердце и горят щеки.

- Если советы мои разнесет ветер,- продолжал царь,- и ты не захочешь делать того, чего я желаю, то я не признаю тебя сыном своим - и буду молить бога, чтобы он наказал тебя и в этой и в будущей жизни!..- Он отвернулся от мальчика и взглянул на стоявшего за спиной и отшатнувшегося Чамберса.- Генерал, извольте погрузить в лодки четыре роты преображенцев и три - семеновцев. Пока господа артиллеристы будут поспешать за своими позициями, мы невское взморье осмотрим.

Скользя каблуками, Чамберс спешно спускался с вала...

... Плыли вниз по реке на шести десятках лодок.

Миновали Ниеншанц, со стен которого дали по каравану несколько залпов, не причинив, впрочем, вреда. Двинулись дальше.

Матвей смотрел на берега, поросшие лесом, который начинал одеваться крохотной листвой. В Неву стекали ручьи и маленькие речушки. День был ясный. На западе стояли, снежные горы облаков.

Версты через полторы за поворотом увидели резко уходивший к северу невский рукав, а чуть дальше - лесистый островок с остатками какого-то строения. Справа заметили брошенную ветхую рыбачью хижину на сваях у небольшого мыска. А налево против этого места и вверх по течению реки видны были еще несколько деревень...

Через час высадились на острове у самого взморья. В сопровождении десятка лодок царь двинулся осматривать залив. Оставшимся приказали собрать по окрестным селениям скот.

Матвееву капральству досталась деревенька Кальюла на левом берегу тиховодного ерика - проточной речушки.

Матвей и говоривший по-фински ефрейтор Степан Уденцов, дошли уже до крайней избы, но нигде и следа живности не обнаружили. А тут, на пеньке у порога, сидел сероглазый темноволосый мужик лет сорока в полотняных портах и такой же латаной рубахе навыпуск. Степан направился было к нему, но тут из домика вышла желтоволосая, тех же лет, но еще красивая баба-карелка. Подошла к изгороди. Встала, скрестив на груди руки и тревожно глядя на солдат.

- Пяйвяа, ванха! (Здорово, старая!) - начал Уденцов уже знакомый Матвею разговор.
- Пяйвяа, херра сотилас. (Здравствуй, господин солдат).
- Онко лехмяа талосса? (Есть корова в доме?)
- Эйоле. Вайя кисса. (Нет. Одна кошка).

Но в этот миг в избе раздалось протяжнее тонкое мычание.

- А это кто же у тебя кричит?- оживился Уденцов.- Бычок? Хяаркяа?- Он направился к избе, но баба схватила его за рукав:
- Эляа коске сита! (Не трогай его!)
- Кейсарин кяаскю! (Царев приказ!) - Уденцов снял с плеча ружье, грозно стукнул прикладом о порог и вошел в избу.

Хозяин дома, не шелохнувшийся во время разговора, подошел к ограде, оперся на нее и тоскливо глянул на воду. Матвею стало жаль молчаливого мужика. Он достал из сумки охранный лист:
- Вот, на-ка, браток, возьми вот... Придут другие сотилас - покажешь им это, и тебя не тронут... Ну, понял, нет?
- А на хрена им меня трогать, если у меня в избе и так один кот остался?- внезапно заговорил с силой пo-русски мужик.
- Стой,- поразился Матвей,- так ты, что же, русский? А чего же тут, с этими, понимаешь, шведами живешь?
- "Со шведами"!.. Баба моя - карелка. Наша, православная. А земля - тоже наша, русская. Чего ж тут не жить-то?
- Так это сейчас русская. А была-то...
- А хоть и была, так купцы-то наши тут плавали.. А суда-то ихние надо ж было к морю мимо мелей да отмелей проводить - или как? Ты пороги на Неве видел? А на море до Котлина сколько мелей!
- Так ты - лоцман?
- Лоцман.
- Ну, брат, прости...
- А чего - "прости"? За бычка? Так, даст бог, войну переживем - нового купим. Берите: солдату тоже жрать надо... Дрожать хоть за него не будем. Я ж бабе говорил: зачем брать? Война!..
- Это верно... А бумагу все ж возьми.

Тут из дома показался Уденцов, который вел на веревке бычка. За ефрейтором шла баба-карелка, кричала:
- Перкеле! Пахемпи руотсалайсия! (Черти! Хуже шведов!)...

... На следующий день вернулся царь Петр из своего похода.

На дальнем острове в заливе оставили караул: семеновское капральство. А тут - на тихом этом островке, густо поросшем ивняком, старыми вязами и ольхою,- поставили три роты семеновцев под командою остролицего светлоусого сержанта бомбардирской Преображенской роты Михаилы Щепотьева, хриплоголосого и языкастого.

Взяв с собою преображенцев, царь пошел назад, к Канцам. Ночью от Ниеншанца слышны были громовые раскаты: заговорила русская осадная артиллерия.

Через день после ухода царя пальба у Канцев стихла.

А нет стрельбы - оно и хорошо. Военный харч небогат, да не переводится. Вот и живи пока себе, солдат, тихой, небеспокойной жизнью в засаде - вдали от пальбы, огня и смерти!

Плавали по десять человек в лодке по окрестным селам. Вручали охранные паспорта. Внушали: живите, мол, спокойно; кто ушел на время - пусть возвращается. Скоро будут и мир и работа.

Но минул первый день мая - и пригребли солдаты оставленного на морском острове капральства. Привезли весть: с запада к устью шла шведская эскадра. Подходя к острову, несколько раз палила из пушек: по два раза - один выстрел за другим.

- Сигнал швед подает,- уверенно сипел Михаила Щепотьев.- Они-то, моряки, не знают, что Канцы ихние давно обложены, а может, и взяты уж... Вот что, Приклонский,- сержант повернулся к ефрейтору, который накануне подвернул ногу и теперь был ненужным в засаде грузом,- дуй-ка в Канцы. Доложишь там фельдмаршалу о сигнале шведа. Скажешь: двойной пушечный выстрел. Повтори.
- Двойной пушечный выстрел.
- Правильно запомнил. Главное: чтобы мне к завтрему утру знать, что наши будут делать и какие нам будут приказы. Ясно? А коли ясно - лети отсюда к фельдмаршалу ясным Финистом-соколом!..

... К исходу третьего мая посыльным от Шереметева, к радости Матвея, явился не Приклонский, а Егорушка Пластов. Привез приказ: о новостях немедленно сообщать, а ежели шведская эскадра появится тут, себя не обнаруживать. Ну, а коли обнаружат - действовать по боевой кондиции. А на сигнал шведам ответят.

Вечером сварили густую, наваристую уху.

- Ну, как ты там без нас Ниеншанц-то взял?- спрашивали солдаты у Егора. Тот, работая ложкой, рассказывал:
- Значит, утром тридцатого все у нас готово было. Пушки и мортиры - в трех батареях. Фашины и лестницы - в окопах. Однако господин фельтмаршал в крепость трубача послал. Готфрида...
- Это тот, что ль, что и в Орешке им сдаваться предлагал?
- Он самый. Ну завязали шведы ему глаза, привели к коменданту. Тот с ответом до вечера мурыжил. Тогда послали к ним еще и барабанщика: верните, мол, трубача да отвечайте на предложенное. А комендант - хоть и старый да больной - говорит: без боя, мол, я крепость отдать не могу - король мне ее не для того доверил.
- Ишь, воин, едри его! Не видит, что ли: сила перед ним!
- Вот и господин фельтмаршал говорит: ага, мол, боя вам надо? Так получайте же! И часа за четыре до захода начал по ним палить. Небось слышали тут?
- Слышали!.. Как не слышать: что твой Илья-пророк гремели!
- И вот так всю ночь из пушек и мортир и палили. Ну, они поутру и бьют в барабан: сдаемся, мол... На следующий день - праздник, молебен, пальба. Вышел из крепости комендант - принес на серебряной тарелке ключи от крепости... Солдатам от царя - по чарке пенника. В общем - виктория!.. Ну, а к вечеру ваш Остафий Приклонский прихромал. Петр Алексеич как раз решил с господином поручиком да генералом Ламбертом по Неве поездить - на острова как следует поглядеть. Так после Остафьевой сказки затею не оставил, но велел господину Корчмину, Василью Дмитричу, на мыску у энтого вот острова, что напротив вас через Неву, батарею ставить: если, мол, швед с моря сунется - тут его и прищемить огнем... И фельтмаршалу: уповаю, мол, что буду поставлен в известность, ежели что чрезвычайное произойдет... Так что, ребята, вам вполне возможно снова ждать его гостем сюда, к вам на островок...

Матвей вздохнул про себя: "Раз придет сюда снова Черт-усатый, значит, прости-прощай тихое засадное житье!.."

"Чертом-усатым" Матвей называл для себя царя.

Но прошел и еще день. И только на следующий из-за горизонта - на сверкавшей глади огромного водного простора - начали вырастать паруса шведской эскадры. Насчитали девять вымпелов.

#5. КОММЕНТАРИЙ О ТРЕХ СУДЬБАХ
Рассказ о взятии Ниеншанца и охране невских устий в начале мая 1703 года связан с судьбами двух "птенцов гнезда Петрова": Михаилы Ивановича Щепотьева и Василия Дмитриевича Корчмина. Оба были сержантами бомбардирской роты гвардейского Преображенского полка. Роты, которая являлась уникальным войсковым соединением, олицетворявшим во времена Петра квинтэссенцию идеи гвардии как личной царской части, предназначенной и для охраны его и для исполнения особого рода его распоряжений.

Вот что писал в прошлом веке об этой части в статье "Петр Великий как артиллерист и капитан бомбардирской роты" полковник Василий Ратч:

"Петру Великому нужны были положительно образованные, сметливые люди. Бомбардиры его обязаны были толково и отчетливо исполнять все разнообразные его поручения; облеченные полною доверенностью царя, они должны были уметь ясно и точно излагать ему дельные требования и нужды, отделять правду от неправды, важное от пустого, распределять обстоятельства по их влиянию на государственное благосостояние, не увеличивать забот царя и не обременять его мелочными случайностями житейского обихода. Вместе с тем его бомбардиры должны были и сами быть неустрашимыми в бою, искусными во всех разнообразных отраслях своей службы, иметь теоретическое образование и оставаться людьми вполне практическими. Мы имеем много указаний, что Петр Великий следил за всяким бомбардиром: какое каждый имеет мастерство".

Сам Петр начал службу в роте рядовым солдатом. В 1698 году он уже ее капитан, то есть командир. Меншиков - поручик, второе по чину лицо. Даже став впоследствии полковником Преображенского полка, Петр чин бомбардирского капитана сохранял...

Михайло Щепотьев в середине 1702 года был еще рядовым второго капральства роты, несмотря на то, что за плечами его уже было строительство флота в Воронеже и крепости в Таганроге. Однако к концу года он получает сержантское звание - за то, что, проявив блистательные организационные способности, сумел в кратчайшее время разведать и проложить трассу Осударевой дороги, по которой царь перетащил из Белого моря в Ладогу два построенных на архангельской верфи судна. В следующем году мы видим Щепотьева сначала в мае - в засаде на взморье, затем - в сентябре, когда он ведет с Олонецкой верфи к Петербургу буер "Бир-Драгер" в составе возглавляемой царем эскадры первых кораблей Балтийского флота. В 1704 году Щепотьев сражается у Нарвы и Бауски. Годом позже мы сталкиваемся с ним как с порученцем Петра во время подавления Шереметевым астраханского стрелецкого мятежа. Вернее, сталкивается с ним Борис Петрович, который жалуется Петру на Щепотьева за его неповиновение, буйство и любовь к горячительным напиткам. Расположения царя это Щепотьева, однако, не лишило.

И наконец осенью 1706 года, во время осады Выборга, Щепотьев вновь возглавил специальный отряд из полусотни солдат: 12 октября он атаковал на пяти лодках военный бот "Эсперн", сопровождавший транспортные суда с припасами для выборгского гарнизона. "Эсперн" был пленен, однако сам Щепотьев сложил в этом бою голову - и был торжественно похоронен 21 октября в Петербурге - Зотовым и адмиралом Крюйсом. Царь об этой гибели скорбел чрезвычайно...

Любимцем Петра был и Василий Корчмин, в течение двух лет выучившийся военно-математическим наукам в Кенигсберге. Царь назначал его для исполнения многих поручений - в том числе и секретного, разведывательного характера. Сообщая Головину в 1700 году о корабельных пушках, продающихся в Нарве, он писал: "Пошли Корчмина, чтобы он их опробовал и купил несколько, а сам меж тем накажи ему, чтоб осмотрел город и места кругом; также, если возможно, сыщи ему дело, чтоб побывал и в Орешке, а если в него нельзя, хотя бы возле него!.. А детина кажется не глуп, и секрет может снести". Проведя эту разведку, Корчмин ездил с царем в Архангельск. Был при осаде Нотеборга и Ниеншанца. Поставил оборонительную батарею на Стрелке Васильевского острова. Строил укрепления в Смоленске и Брянске, Москве и Севске.

С 1714 года - после того, как Петр, оставаясь номинальным командиром "своей" роты, передал ее реальное руководство офицерам в чине капитан-поручика - Корчмин командовал бомбардирами. Организовал для них школу, где учил геометрии и фортификации, тригонометрии, артиллерии и черчению. Изучал ракетное дело. Одним из первых в России стал кавалером ордена Александра Невского. Пережил Петра на шесть лет и умер майором Преображенского полка и генерал-майором артиллерии: разница в чинах идет от принадлежности одного - к гвардии, другого - к общевойсковому соединению...

Третья судьба, о которой пойдет речь,- это судьба города.

"Посреди самого пылу войны,- писал Пушкин, в своих подготовительных текстах к "Истории Петра",- Петр Великий думал об основания гавани, которая открыла бы ход торговле с северо-западною Европою и сообщение с образованностию".

Но ведь, казалось бы, проблема гавани, проблема, говоря словами самого Петра, "желанной пристани Балтийского моря", решена была еще 1 мая 1703 года, после взятия города Ниенштадта. Однако, захватив охранявшую город крепость, Петр... отказался от Ниенштадта! В течение очень короткого времени город перестал существовать. Его причалы опустели. Его дома разобрали: бревна и каменные фундаменты пошли на постройку, жилищ для сооружавшегося в трех верстах ниже по Неве Петербурга.

Почему так произошло?

Думается, все началось с крепости. Петр искал в ней какие-то достоинства, но она ему инстинктивно не понравилась. Ее оказалось очень легко взять. Больше по душе пришлись ему оборонительные сооружения Кронгиорта, которые швед начал строить по последнему слову фортификационной науки. Но бросать Нненшанц Петр поначалу не собирался. В книге "Петербург петровского времени" ленинградский историк Алексей Владимирович Предтеченский писал: "Подтверждающим свидетельством в пользу того, что Петр даже сразу после взятия Ниеншанца не считал его судьбу предрешенной, может служить факт переименования его в Шлотбург". Но потом последовали плавания Петра вниз по Неве. В какой-то очень важный момент он и сам понял и окружающие (не в последнюю очередь, видимо, Ламбер) указали ему на более выгодное стратегическое положение Люстеланда.

Тогда и решена была судьба Ниеншанцкой крепости. В "Описании Петербурга и Кроншлота в 1710-м и 1711-м годах" [Книга эта вышла в 1713 году в Лейпциге под анонимными литерами H.G. Автор "Истории Санкт-Петербурга" Петров полагал, что H.G. - не кто иной, как воспитатель царевича Генрих Гюйсен (Heinrich Guissen). Однако фамилия Гюйсена писалась "Huyssen", то есть инициалы его - H.H., а не H.G.] сказано:

"Став твердою ногою на Неве и на устье ее, царь для отвращения попытки шведов снова там утвердиться приказал разрушить до основания завоеванный им в 1703 году Ниеншанц и сам присутствовал при этом зрелище в версте расстояния. Когда все было взорвано и истреблено, он велел поставить на том месте для памяти четыре из самых высоких отысканных тут мачтовых деревьев".

Причина такого истребления была серьезна. Петр резонно полагал, что, даже отогнанные от крепости, шведы не прекратят попыток овладения Петербургом. А коль скоро такие попытки будут продолжаться, то логичнее всего ожидать от нападающих, что они создадут себе опорный пункт на месте им знакомом: в Ниеншанце, откуда и можно будет развивать наступление вниз по Неве.

Что Петр не ошибался, доказал уже следующий, 1704 год,- когда шведский генерал Майдель пошел на Петербург и прежде всего овладел оставшимся после взрыва бастионом Ниеншанца.

Но то - дело лет будущих.

Нас же интересует пока май года тысяча семьсот третьего, когда на невском взморье появились фрегаты шведской эскадры.

#6. "НИКОГДА БЫВАЕМАЯ ВИКТОРИЯ"
Ближний корабль окутался белыми дымными облаками. Подождав немного, шведы еще раз бабахнули. Вскоре к засаде донеслась от Канцев двойная хлопушка ответных орудийных выстрелов.

- Ну, вот и ладненько,- довольно мотнул острым подбородком Михаила Щепотьев, глядя на залив из-за ствола корявого, перекрученного вяза...

Шведы бросили якоря. Начали не спеша брать рифы: ветер к концу дня стал потихоньку нарастать.

Вскоре от адмиральского корабля отвалил бот с матросами. Они подгребли к острову напротив Кальюлы и тут остановились, увидя выставленный близ берега свой флаг: по белому полю прямой голубой крест (его привез Егор из захваченного Ниеншанца).

Шведы вышли на берег. Недоуменно полопотали у флага. Потом двинулись по тропке в глубь зарослей.

- Э, лоцман!- крикнул матрос, шедший значительно впереди.

И тут же - молча, без криков и шума - на плечи ему прыгнули двое укрывшихся на деревьях дюжих семеновцев.

Схваченный даже не думал сопротивляться. Зато другие опрометью бросились к боту. Попрыгали в него. Налегли на весла.

Пленение своего матроса шведы, однако, всерьез не восприняли. Видно, сочли солдат неприятеля за случайно оказавшуюся тут разведывательную группу: ведь условный сигнал от Ниеншанца слышен был хорошо - значит, там все в порядке.

На следующий день - шестого мая - от шведской эскадры отошли к невскому устью два парусника. Шли медленно: видно, промеряли фарватер. Тот повел их куда-то к югу. Уже сильно стемнело. Не рискуя идти в сумерках без лоцмана, шведы решили, видимо, дождаться утра - и, оставив неспокойные острова по левому борту, отдали якоря в устье протока, что отделял засадный остров от Кальюлы.

Щепотьев вновь спешно отправил посыльного в царский стан у Ниеншанца. Сообщал выведанное: командует эскадрой вице-адмирал Нуммерс. Назвал пленный матрос и парусники, что стали на якоря. Это были разведывательные посыльные суда вице-адмирала: шнява "Астрильд" о восьми пушках и бот "Гедан" о десяти.

Сумерки уже совсем спустились, когда на вспененной поверхности протока, что отделял островок от суши, появились силуэты первых прибывающих лодок. Солдаты гребли молча, тяжело дыша.

С лодки соскочил царь. С ним - несколько офицеров. Матвей узнал генерала Чамберса, Меншикова, Головкина и своего ротного - князя Куракина. Стало совсем ясно: новой стычки со шведом не миновать. У Матвея, как у всякого видавшего виды солдата, приятно и тяжело екнуло тут же успокоившееся сердце.

"Черт-усатый" взбежал на пригорок. В наступившей мгле жадно разглядывал в трубу эскадру на взморье, парусники в устье протока. Отозвал в сторону Меншикова. Начал что-то горячо шептать, хватая его за черный плащ. Меншиков смотрел в землю, согласно кивал.

Ближе к ночи на острове осталась лишь половина солдат под командой господина поручика. Он призвал к себе офицеров и сержантов. Четко начал указывать каждой роте точный маневр.

Одна рота ближе к утру сядет в лодки, спустится к середине протока и будет ждать там сигнала. По сигналу двинется вперед с криками "ура" и пальбой в воздух. Задача: отрезать парусникам выход в Неву через проток. А с запада их будет отсекать отряд "господина бомбардирского капитана Петра Михайлова" (воинское прозвище царя Меншиков произнес голосом важным и сердитым): он пошел сейчас в обход крайнего ко взморью острова. Значит, к утру оба шведских корабля будут взяты в клещи. А там уж абордаж; гранаты, багинеты, палаши в дело - работа знакомая.

Трем ротам приказано было, перебравшись поближе к кораблям, стоять в резерве. Командовать ими - капитану Куракину.

- Значит, я буду как бы в майорской должности?- спросил внезапно дрогнувшим голосом Куракин...
***

... Князь Борис Иванович Куракин - молодой двадцатишестилетний человек с дымчатыми задумчивыми глазами и разочарованно оттопыренной губой - был свояком царя Петра.

Свойство это, впрочем, имело в ту пору характер даже сомнительный, ибо женат был Куракин на Ксении Лопухиной, сестре царицы Евдокии, несколько лет уж как сосланной в монастырь. Несмотря на то, князь Борис постоянно сопровождал царя в его путешествиях и походах, а Петр ценил Куракина не за родственность его, а за ум и тонкое понимание европейской политики, которое тот не раз демонстрировал блестяще.

Потому-то через восемь лет станет Куракин полномочным посланником Петра в Англии и Нидерландах. Будет героически и не без успеха бороться за допущение России к европейской политике и торговле. Впрочем, окончательно это совершится лишь после того, как в городке Ништадте подписан будет мирный договор России co Швецией, что закрепит все прибалтийские завоевания Петра. Куракин станет вскоре после этого российским послом во Франции. Будет много раз начинать, но так и не кончит исторические записки из эпохи Петра. Правда, архив после себя оставит солидный - и завершит свою дипломатическую миссию там, где всегда хотел жить: в изящном и обходительном Париже.

Но то случится еще через двадцать три года.

Пока же князь Борис служит в гвардии. Страстно ищет чинов: в отставку он уйдет после Полтавы, дослужившись до звания генерал-майора. И - несмотря на заметную для многих природную робость - пользуется уважением, как офицер ученый, хотя и злоупотребляющий в речи иноземными терминами и выражениями...
***

- Значит, я буду как бы в майорской должности?- спросил Куракин.

Меншиков изумленно глянул на князя - и ничего не ответил.

Было велено еще не спать, огня не разводить, громко не разговаривать - чтобы ничем не спугнуть неприятеля...

Солдаты все же, привалясь друг к другу, дремали, хотя многие - и Матвей тоже - прерывисто и чутко.

Ночь была светла и холодна. По небу со стороны плененного Ниеншанца - на запад, к заливу,- одно за другим, затмевая на мгновения лунный свет, неслись клочковатые облака.

Ветер над Невой кричал как пьяный медведь.

Начал накрапывать дождь. Вокруг все разом потемнело - и солдаты ближе прижались друг к другу.

К запаху воды и моря примешивался тонкий грибной залах земли. Когда ветер шел низом, справа сладковато пахло лесными цветами. А когда ветер взмывал вверх, то слева, от протока, стойко и несильно шел запах смолы от лодок, по бокам которых размеренно и негромко стучала вода, вместе с шумом дождя навевавшая дрему.

Внезапно Матвей проснулся. Ветер стих - и черное небо над головой остановилось. Была середина ночи. Лил довольно плотный дождь. От берега отвалила лодка, за нею - другие. На носу передовой Матвей увидел Меншикова, который поводил из-под треуголки крупным клювастым носом, скрываясь за частой завесой дождя...

Дальний ружейный залп широко пронесся над водой.

Матвей вскочил на ноги. В левую щеку ударили лучи утреннего солнца. Небо было медлительно-голубым. О дожде напоминали лишь уходящие на запад тучи, роса на траве да намокшие треуголки и плащи солдат. Матвей оборотился к устью протока. Солдаты вокруг тоже вглядывались вдаль, стараясь увидеть, что происходило в сотне саженей от них - там, где проток вливался в залив и где, отрезая от эскадры на взморье снявшихся с якорей и старавшихся поставить паруса шведов, протянулась справа цепочка лодок. Слева, от протока, передовые шлюпки быстро приближались к "Гедану".

Что происходило на "Астрильде", разглядеть было трудно. Там гремели выстрелы ружей и корабельных пушек, рвались гранаты. Непроглядные клубы порохового дыма окутали и самое судно, и приткнувшиеся к нему лодки господина бомбардирского капитана.

Сквозь грохот выстрелов и разрывы гранат до берега донесся отчаянный многоголосый крик "ура" - и "Гедан" тоже начало заволакивать дымом. В просвете Матвей увидел: одна из лодок ощетинилась внезапно выросшим ровным леском абордажных топориков на черных рукоятках, мягко скользнула по борту "Гедана". И тут же, оттолкнувшись от чьей-то спины, на палубу взлетел Меншиков, в черном плаще, с обнаженным палашом в одной руке и гранатой в другой...

... Все было кончено куда быстрей, чем Матвей мог ожидать.  В нескольких шагах от резерва ткнулась в берег лодка с царем и поручиком Меншиковым. Царь - закопченный, высокий, страшный - выпрыгнул на берег, потянулся, кинулся на влажную траву. Лег, уставясь в небо. Захохотал, валя на землю присевшего рядом Меншикова. Потом вскочил, побежал к воде. Начал мыть лицо. Прокопий Мурзин - царев денщик - встал рядом, подал полотенце.

Вытираясь, царь подошел совсем близко к Егору, который тут же поднялся с травы. Матвей стоял, тихонько пытаясь прочистить горло. За ночь, видимо, немного продуло - и теперь голос пропал. Был он у Матвея раскатистый и звучный: бас, как у слышанной в нарвской баталии пушки, у "Медведя". Но пока горло лишь сипело.

С другой лодки подошел к царю Головкин. С ним рядом - нотеборгский герой князь Михаил Голицын, полковник. Подбежал и улыбающийся Щепотьев. Встал в стороне немолодой уже преображенец - лобастый, с седеющими волосами: Сергей Леонтьев Бухвостов, из царских конюхов, "первый", как его звали, "русский солдат". Тяжело вылез из лодки и начальник всей царевой гвардии генерал-майор Иван Иванович Чамберс...
***

... Шотландец Джон Чамберс жил в России уже с полтора десятка лет и восьмой год связан был с Семеновским полком, будучи первым его командиром. Именно этот человек - немолодой уже, с резко асимметричным лицом, с пепельными, вьющимися на висках волосами и вечно приоткрытым, словно в недоумении, ртом - был тем офицером, что решил в пользу русских сражение при Эрестфере. Тогда же стал он и генералом.

Лет с пять после этого о нем еще будут говорить, что нет в войне со шведами сражения, где он не блеснул бы своими талантами. Его именем назовут "генерал-майора Чамберса пехотный полк". Разгромив Левенгаупта, он станет генерал-поручиком.

А потом произойдет странная метаморфоза. Из отменного вояки он превратится в сквалыжного старикашку - и начнет мелко препираться с нынешними своими товарищами по оружию из-за чинов и званий. Пять лет спустя, когда Чамберса предадут суду за отступление при Головчине, Репнин назовет его "человеком совсем уж слабым". Так Чамберс начнет уходить в небытие. Умрет он где-то около 1713 года. Когда именно - теперь уж никто не знает...
***

- ...Нет, без лоцмана решительно не выйдет ничего,- говорил Меншикову царь.- Мейн герц, ты уж раздобудь мне лоцмана.
- Так вот, пошлем в Рененю,- отвечал Меншиков,- там, говорят, шведский лоцманский двор. Вот там и возьмем.
- "Шведский"...- заворчал Петр.- Ты мне русского найди. Вот посадит меня твой швед на мель какую-нибудь - сиди тогда!
- Я знаю лоцмана!- прорезался вдруг голос у Матвея, чистый и мощный: Матвей вспомнил давешнего мужика, у которого они с ефрейтором забрали бычка.- Я знаю лоцмана! И - русского!
- Фу, черт, оглушил!..- отшатнулся было Петр, но тут же требовательно шагнул к Матвею.- Где ты русского лоцмана видел?
- Здесь, господин капитан, в деревеньке чухонской...
- Ну, так что ты стоишь? Вон - лодка. Бери гребца - и давай сюда твоего лоцмана... Стой! Он - русский, говоришь? Дай-ка ему вот это,- и Петр протянул Матвею тяжелую желтую монету...

Через час, оставив гребца у лодки, Матвей отыскал дом мужика-лоцмана. Вошел в сильно пахнувшую дымом избу.

Мужика там не оказалось. Окошко-волокуша было сдвинуто в сторону - и падавшее в избу солнце освещало полати, на которых вскочил и, потягиваясь, выгнул спину большой пятнистый кот. Там же лежала, выпростав из-под ветоши заложенные за голову руки, баба-карелка, жена лоцмана (спали тут по-местному, нагишом,- привыкнув холодными ночами греться друг о друга). Рядом, затылком к Матвею, сидел коротко остриженный желтоволосый парнишка, почесывая себя по спине - выгнув руку так, что острая лопатка оттопырилась крылышком. Потом парнишка откинул ветошь, опустил ноги на пол и, повернувшись к Матвею,- оказался девкой. Она уставилась на солдата серыми прозрачными глазами, в которых почти и не было страха - скорей удивление да еще безмерное любопытство. Несколько мгновений она так и сидела - схватившись ладошками за край полатей, сжав коленки и расставив тонкие у лодыжек ступни, только кожа ее вдруг пошла мурашками. Потом девка пискнула. Перед глазами Матвея мелькнули ее ноги - словно открылись и тут же захлопнулись створки речной ракушки,- и она нырнула под тряпье.

Да и сам Матвей, повернувшись, загрохотал по полу своими разбухшими под дождем башмаками. Выскочил в сени, стукнувшись о притолоку и сбив треуголку. Вылетел из избы наружу, где мужик-лоцман подходил к дому с туеском воды, щуря глаза на Матвея:
- А, солдат! Опять за коровой пришел? Или теперь - за котом?
- Тьфу, черт!- Матвей нахлобучивал треуголку.- Спите тут, нехристи, понимаешь, как чухна какая... Прямо - так, голяком...
- А мы и есть чухна,- засмеялся лоцман.- И баба моя, да и дочка Стешка - тоже... Ну, выкладывай, зачем пришел-то?
- Дело у меня. Государю нашему, Петру Алексеичу, служба твоя нужна. Корабли он у шведа взял. Надо их к Канцам отвести. Вот он тебе золотой свой послал. Держи,- и Матвей протянул монету лоцману...

... Кузьма Карпов - так звали лоцмана - повел, дождавшись ветра, корабли вверх по Неве. Вскоре причалили к Ниенштадту.

Высадилась на влажном берегу у Канцев и Матвеева рота. Уставшие солдаты получили отдых. Они глазели на оставшихся в живых пленных. Говорили о сражении, о трофеях. Юркий Егор пробовал ногтем лезвие взятого на "Астрильде" капитанского меча-палаша.

И теперь Матвей чувствовал, пожалуй, не только радость от того, что уберегся от опасности - от вражьих пуль, штыков, гранат. Пришло и легкое чувство досады на то, что и сам он не был там, впереди, на воде, у кораблей - и не мог сейчас рассказывать того, о чем говорили другие.

- ... А он, Петр Алексеич-то, гранату у меня забирает и говорит: чего, мол, руками машешь? Мне, говорит, шнява целая нужна, а не решето. А потом ее сам, гранату-то, в шведа и пустил!..

Солдаты вокруг радостно зашумели.

- ... Ишь, как пишут,- это говорил уже Егор Пластов, водя пальцем по нерусской надписи на лезвии палаша.- "Me фецит Вира": "Меня", значит, "сделал Вира". Это, выходит, кузнец ихний - Вира-то. Уважают, значит, мастера... Однако ж "фецит Вира" - взял полмира, а от нас получишь шиш!- и он показал палашу кукиш, а солдаты вновь схватились за животы.
- Кто такой?- раздался откуда-то сверху сиплый басок: взрывая каблуками песок, к солдатам подходили царь с Меншиковым.
- Второго капральства четвертой роты третьего батальона Семеновского полка рядовой Егор Пластов, господин капитан!- бойко выпалил вскочивший на ноги Егор, не выпуская из рук палаша.
- Вижу, что не преображенец. Откуда буквы латинские знаешь?
- Да я у капитана нашего, Куракина-князя Борис Иваныча, в денщиках полгода был, господин капитан. Видел у него в обозе такой же меч старый. Ну, спросил, что за буквы: он и сказал, что это самое "ме фецит" и значит - "меня сделал".
- Что ж ушел из денщиков? Или хлеб у князя Бориса не сладок?
- Солдату надлежит при службе быть!- лихо отчеканил Егор, и глаза его засверкали незнакомым ранее Матвею огоньком.
- Ну, а ко мне в денщики пошел бы?- сощурился царь.
- Пошел бы, господин капитан!- радостно прокричал Егор, не заметив царева подвоха и даже пустив петуха от усердия.
- Эх, а я-то думал: разумного солдата встретил...- притворно огорчился Петр.- А он поближе к денщицкому харчу норовит...

Солдаты загоготали над опростоволосившимся Егором. Петр повернулся к ним. Обвел их живыми, чуть навыкате, темными глазами. Весело блеснув на молодом его смуглом лице, они подернулись теплом признательного доверия. Он заговорил, чеканя слова:
- Александр Данилович, всех участников сего славного боя - к серебряным медалям... За никогда бываемую викторию!- Он взял из рук Пластова меч, подержал на вес, нахмурился, повернувшись к Меншикову.- Сожалею только, что вице-адмирал Нумберс сам не решил пожаловать на сих кораблях. Рад был бы видеть здесь,- он кивнул на пленных,- прославленного воина и слугу Нептунова.
- Я полагаю,- тоже будто бы всерьез проговорил Меншиков,- господину Нумберсу не по нраву было, что среди наших войск равного ему по чину не нашлось. Все ж не к лицу, думаю, вице-адмиралу у простого бомбардирского капитана пардону о сдаче просить.

Петр откинул голову. Негромко засмеялся. Обнял Меншикова:
- Ну, пойдем, Саша... Мы теперь, наверное, в аду уж только отдохнем... Надо желанную крепость балтийскую крепить.

#7. КОММЕНТАРИЙ О БОЕ 7 МАЯ
Скромное сражение 7 мая 1703 года в невском устье сродни в некотором отношении Полтавской битве: это - два случая, когда Петр лично принимал участие в смертельной схватке. В огне он бывал нередко. Но вот так, непосредственно подвергался смертельной опасности на Неве да при Полтаве, где пуля пробила ему шляпу.

Солдаты, конечно, осознавали эту опасность - и каждый защищал царя, что говорится, своею грудью - отважно и беззаветно. Не случайно Петр особо отмечал в письмах о бое 7 мая: "Поскольку неприятели пардон зело поздно закричали, было трудно унять солдат, которые, ворвавшись, едва не всех покололи". И в самом деле, из семидесяти семи человек экипажей обоих кораблей в плен попали лишь девятнадцать - и среди них капитан "Астрильда" Карл фон Верден, раненный, но выживший и ставший любимцем Петра. Командир же "Гедана" - обер-лейтенант Иоганн Вильгельм - погиб, хотя и его потомки оказались впоследствии на русской службе.

Бой этот связан и с несколькими другими вопросами, не нашедшими пока безоговорочного исторического разъяснения.

Когда, скажем, эскадра Нуммерса пришла к невскому устью?

Обычно пишут, что Нуммерс появился тут 2 мая, когда к Ниеншанцу было послано донесение о "шведском лозунге": об условном двойном пушечном выстреле. В ответ Шереметев распорядился стрелять "лозунг"-пароль дважды в день, что ввело Нуммерса в заблуждение и стоило ему плененных Петром кораблей.

Но если Нуммерс пришел к Неве 2 мая, то почему он бездействовал целых два дня - до высылки разведывательного бота? И почему в Ниеншанце не слышали начальных его сигналов-выстрелов? И почему сам Нуммерс не услышал праздничной пальбы, гремевшей 2 мая в Канцах? И как увязать версию о приходе шведов 2 мая со словами хранящегося в московском Центральном государственном архиве древних актов "Журнала кабинета" Петра I: "Пятого дня весть получена о приходе на взморье неприятельской эскадры"? [ЦГАДА, Кабинет Петра I, ф.9. оп.6, ед.хр.103. л.16]

Все это могло быть, вероятно, лишь если Нуммерс пришел в невское устье именно 5 мая. А посланное за три дня до того извещение Щепотьева о появлении эскадры в заливе, объясняется тем, что помимо засады на нынешнем Гутуевском острове дозор был отправлен и западнее - к острову Котлину.

В пользу того, что Петр осматривал Котлин уже в начале мая, говорит фраза приложения к "Юрналу 1703 года": "В 28 день его царское величество пошел сам, своею персоною, для осматривания невского устья и моря". Приплюсуем сюда и фразу "Журнала кабинетного" из архива древних актов: "И выезжали на море осматривать неприятельского флота, и, не видав никого, назад воротились" [ЦГАДА, Кабинет Петра I, ф.9, отд.1, кн.15, л.10]. Наконец, такую поездку царя подтверждает и письмо, присланное Головину русским резидентом в Швеции князем Хилковым, интернированным после начала войны в Стокгольме. Когда Ниеншанц был взят, Головин сообщил об этом Хилкову. Тот отвечал: "Получена радостная весть о взятии Канцев; если в Котлиных островах будет сделана крепость, никакой корабль не пройдет к Канцам". Ясно, что Головин написал Хилкову и о приходе эскадры Нуммерса, и о том, как можно было бы оградиться от подобных "визитов". Иными словами, мысль о построении крепости на Котлине, которую и поддерживает в своем письме Хилков, была высказана в Шлотбурге именно в мае. И наверняка после того, как Петр сам смог оценить положение Котлина в Финском заливе. Не случайно и князь Куракин, участник всех событий 1703 года, писал впоследствии: "И в том походе были первый раз на море". Заметьте: не "на взморье", в устье,- а "на море", в заливе.

Многое тогда становится объяснимым. Первый "лозунг" Нуммерс подал, видимо, подходя 2 мая к Котлину. Слышать в Ниеншанце его не могли, зато караульные на Котлине услышали отлично. Последовал их доклад Щепотьеву, а того - Шереметеву. Нуммерс же тем временем медленно двигался к невскому устью, не имея на борту лоцмана, но зная изменчивость местных фарватеров и постоянно меряя глубину.

Утром 5 мая Нуммерс встал в Невской губе. Двигаться дальше без провожатого он не решился - и направил адмиральский бот к деревне Кальюле, где жили лоцманы, а после захвата матроса с этого бота послал в Ниеншаиц два парусника. В своем рассказе я придерживаюсь версии, в соответствии с которой оба шведских парусника остановились и были вскоре атакованы русскими войсками не в самом устье Невы, между Гутуевским и Васильевским островами, а в устье Реббо-Невы (так шведы называли нынешнюю Екатерингофку), к которому шведов мог привести существовавший тогда Гребной фарватер. Петр обошел врага со стороны нынешнего Канонерского острова, а не огибая, как принято считать, Васильевский остров, что потребовало бы слишком больших затрат сил и времени. Меншиков же напал на шведов от Реббо-Невы, оставив часть сил в резерве у ее истока.

... Посетители Центрального военно-морского музея в Ленинграде могут видеть сделанный мастером Вирой капитанский меч с "Астрильда", а также модели "Астрильда" и "Гедана", сделанные в XVIII веке после того, как корабли обветшали и были пущены на слом.

Есть в музее и памятная медаль "Небываемое бывает", посвященная бою 7 мая. Однако крылатые выражения Петра ("Небываемое бывает", "Никогда бываемая виктория") могут кому-то представиться сегодня преувеличенными. Хотя, поздравляя царя, Стрешнев и писал, что "случаев взятия кораблей на море никогда не бывало", он, конечно, ошибался.

Суть, однако, в более общем и высоком значении боя 7 мая. Хорошо сказал об этом автор книги "Основание русского флота" Дмитрий Цветаев: "Неожиданно напав на несколько шведских судов, Петр лично взял их на абордаж и тем воскресил в памяти народа блистательную победу, одержанную здесь Александром Невским". Это верно! По своему общественному резонансу личная отвага Петра сравнима тут именно с отвагой Александра Ярославича.

Любой из нас может и просто-напросто по-человечески понять восторг Петра по поводу одержанной победы. Он сам спланировал ее. Сам принимал в ней участие. Это была, наконец, морская победа! А к морю отношение Петра во всю его жизнь было особое - трепетное и проникнутое едва ли не мистическим преклонением, но исполненное и глубочайших государственных прозрений.

#8. "НАЙДЕН УДОБНЫЙ ОСТРОВ"
Последние несколько дней Егор Пластов был как в полусне каком-то. Судьба вдруг поманила его такой обманкой сладкой, что голову кружило, когда начинал думать, что из того могло бы выйти.

Еще в начале этого года, вспоминая как-то родных, оставленных в далекой Прислонихе, немногодворной и серобревенчатой, Егор рассудил, что вернуться к ним в близком времени ему, видать, не суждено. Значит, оставалось одно: искать своего счастья тут, в государевой армии. Непонятно было только, в какой стороне оно, это счастье, схоронено.

И вот теперь, две недели назад, он, наконец, понял...

Он стоял сегодня на карауле возле бывшего Канецкого магистрата, просторная изба которого избежала прошлогоднего пожара. Сегодня тут шел совет, на который царь созвал своих помощников.

У того совета и стоял на карауле Егор. Вернее, ходил. Пятнадцать шагов до угла. Постоять немного. Пятнадцать шагов к окну у входа. Тут постоять минуту или две. Потом обратно. И так - весь вечер. Дело не трудное и не опасное: впереди - два караула, а здешний пост - скорей для порядка, чем для охраны.

Так что - ходи, думай, вспоминай...

... Когда Егора послали от Канцев в Орешек - отвезти к царю взятого у Ниеншанца пленного,- он вызвался ехать вовсе не из-за того, что хотел на царя посмотреть или чего попросить у него. Просто надоело стоять на месте, ожидая приказов. Егор любил схватку, действие, походы, а тут - пришли и встали. И стоять собирались, видать, не один день. Так чего ж не отправиться снова в путь?

Он привез пленного в Шлиссельбург. Передал вместе с пакетом дежурному офицеру. Царя даже и не видел. Оставив солдата-возницу у телеги, пошел побродить по берегу, где на плоскодонные пузатые лодки с настилами грузили пушки. Там-то Егора и усмотрел темноволосый полнощекий бритый преображенец с глазами навыкате, занавешенными пухловатыми тяжелыми веками.

- Эй, Семен, ты чего тут делаешь? Ваши ведь в поход ушли.
- Да меня тут с пленным послали, браток. Вот - освободился, передыхаю,- отвечал Егор.- Только меня не Семеном кличут... Он не успел договорить, потому что преображенец перебил его:
- А меня тоже не "братком" кличут. Я - сержант Корчмин. Василий Дмитрич. Это - запомни. А если свободен - тогда давай, ко мне топай. Артиллерию грузить будем. Моих молодцов половина в отлучке, а ты, я вижу, парень крепкий. Как? Крепкий?..

Так Корчмин сразу поставил Егора к делу - и работать заставил на совесть. До седьмого, а потом и до восьмого пота...

... Егор повернул от угла ко входу в магистрат - и, прошагав положенное, остановился у окна, из которого слышны были голоса царевых советников. Говорил адмирал Головин:
- ... Неву уподоблю шпаге, рассекающей сию землю на края карельский и ижорский. И ежели рукоятью шпаги - Шлиссельбургом - овладели мы уже в прошлом году, то острие ее стало нам доступно для пробы только сейчас, тут, в невском устье.
- Шпага-то твоя, Федор Алексеич, как ятаган турецкий,- донесся голос Меншикова.- Уж больно клинок у нее изогнут.

Головин коротко хохотнул вместе со всеми. Продолжал:
- Клинок этот изогнут, как шпага в миг укола. А еще он разделяет две шведские армии: финляндскую и ингерманландскую. И тут, у моря, на острие этого клинка, должны мы создать место военных запасов. Сюда будем свозить оружие из внутренней страны. Здесь будем держать продовольствие, ставить лагерь для войска. И из этого лагеря сможем с наибольшей силой направлять удары по шведу. Тут будем ладить зимние квартиры. Для такого лагеря город нужен - и немалый. А потому - и хорошо охраняемый. А ладной охраны без доброй крепости не учинишь. Потому начинать надо - с крепости...

Егор зашагал к левому углу магистрата. Стал вспоминать, что там было дальше - после его знакомства с Корчминым...

... Погрузив часть осадной артиллерии, плыли вниз по Неве. Впереди маячили лодки, на которых шел Петр Алексеевич.

Приблизились к неспокойной быстрине. Проводники - из местных людей - засуетились, повставали по носам лодок, всматриваясь в им одним знакомые приметы. Покрикивали. Командовали. Сидевший в одной лодке с Егором узкоглазый смуглый бомбардир-преображенец с вислыми черными усами - писарь Ипат Муханов - размышлял:
- Вот этот порожек на Неве - самое распроклятое место. Фрегату с вооружением осадка нужна девять футов, не меньше. А тут глубины - фута с четыре. Через порожек этот кораблю в полном парусном вооружении никак не пройти: он же должен как деревяшка какая - совсем уж по самому верху воды проскользнуть! Значит, снимай с него в Орешке все вооружение, веди его тут налегке, а у моря опять его оснащай. Чехарда какая-то получается!..- Он задумался, потом весело глянул на Егора, который слушал его во все уши.- Ну, а ты, Семен-приблудный, чего рукавичку-то разинул?
- Да вот дивно,- отвечал Егор,- что писарь, а все знаешь про осадку фрегатную, про то, как где корабли водить...
- "Пи-и-сарь"!- дразнясь, хрипловато протянул другой преображенец с насмешливым худым остроносым лицом и живыми глазами под кустистыми рыжеватыми бровями - сержант Михайла Щепотьев.- Да этот писарь еще пять лет назад всю корабельную науку с Петром Алексеичем в Голландии изучил. А как суда по мелководью тащить - мы про то с ним особо знаем. Правда, Ипат?
- Да уж знаем... Слава господу, протянули царевы-то яхты от Белого моря аж до самого до Онего.
- А, так это вы Осудареву дорогу прокладывали?
- Они самые, Семенушка,- засмеялся Щепотьев.- А ты будто бы сам тою дорогой из Архангельска не топал?
- Наш батальон тут с генералом Репниным был. Так что мы к Архангельску не ходили... Говорят, народу вы там положили?..
- Такое время, солдат: жалеть ни себя, ни других нельзя.

А Муханов добавил, хитро улыбнувшись:
- Война, Семен,- дело крутое. Как куриное яичко в кипятке...
***

... Имя Ипата Калиныча Муханова рядом с именем царя Петра встречалось не раз. В пору Великого Посольства отправились за границу для изучения морского дела тридцать волонтеров. Их разделили на три десятка, и одним из десятников был Петр Михайлов - сам царь. Из среды их вышло потом несколько известных корабелов, а также три адмирала, в том числе - и бывший писарь бомбардирской роты Ипат Муханов, который не раз бывал у царя в порученцах: и в 1698 году, и четыре года спустя, когда разведывал вместе со Щепотьевым трассу Осударевой дороги. В феврале 1703 года Муханов сопровождал царя в составе свиты из Москвы в Воронеж. По пути веселились в усадьбе Меншикова, освятили там крепостцу - и хозяину, находившемуся в это время в Шлиссельбурге, послано было письмо, которое вслед за царем подписал вместе со всеми царскими свитскими людьми "Ипат Муханов Мургалка"; он имел в этой компании даже свое прозвище, значит, был человеком своим. А неделю спустя, выполняя новое поручение Петра, Муханов уже вез Меншикову в Шлиссельбург, оборудование для закладки и строительства кораблей...
***

Егор приблизился к окну магистрата. Там, на царском совете, говорил Гаврила Иваныч Головкин:
- ... Славный математик и физик Иоанн Латюциний уже более ста лет назад выведал путем расчетов, что придет от Норда в Европу храбрый принц глубокого ума, поспешания и многознания и, начав в тысяча семисотом году войну, получит по воле божьей под свою власть многие места, лежащие на Зюйд и Вест. Ныне видим мы, что предсказание это начинает сбываться...
- Может статься, Гаврила Иваныч,- заметил царь,- что под твоим нордовым принцем надо нашего брата Карла понимать. Тоже ведь немало земель взял и к Зюйду и к Весту.
- Карлова слава, Петр Алексеевич, подобна потешному огню, высоко взлетевшему. Блеска много. Но огонь уже на излете и скоро должен к земле устремиться... Что же до нашего дела, то от сей невской дельты мы в Европу не силой оружия войдем, но силою ветра, который будет напрягать паруса наших торговых кораблей. Ну, а кораблям и гавань нужна. Не забудем, что на этих землях еще Густав Адольф, король шведский, давно хотел новый город поставить. Только не тут, в охтинском устье, а ниже по Неве, ближе к морю. Однако Канецкая крепость уже стояла тогда на этом мыске, а за собою и Ниенштадт потянула. Вот об этом бы нам не забыть, думая, где и как расти нашему городу приморскому...

Егор зашагал теперь направо. Головкинские слова напомнили, что в тот день Щепотьев тоже говорил о давней борьбе со шведом...

... Напряжение спало: пороги прошли удачно. Нева повернула на северо-запад. Вскоре слева увидели невский приток - Ижору.

- Глянь-ка сюда, Семен,- толкнул Егора Щепотьев,- на эту вот речку. Слыхал про Александра Ярославича - князя новгородского? Так вот здесь он и побил отряд шведский.
- А нам священник наш говорил, что он шведа напротив Канцев побил, чуть повыше по Неве,- сказал Егор.- Там село такое есть: Викторис. Вот в честь виктории Александра Невского и названо.
- Это село не Викторис, а Вихтула называется,- ответил за Щепотьева Корчмин.- Я карты шведские смотрел: сам видел... А священник у вас - кто? Терентий Буслаев, что ли? Знаем мы отца Терентия. Это он для поднятия боевого духа вам говорил: семеновцам всегда дух либо пенником, либо сказками поднимать надо.

Бомбардиры, слушавшие разговор, обидно засмеялись. Егор было примолк, но тут Щепотьев вновь хлопнул его по плечу:
- Во - смотри! Там - Невский шведа лупил, а тут вот - я!
- Это как же ты успел?
- А в январе еще. Александр Данилыч как приехал в Орешек, так снарядил сразу партию: пощупать шведа в Канцах. Драгуны их за нашей разведкой погнались было, да потом наш отряд увидели - и сразу назад, в крепость. Ну, мы думаем; как бы шведа выманить-то? Тут кто-то говорит: в версте, мол, отсюда сено у них запасено для лошадок. Подъехали, я говорю: ребята, запаливай сено! Думал: завидит швед огонь - выскочит защищать лошадиное едово. Не выскочил... Прямо так этого сена жаль было - ну, хоть сам ешь! Однако ж делать нечего - поехали обратно в Орешек, погнали пленных...
- А каких же пленных?- спросил Егор.
- Да по мызам и деревням с полсотни душ набрали мужеска и женска пола да приказчика одного.
- Ну и что же вы с ними сделали?
- Так к делу приставили,- удивился вопросу Щепотьев.- Приказчика - в канцелярию, шведские бумаги читать. Мужиков - бастионы крепить: там Петр Алексеич велел бастионы новые построить.
- А с женским полом чего сделали?- прищурился Егор.
- Ох, Семен, и непонятливый же ты!- теперь уже притворно изумился Щепотьев.- Говорят же тебе: к делу приставили...

И бомбардиры довольно загоготали...

... Когда Егор подошел к окну магистрата, говорил Шереметев:
- ... И таковым образом, отворив оружию своему вход во врата Невские по глаголу Исайи-пророка...
- Борис Петрович,- раздался басок царя,- мы ведь все помним, что ты с Дмитрием Ростовским в Киевской духовной академии учился. Припаси красноречие на другой раз. Говори толком о деле.
- Полагаю лучшим острием того меча, о котором говорил Федор Алексеевич, Котлин-остров у входа в море. Вот - место удобнейшее и для цитадели крепкой и для порта балтийского.
- Котлин-остров близок, да, как локоток, не укусишь,- негромко проговорил Меншиков.- Другое дело, если поближе где посмотреть. Есть же вон на Неве островок один удачный, что оба рукава невских охранить может. Помнишь, мейн герц, видели с тобою?
- Вон, господин инженер-генерал тоже за него все ратует,- усмехнулся Петр.- Осип Каспарыч, доложи нам о сем островке.
- Я прошу смотреть этот рисунок,- сказал Ламбер.- Остров сей - прозванием Люст Элант - велик не весьма. Лишней земли после сооружения фортеции на нем не останется. Зацепиться на нем в случае десанта врагу будет не за что. Но он и не так мал. А потому, цитадель может быть сооружена много обширней против сей Канецкой крепости. Есть у него и прямая выгода против Ниеншанца. Он от земли отделен протоком. Если напротив поставить кронверк - крепость люстэлантская может почитаться совершенно неприступной. А еще сей остров имеет вокруг немалую глубину, что важно для флота...
- Ты чертежик сей вычерти надлежаще. Осип Каспарыч,- после некоторого, раздумья произнес Петр.

Но дальше Егор слушать не стал: направился к левому краю магистрата, опять вспоминая недавние свои надежды и обиды...

... Еще один взмах весел - и лодки вышли из-за последнего поворота, за которым открылся окутанный розовыми дымами Ниеншанц.

Всего-то около дня плыли сюда из Шлиссельбурга. Но день этот все перевернул в сознании Егора.

Он увидел бомбардиров царя - веселых, горящих огнем действия, свободных, ничего и никого не боящихся, знающих, что труд их нужен и ожидаем многими с нетерпением. Они были молоды и властны. Нужен им был кто-то - они брали этого человека, ибо он нужен был не просто им, но тому _делу_, которое они совершали с удовольствием и радостью: не во имя наград в завтрашнем дне, а во имя России - во все ее завтрашние дни. Служба бомбардирская была службой и царю, но глаз они перед ним не опускали,- разве если только работа получалась не столь хороша, как надо бы. Они многое знали - и готовы были еще узнавать, и не потому только, что так велел им их капитан или поручик, а потому, что знание это нужно было им самим: все для того же _дела_, которое они вершили.

Егор знал теперь, чего ждать от своей службы в армии. Ему нужно было стать бомбардиром в роте Преображенского полка...

Когда приплыли к Ниеншанцу, то, как маленький кутенок, бродил он за Корчминым. Отправился - с согласия капитана Куракина - ставить с сержантом батарею на северных подступах к Канцам. Пропустил отплытие своей роты на взморье. Потом видел взятие Канецкой крепости. Наблюдал издали, как веселился царь, обнимая и тех, с кем Егор плыл недавно по Неве. Видел пирование бомбардиров в отдельных палатках - и то видел, что пили они не солдатский пенник, а открывали длинноносые бутыли с заморскими клеймами.

Но с окончанием обстрела никто из бомбардиров - даже и Корчмин - о нем больше не вспомнил. Что делать дальше, Егор еще не придумал. А тут явился Приклонский с вестями со взморья. Егор узнал, что пока он здесь раздумывает о бомбардирах, рота готовится к сражению,- и тут же попросил ротного отправить его к своим.

Но он еще раз встретился с Корчминым: когда уж поплыл к роте. Отвалив от Канецкой крепости, скоро догнал на Неве давешние плоскодонки: батарея направлялась на ближний к заливу большой остров, а командиром на ней и поставлен был Корчмин. Тут он Егора узнал, махнул ему рукой. Велел прицепить свою лодку к корме плоскодонки и перебраться самому туда же. И первое, что сказал:
- Ну, что, Семен, решил больше от службы не бегать? К своим подаешься? Молодец. Бравый солдат. Хвалю.

У Егора упало сердце. Мало того, что Корчмин словно и не помнил, как Егор наломал спину на погрузке пушек. Для него он так и остался "Семеном": безымянным солдатом Семеновского полка. Нечего было и думать, чтобы выспросить у сержанта: как же, собственно, попадают люди в эту чудную цареву роту?

У вытянувшегося мыском восточного окончания острова Егор отвязал свою лодку, пожелал господину сержанту славных сражений со шведом, получил в ответ рассеянную улыбку Корчмина - и поплыл к своей роте, твердо решив о беспокойной этой надежде, ставшей теперь потаенной мечтой, не говорить никому, никогда и ни слова...

... В магистратской избе совет подошел к концу. Говорил Петр:
- ... Семь веков главным портом нашим на Балтике был Господин Великий Новгород. Только вот добираться до него далековато было: поболе двухсот верст по Неве да по Ладоге, в непогоду неласковой, да по Волхову... Господа шведы от Балтики на нас именно этим новгородским путем шли: сначала Канцы поставили, потом Орешек у нас отобрали. Да и мы той же дорогой обратно шагаем: сначала "Ключ-город", Шлиссельбург, взяли; теперь - и Шлотбург: "Замок-город". А бог даст, и на Котлин выйдем. И на нем крепость поставим...- Петр помолчал; начал говорить тише, задумчивей.- То, конечно, правда, что крепость делает неприятелю отпор. Однако сидеть за стеною удобно против турок. А тут, в Европе, победу решает военное искусство и храбрость полководцев. Более же всего - неустрашимость их солдат. Грудь их - защита и крепость Отечеству... Однако ж, если решать о строении фортеции здесь, на Неве, у моря, то полагаю общим мнением сей консилии, что местоположение Ниеншанца ни для порта, ни для крепости полезным быть признано не может. Посему полагаю, что место сие надобно будет оставить...

Егора так поразили слова царя о солдатах как главных защитниках Отечества, что он не заметил даже, что совет кончился - и из дома, потягиваясь и откашливаясь, вышли господа генералы.

- Саша, распорядись там насчет угощения,- сказал с крыльца Петр.- Я через малое время в палатку к Борису Петровичу приду.

Царь зашел за угол дома. Постоял там - вернулся к крыльцу. Заложив руки за голову, хрустнул костями. Несколько раз глубоко, с удовольствием, глотнул теплый вечерний воздух. Заметил Егора:
- Часовой? Кто таков на часах сегодня?
- Семеновского полка третьего батальона четвертой роты второго капральства рядовой Егор Пластов, господин капитан!
- А, помню...- Петр усмехнулся.- Знаток грамоты латинской? Ну, что - определил тебе занятие господин поручик?
- Нет, не надо мне, господин капитан!- неожиданно для себя выпалил Егор.- Я, господин капитан, в бомбардиры хочу... Вашего царского величества бомбардирской роты!..
- В бомбардиры? Ах, ты, черт, прыткий какой!- Петр хохотнул коротко, повернулся - шагнул в избу; задержался на миг у порога, бросил через плечо:
- Ты у меня сначала на строительстве крепости поработай, солдат... А там посмотрим, какой из тебя у бомбардир выйдет...

#9. КОММЕНТАРИЙ О ДОКУМЕНТАХ
Документы, книги, мемуары XVIII века имели, как правило, велеречивые и длинные названия - и я хочу сделать о них краткое предуведомление читателю. Вслушайтесь в эти великолепные, многословные титулы сочинений той поры, попытайтесь ощутить через них аромат эпохи.

Ну, скажем, "Журнал, или Поденная записка блаженныя и вечнодостойныя памяти государя императора Петра Великого с 1698 года даже до заключения Нейштатскаго мира". Звучит величественно, не так ли? Но ведь если нужно сослаться на это сочинение, не цитировать же все два десятка слов его названия! Поэтому обычно все - и я в том числе - именуют его просто "Поденной запиской".

Именем "Юрнал" я буду называть походный "Юрнал 1703-го года" бомбардирской роты Преображенского полка.

Существует еще "Юрнал о взятии крепости Новых Канец". Чтобы читатель не путал его с бомбардирским "Юрналом", я дал ему имя "Журнала Макарова", ибо сочинил его, судя по всему, Алексей Васильевич Макаров, будущий кабинет-секретарь Петра. По определению Сергея Соловьева, был это человек "без голоса, без мнения". Но зависело от него многое: когда и какую бумагу дать на подпись царю, о чем и в какой час ему напомнить, доложить и так далее.

Есть также историческое сочинение Генриха Гюйсена: "Журнал государя Петра I с 1695 по 1709, сочиненный бароном Гизеном". Я называю его для краткости "Журналом Гюйсена".

Еще один сборник той поры - "Письма к государю императору Петру Великому от генерала-фельдмаршала, тайного советника, мальтийского, святого апостола Андрея, Белого Орла и прусского орденов кавалера, графа Бориса Петровича Шереметева", они же - просто "Письма Шереметева". Честолюбивое перечисление титулов идет тут, конечно, не от самого Бориса Петровича, но от его потомков, издавших эту переписку во славу знаменитого предка и, некоторым образом, себя, грешных. Что ж, простим им эту маленькую слабость!

Наконец, упоминается и еще одно сочинение: "Историческое собрание списков кавалеров четырех российских императорских орденов святого апостола Андрея Первозванного, святой великомученицы Екатерины, святого благоверного великого князя Александра Невского и святой Анны, заимствованное из орденских и церемониальных дел Дмитрием Бантыш-Каменским", кратко - "Списки кавалеров".

Другие книги я называю почти всегда полными их именами.

#10. "ЗАЛОЖИЛ КРЕПОСТЬ И ГОРОД"
А теперь, прервав повествование непосредственно о событиях тысяча семьсот третьего года, я представлю на ваш суд рассказ о том, как год назад распутывал одну загадку...

Я собирал материал по истории Ленинграда. О дне его основания знал точно: им считается 16 мая 1703 года, когда на Люстеланде (ныне - Заячьем острове) заложена была крепость Санктпитербурх.

Знал я и другое. В книге ленинградского историка Владимира Васильевича Мавродина "Основание Петербурга" было написано: "В день закладки крепости - 16 мая - Петра не было на Заячьем острове: 11 мая царь уехал в Лодейное Поле, откуда вернулся в Шлотбург лишь 20 мая. Фактически закладку крепости, на Заячьем острове, на месте крохотного "поселения чухонского", жители которого вымерли, вел не Петр, а его "друг сердешный" А.Д.Меншиков".

Но одной лишь ссылки на книгу Мавродина было, конечно, недостаточно: он ведь и сам на что-то опирался, говоря об отсутствии Петра. И я решил почитать современные той поре документы...

Скоро я сидел в маленьком читальном зале редкой книги Библиотеки Академии наук СССР: ее мрачноватое серое здание стоит в Ленинграде на Васильевском острове сразу за корпусами университета - бывшими петровскими Двенадцатью коллегиями. Передо мною лежала на столе стопка томиков в старинных толстых переплетах.

С чего начинать? Пожалуй, с "Журнала Макарова". Я знал, что в конце июля 1703 года Меншиков писал о нем царю на Олонецкую верфь: "При сем послал я вашей милости юрнал, который сам изволишь выправить". Значит, Петр не только читал, но и правил его.

И вот я читаю в "Журнале Макарова": "Между тем временем господин капитан бомбардирский изволил осмотреть ближе к морю места, удобные для заложения новой фортеции, и в скором времени отыскал один весьма удобный своим местоположением остров, на котором вскоре, а именно - мая в 16 день, в неделю пятидесятницы [Поясню выражение "недели пятидесятницы". Первое слово обозначало не семидневку, а воскресенье. Второе "Советский энциклопедический словарь" 1981 года определяет так: "Троица (пятидесятница), один из "двунадесятых" православных церковных праздников, отмечается верующими иа 50-й день от пасхи" (стр.1366, ст.2)] - фортецию заложили и нарекли имя оной Санктпитербурх".

Итак, хроника утверждала: Петр сам отыскал остров для крепости. А вот что до закладки ее, тут крылась некая неясность. Ведь логично было увидеть в "Журнале" фразу типа: "Господии капитан изволил фортецию заложить". А вместо этого в нем лишь глухо сказано: "заложили и нарекли". Кто заложил? Кто нарек? Неясно...

Почти во всех сочинениях по истории города цитируется и другая хроника той поры: "Поденная записка". Она рассказывает, как после взятия Ниеншанца военный совет положил нужным искать для крепости новое место - и через несколько дней найден был удобный к тому "остров, который назывался Люст Елант (то есть веселый остров), где в 16 день мая (в неделю пятидесятницы) крепость заложена и наименована Санктпетербург".

Вновь - не Петр, а _кто-то_, некто, "заложил"!

То есть, понимаете, стала вырисовываться некая, вроде бы, общая тенденция документов петровской эпохи. Они говорили о замысле Петра. О поиске им острова для крепости. Но как только речь заходила непосредственно о закладке ее, начиналась какая-то невнятица; кто-то "заложил", кто-то, "именовал". Это, наверное, и послужило отправной точкой для сомнений будущих историков города - сомнений, вылившихся в убеждение: фактическая закладка будущей столицы совершена была в отсутствие царя Петра на Люстеланде.

Хорошо, сказал я себе, на если на Люстеланде господина бомбардирского капитана не было, то _где_же_ он был?

Стоп! "Бомбардирский капитан"? Но ведь в бомбардирской роте вели походный "Юрнал"!.. И вот я листаю его страницы... 1703 год. Май месяц. Вот записи с 11 по 17 мая:

"В 11 Капитан пошел в Шлютенбурх сухим путем.
"В 13 на яхте гулял на озере верст 10 и больше.
"В 14 приехал на Сясьское устье.
"В 16, в неделю пятидесятницы, пошли.
"В 17 приехали на Лодейную пристань".

Затем в "Юрнале" следовал перерыв до 20 июня. А следующая запись о Петре встречалась лишь еще через месяц: "Июля в 21, то есть в середу, Капитан к нам пришел на Лодейную пристань".

Итак, это именно "Юрнал" - и только он!- свидетельствовал, что с 11 по 17 мая Петр был не на Люстеланде, а на Ладоге: на самом озере, на корабельной верфи в Сясьском устье и на Лодейной пристани Олонецкой верфи. Совершал ладожский поход.

Впервые "Юрнал" издан был давно, в 1853 году. Но вот толковое объяснение побудительных причин этого похода я нашел лишь у военного историка начала нашего века Павла Бобровского:

"Оставляя на попечение инженерного генерала Ламберта, командующих войсками генералов князя Репнина и Чамберса заботы о заложении новой крепости, Петр отправился на реку Сясь и затем в Лодейное Поле, чтобы личным присутствием наладить дело постройки, чтобы побудить иностранных кораблестроителей при содействии своих бомбардиров ускорить кораблестроительные работы. Спешность же этих работ вызывалась положением, занятым нашими войсками в устье Невы в первых числах мая 1703 года, и необходимостью иметь собственный военный флот для охранения предназначенной к сооружению новой крепости на острове "Люст-Элант" от нападения крейсеровавшей на взморье неприятельской эскадры вице-адмирала Нуммерса".

Вполне серьезное объяснение, не так ли? Ясен был и общий вывод: 16 мая Петра на Люстеланде и впрямь не было. И документы это или подтверждают ("Юрнал"), или не отрицают ("Поденная записка", "Журнал Макарова").

А выяснив это, я стал читать уже другие книги о той поре, наткнувшись скоро на опубликованную в томе "Русского архива" за 1863 год рукопись "О зачатии и здании царствующего града Санктпетербурга". Известный историк Григорий Васильевич Есипов нашел ее в собраниях Эрмитажа, а ныне она хранится в отделе рукописей ленинградской Государственной Публичной библиотеки в папках "Эрмитажного собрания" [ГПБ, ОР, "Эрмитажное собрание", 359.],- и потому я сразу назвал ее для себя "Эрмитажной рукописью". То, о чем она поведала, настолько противоречило недавно сделанному выводу, что стоит подробнее пересказать вам ее содержание.

"14 мая,- говорилось в ней,- царь осматривал на взморье устье Невы-реки и острова и отыскал один, удобный для построения крепости: этот остров был тогда пуст, оброс лесом, а именовался Люистранд, то есть Веселый остров. Когда царь вошел на середину его, то услышал шум в воздухе - и увидел парящего орла, шум крыльев которого и был слышен. Взяв у солдата багинет, царь вырезал два куска дерна, положил крестообразно один на другой, сделал из ветвей крест и, воткнув в дерн, сказал; "Здесь поставим церковь". (Тут автор рукописи замечал в сноске: "Ныне на этом месте каменная соборная церковь Петра и Павла"). Внимательно осмотрев вокруг весь остров, царь перешел к протоку, текущему между нынешним городом и крепостью. В этом протоке стояли тогда в плотах леса, заготовленные для отпуска в Стокгольм..."

Этот лес, похоже, был реален. В августе Меншиков сообщал Петру о своем разговоре с голландским шкипером, просившим продать ему строевой лес. Запасы леса были у Сестры-реки. Но Меншиков писал царю: "Я ему сказал, что когда он того захочет, то въехал бы своими кораблями в устье". Не этот ли, заготовленный шведами в нынешнем Кронверкском проливе лес имел он в виду?

"Перейдя по плотам проток,- продолжал автор "Эрмитажной рукописи",- и вступив на остров, который ныне именуется Санкт-петербургским, царь пошел вверх по берегу Невы и, взяв топор, ссек ракитовый куст на месте, где ныне Троицкая церковь, а немного отойдя, ссек второй куст (ныне на том месте первый дворец). А затем, сев в шлюпку, поплыл вверх по Неве к Канецкой крепости..."

Автор рукописи оперировал вполне реальными топографическими понятиями. Троицкая церковь стояла в северо-восточной части нынешней площади Революции. "Первый дворец" - это Домик Петра I, и сегодня стоящий на Петровской набережной в Ленинграде, первое жилое здание города. С географией все было в порядке. Зато факты... Рукопись утверждала, что Петр-де обнаружил Люстеланд 14 мая. А когда он на самом деле мог его "обнаружить"?

Вероятно, впервые обратить внимание на остров Петр вполне мог еще 28 апреля - проплывая с гвардейцами на взморье. С 30 апреля по 2 мая царь осаждал Ниеншанц и праздновал его взятие.

Мог он осмотреть Люстеланд с 3 по 5 мая: в дни, когда "веселился" после взятия крепости, совершая, впрочем, не только увеселительные, но и рекогносцировочные поездки по островам. С 6-го по 8-е он брал в плен шведские корабли и вел их в Шлотбург.

9 мая было, вероятно, днем воинского совета, решившего судьбу Ниеншанца и вопрос о строительстве новой фортеции. Совет, конечно, мог произойти и раньше, но последовательность событий, как мне представляется, была такой: сначала Петр и его окружение, действительно, просто разведали острова невской дельты с 3 по 5 мая, а когда пришла пора решать судьбу Ниеншанца, это сделали, все-таки имея "про запас" соображение о Люстеланде, а уж после этого остров осмотрели еще раз, более внимательно. Когда? Исключим 10 мая, когда Петр праздновал свое посвящение в андреевские кавалеры. Остается либо вечер 9 мая - после совета, либо - одно из десятых чисел (то есть, может быть, и 14 мая, совсем по "Эрмитажной рукописи"). Но ведь по "Юрналу" он 11 мая уехал на Ладогу, 15-го был на Сяси, а 16-го пошел оттуда к Олонецкой верфи!

А что, скажем, 15 и 16 мая Петр делал по рукописи?

"15 мая царь послал несколько рот солдат, приказав очистить берега этого острова и, вырубя кусты, сложить их в кучи. Вырубая кусты, солдаты обнаружили орлиное гнездо на одном из деревьев.
"16 мая, то есть в день пятидесятницы, царь вместе с генералитетом, штатской свитой и священниками приплыл на судах по Неве из Канцев на остров Люистранд и, после того, как была прочтена молитва на основание крепости, а ее земля окроплена освященной водой, взял заступ и первый начал копать ров. Тут вновь услышан был шум крыльев орла, спустившегося с высоты и парившего над островом. Немного отойдя, царь вырезал три дерна и принес их ко рву, в котором к тому времени было выкопано уже около двух аршин земли в глубину - и в нем поставлен был высеченный из камня четырехугольный ящик. Царь положил в него золотой ковчег - с мощами апостола Андрея Первозванного, покрытый каменной крышкой, на которой было вырезано: "От воплощения Иисуса Христа мая 16-го 1703, основан царственный град Санктпетербург великим государем царем и великим князем Петром Алексеевичем, самодержцем Всероссийским"; на крышку того ящика царь положил три дерна со словами: "Во имя отца, сына и святого духа, аминь. Основан царствующий град Санктпетербург". После этого все, присутствующие поздравили его с царствующим градом Санктпетербургом..."

Отрывок этот меня просто поразил. Я начал было рассматривать все "за" и "против" относительно "Эрмитажной рукописи" - и вдруг этакая несуразица!

Ну, конечно же, в мае 1703 года никто Петра ни с каким "царствующим градом" поздравлять не мог. Слово "столица" в применении к Петербургу впервые употреблено было царем только 28 сентября 1704 года. Что до золотого ковчега, то если и существовала в ту пору такая христианская реликвия, как "мощи Андрея Первозванного", так не возили же ее в обозе войска, ведущего военные действия! Но представим даже, что Петр послал за нею в Новгород, к митрополиту Иову. Допустим, что он велел изготовить каменную покрышку и вырезать на ней надпись о "царствующем граде". Тогда замысел построения "царствующего града" придется, по самым грубым подсчетам, отнести ко второй половине апреля, когда войска еще готовились к штурму Ниеншанца,- а это никаким историческим реалиям не соответствует!

Должен сказать, что лишь некоторое время спустя, когда я беседовал с хранителем Петропавловского собора Юрием Михайловичем Голобоковым, сомнения мои немного улеглись. Юрий Михайлович подсказал мне, что автор рукописи, видимо, просто перенес эпизод закладки ковчега в 16 мая из какого-то более позднего времени. Скажем, из 30 мая 1706 года, когда заложили первый каменный бастион крепости - и под ним был зарыт мраморный куб с надписью. Спокойнее прочитав тогда текст рукописи, я заметил, что он в основе своей, имел, видимо, более старое повествование. Первоначальный рассказчик именовал Меншикова "светлейшим князем", а Петра - еще "царским величеством". Князем Меншиков стал в 1707 году, а Петр императором - в 1721-м. В этом, видимо, промежутке и была создана первоначальная рукопись. Позднейший редактор уже называет Петра "императором" и делает в текст вставки пышнословесного характера: то в стиле века - возвышенные, барочные, то - официозно-церковные. От этого позднейшего редактора и вошла, видимо, в рукопись тема "царствующего града" и все, с нею связанное.

Но, повторяю, это я увидел позднее. А в момент первого чтения рукописи я уже с недоверием дочитывал ее изложение дальнейших событий 16 мая...

"Царь поблагодарил всех поздравивших его с заложением царствующего града; при этом слышна была сильная пушечная пальба, и орел был виден, над тем островом парящий. Отойдя к протоку, царь заложил и другой бастион. Между теми двумя бастионами он наметил место, где быть воротам. Велел выкопать в земле две ямы и, вырубив тонкие, но длинные березы, свил их вершины, а низы воткнул в ямы - наподобие ворот. И когда, воткнув в землю первую березу, царь укреплял в ней вторую, орел, спустясь сверху, сел на этих воротах, а потом снят был с них ефрейтором Одинцовым".

Просматривая потом списки Преображенского и Семеновского полков, бывших при заложении крепости, я имени Одинцова не нашел. Это, правда, ни о чем не говорило: в списках были, главным образом, офицеры. Перечня рядового и ефрейторского состава не сохранилось. Вообще же в "Эрмитажной рукописи" Одинцов - единственная реальная, помимо Петра и Меншикова, фигура. Зачем бы его придумывать? Вполне возможно, что _был_ такой человек...

"Царь был весьма обрадован таким добрым предзнаменованием, завязал лапы орла платком и, надев перчатку, посадил орла себе на руку. Держа его на руке, царь прошел под воротами, сел на яхту и отправился в свой Канецкий дом. Сопровождавших его пожаловали угощением за столом. Веселье продолжалось до двух часов пополуночи - и была немалая пушечная стрельба.
"Тот орел был во дворце до построения на острове Котлине крепости святого Александра, а потом отдан был царем на гауптвахту крепости с наречением ему комендантского звания. Жители острова, который ныне именуется Санктпетербургским, и живущие близ него по другим островам рассказывали, будто орел этот был ручной и жил на острове, на котором теперь крепость Санктпетербург; по берегам Невы выгружались мачтовые и брусовые королевские леса - и солдаты, караулившие их, приручили того орла..."

На столе передо мной лежали и другие книги - и в одной из них я наткнулся на ироническую реплику историка Петра Столпянского: "При виде орла, парящего над полководцем, невольно вспоминаются слова Наполеона, что всякий умный полководец должен возить с собой в клетках двух-трех ручных орлов, которые и должны быть выпускаемы в надлежащие моменты". Однако я далек от мысли, будто Петр обладал в этом смысле умом столь же насмешливым и циничным, что и Наполеон. Зато люди из окружения царя - скажем, тот же ефрейтор Одинцов - вполне могли, как мне представилось, услужливо подстроить "парение" ручного орла в момент закладки крепости. Символика очевидна. Государю понравится. Заодно - и случай отличиться.

Столпянский же настаивал: "Петр не накладывал крестообразно дерн, не копал рва, не опускал в него ковчег с мощами святого Андрея Первозванного, над Петром не парил орел. Здесь мы встречаемся с легендами. Бороться с легендами - дело безнадежное. Легенда в массе сильнее самых, строгих логических доказательств, и опровержение обыкновенно усиливает власть легенды".

Что касается всяческих крестов и мощей, то и я не горел желанием как бы то ни было противоречить Столпянскому. Но что до самого факта пребывания Петра на Люстеланде при закладке крепости, то мне уже было жаль, что ни один из прочитанных документов так и не подтвердил сообщение "Эрмитажной рукописи".

И тут я вспомнил: ведь в зале редкой книги у меня лежит выписанный, но еще не прочтенный "Журнал Гюйсена"! Что скажет он?

Листаю желтые страницы книги, в которой опубликован "Журнал". Нахожу, наконец, нужное место: "Между тем же временем его царское величество, рассудя, что местоположение Ниеншанца не вполне полезно было для пристани и его намерений, изволил оное место оставить и крепость ту разорить, а вместо того, отыскав удобное место, начертал сам по совершенству своего знания в фортификациях (план,- А.Ш.) и заложил..."

Так и пишет: _"заложил"_? Да, так и пишет!

"...и заложил в скором времени, а именно - сего мая 16 - крепость и город ближе к Балтийскому морю".

Что ж, пусть слово "заложил" в данном случае и не доказывает стопроцентно, что Петр присутствовал при закладке крепости, но все-таки один из источников того времени достаточно недвусмысленно называет царя основателем города. Как ни толкуй, однако, эту фразу "Журнала Гюйсена", одно бесспорно: она несомненно противоречит показаниям "Юрнала" бомбардирской роты.

Кто же прав - "Юрнал" или "Журнал Гюйсена"?

Чтобы выяснить это, я поставил перед собою другой вопрос: если за "Журналом Гюйсена" стоит вполне реальное лицо, то кто, собственно, скрывается за "Юрналом" бомбардирской роты?

Самому мне никаких расследований тут вести не пришлось: характеристику "Юрналам" давно дали два военных историка середины прошлого и начала этого века, уже знакомые читателю. Это - автор статьи о Петре как капитане бомбардирской роты Василий Ратч и создатель истории Преображенского полка Павел Бобровский.

"Журналы, или юрналы бомбардиров,- сообщал Василий Ратч,- сохранились в кабинетных делах Петра Великого вследствие данного им поручения барону Гюйсену и кабинет-секретарю Макарову составить его журнал. От бомбардиров потребован был их дневник, послуживший, как заметно при сличении, большим пособием для краткого изложения дел государственных. Различие почерков журнала бомбардиров показывает, что он был веден несколькими людьми. Имена бомбардиров, которые вели журнал, неизвестны".

В списках роты есть, однако, имя ее писаря: тоже знакомого читателю Ипата Калиныча Муханова. Не он ли был автором "Юрнала"?

"По своему положению писарь Муханов мог вести "Юрнал" бомбардирской роты, но это не больше, как наше предположение,- остерегал Павел Бобровский.- Во всяком случае "дневник" воинской части, самой близкой Петру, с которой он был почти неразлучен в первые годы Северной войны, в которой служили друзья его детства, люди большей частью интеллигентные, заслуживает полного доверия, и историки времени Петра не могут пренебрегать записями этого единственного в своем роде первоисточника".

Что ж, я не только внимательнее прочел "Юрнал", но и ознакомился с его оригиналом, хранящимся, как и многие другие документы петровской поры, в московском Центральном государственном архиве древних актов (коротко его называют - ЦГАДА).

В его девятом фонде находится так называемый "Кабинет Петра I". В двадцать пятой книге первого отделения "Кабинета" я и нашел подлинник "Юрнала". Вернее - не подлинник. То, что все историки называют "Юрналом" бомбардирской роты, есть не что иное, как переписанный набело дневник, скопированный, видимо, с каких-то первоначальных записей, которых давно уже, судя по всему, не существует в природе. К тому же предполагается, что дневник пишут в разные дни, в разных условиях, разными чернилами. Но почерки переписчиков меняются в архивном списке "Юрнала" лишь по группам лет: видимо, выполняя поручение Гюйсена и Макарова, несколько человек просто разделили между собою работу. "Юрналы" переписывались махом - по нескольку лет зараз. При этом переписчики не очень-то вчитывались в текст. В "Юрнале 1703-го года" механически повторена запись нескольких событий. Записи ведены небрежно - с многочисленными пропусками букв, с постоянными исправлениями.

...

...

Но неаккуратность переписчика хоть и значит много, однако не является решающим соображением. Куда хуже оказалось то, что неаккуратен был сам первоначальный составитель "Юрнала". Вот примеры за один только 1703 год.

Сообщив, что 1 февраля "Капитан пошел на Воронеж", автор не назвал дат ни его ухода оттуда, ни возвращения в Москву.

Указав, что 28 апреля "Капитан пошел на буерах" на взморье, он не написал, когда тот из своего похода вернулся.

Написав, что 11 мая "Капитан пошел в Шлютенбурх", он не привел времени его отъезда из ладожского похода в Шлотбург. Получалось, что Петр "пошел" с ротой 11 мая, не разлучался с нею, а потом... вновь прибыл туда, где "находился" (пометы-то об отъезде нет!): прибыл 21 июля, ибо этим числом обозначен его безусловный приезд на Олонецкую верфь... Абсурд? Конечно!

Но раз так, сказал я себе, то отсутствие записи об отъезде Петра из ладожского похода безоговорочно означает три вещи. Первое: он мог в любой момент роту покинуть - и в хронике его передвижений это могло остаться неучтенным. Второе: это не должно служить подтверждением тому, что Петр с 11 по 17 мая роту не покидал. И третье: это свидетельствует о привычной непедантичности составителя "Юрнала".

Ведь вот и в августе он - сидя рядом с Петром на Олонецкой верфи - сообщил: "В 29-й день Александр Данилович отсель поехал на заводы". Но Меншиков к тому времени уже два дня как уехал: 28 августа он писал Петру уже из села Горки, "не доезжая заводов за 15 верст": "Того же часа поехал в лодке на заводы" [ЦГАДА, Кабинет Петра I, отд.2, кн.2, л.535]. И на следующий день, 29 августа, был уже на месте будущего Петрозаводска, где заложил доменный молотовой и оружейный завод, названный сначала Шуйским, а потом переименованный в Петровский. Так что если составитель "Юрнала" ошибся относительно этой закладки, то почему он не мог ошибиться и относительно 14 или 16 мая?

Имея в виду, наверное, именно это, Павел Бобровский и советовал "восполнять недомолвки, пропуски, пробелы" бомбардирских хроник "другими столь же достоверными первоисточниками. Таковы, например: "Письма Петра", указы, наказы, документы, хранящиеся в архивах, донесения, ведомости, списки и т.п. бумаги".

Этим советом я и воспользовался, заказав в Библиотеке Академии наук СССР "Письма и бумаги Петра Великого" за 1703 год, "Письма Шереметева", "Списки кавалеров", "Материалы для истории русского флота" - решил сравнить данные "Юрнала" с этими документами. ... Итак, по "Юрналу", Петр 11 мая отправился в Шлиссельбург.

Читаю "Письма Шереметева". Все правильно. В тот же день Борис Петрович пишет царю: "По отъезде твоем сего мая в 11 день приехали ко мне двое чухон из Ям с письмом". И далее сообщает, что войска противника идут на подмогу осажденной Ямской крепости - и в силу этого он, Шереметев, опасается взять псковскую конницу для своего эскорта в походе к Копорью.

За 12 мая в "Юрнале" пометы нет. Но Петр точно находился в Шлиссельбурге: он написал в этот день оттуда Шереметеву о долгожданном прибытии войск Апраксина, опоздавшего к штурму Ниеншанца.

13 мая Петр, по "Юрналу", катался по озеру на яхте. Но пребывание его в Шлиссельбурге подтвердили и два письма, посланные оттуда. В одном он просил Стрешнева подослать лошадей с седлами для драгун Апраксина. Второе письмо - к Шереметеву - оказалось очень важным и для понимания общей атмосферы тех дней, и для выяснения подробностей ладожского похода. Поэтому приведу его здесь почти полностью, сразу и комментируя.

"Min Her,- писал Петр.- Письмо вашей милости я принял, на которое отвечаю..."

Речь шла, конечно, о письме Шереметева от 11 мая.

"К Ямам идти извольте. А время назавтра после праздника..."

"Праздник", о котором говорил Петр,- это троицын день, он же - пятидесятница. В 1703 году он приходился на 16 мая - дату близящейся закладки крепости на Люстеланде. Выходило, что в самый-то день 16 мая Шереметев был еще зачем-то нужен Петру в Шлотбурге. Зачем, я пока не понял, но сам факт этот запомнил.

"И конницы сколько изволишь возьми,- продолжал Петр письмо Шереметеву,- а пехоты разве один или два низовых (полка,- А.Ш.), которые в лодках, возьми и немедленно возврати по провожании..."

Это и есть эскорт генерал-фельдмаршала в его походе к войскам. И далее - последняя часть письма:

"Тело Алексея Петелина извольте отпеть. А чтоб духу не было, вели лекарю разрезать, чтоб мокрота вытекла. И могилу выкопайте, а забивать и хоронить не извольте..."

Фраза эта меня сначала очень смутила. Из комментариев к "Письмам и бумагам" Петра я узнал, что речь тут идет об Алексее Ивановиче Петелине, каптенармусе бомбардирской роты, одном из близких царю людей; коллективное письмо Меншикову в феврале 1703 года он подписал "Сват Петелин", что говорило о весьма коротких отношениях его и с капитаном и с поручиком. А смутило меня то, что Петелин-то утонул чуть ли не за месяц до того - почти вместе с доктором Клеммом и бывшим послом Августа в России Кенигсеком: не исключено, что в день празднества 11 апреля, когда "веселились" в честь спуска царской яхты. Только что вскрылась Шлиссельбургская губа Ладожского озера. Петелин утонул - и нет сомнения, что тело его выловить не удалось.

И только я об этом подумал, как сразу для меня все стало ясно. Ведь обнаружили Петелина близ Шлотбурга, в устье Невы. А утонул он у ее истока. Вот и понадобился месяц, чтобы тело бедняги совершило этот свой последний поход, прежде чем Петр приказал подготовить его к погребению.

Но почему царь не велел сразу похоронить Петелина? На этот вопрос ответили последние слова письма к Шереметеву:

"...А я сам буду завтра к вам. Piter. Из Шлютельбурга, в 13 день мая 1703".

"Завтра буду к вам..." Слова прозвучали как три выстрела.

Куда - "к вам"? В Шлотбург, где пока и находится Шереметев.

Когда - "завтра"? Четырнадцатого мая.

А по "Юрналу"-то: "В 14 приехал на Сясьское устье"!..

Письмо к Шереметеву ясно свидетельствовало, что 14 мая Петр _собирался_ быть в Шлотбурге. А вот тому, что он _имел_ намерение идти на Сясь, свидетельств никаких не было, хотя, объективно говоря, такой поход, в принципе, имел некоторый смысл.

Дело в том, что еще в апреле Петр писал на Сясь Ивану Синявину, рядовому бомбардирской роты, боцману и корабелу, интересуясь, как обстоят дела с двумя кораблями, спущенными на Сясьской верфи еще в сентябре прошлого года. Около 20 апреля Синявин ответил, что недели через две корабли уже будут готовы. С той поры прошло три недели - и настало время взглянуть на сясьские фрегаты: ведь их совсем не худо было бы поставить в поддержку к батарее Корчмина против возможного вторжения эскадры Нуммерса.

Но каковы же были в действительности дела на Сяси? Сколько я ни искал, ни у одного исследователя ни вопроса такого, ни ответа на него найти не смог. Историки как зачарованные твердят только, что дело на Сяси у Петра было, но о самом деле - ни слова.


Приневские земли в конце 1703 года.

Между тем, оба сясьские фрегата, оказывается, _весь_ 1703 год простояли в отделке. В Петербург они были приведены только в _следующем_, 1704 году. Заявление Синявина относительно "двух недель" оказалось, мягко говоря, фантазией. Так что на Сяси Петру всего-то и дела было, что взглянуть, увидеть, что на самом деле тут еще работы на целый год, и ехать прочь.

В тот момент, как я осознал это, мне стало понятно, что ключ к решению вопроса - был в момент закладки Санктпетербургской крепости Петр на Люстеланде или где-то в другом месте?- лежит даже не в свидетельстве "Юрнала" или какого-либо иного документа. Ключ содержался в логике действий Петра. Логика же говорила: на Сяси Петру делать было нечего. Между прочим, информацию об этом он мог получить еще в Шлиссельбурге и вовсе поэтому не ездить на Сясь. Но если даже он и побывал там, ему достаточно было самого беглого взгляда, чтобы понять, что там происходит, все оценить - и тут же повернуть обратно. Прибыв на Сясь ранним утром 14 мая, он мог в тот же день попасть обратно в Шлотбург: ведь он _обещал_, что будет на похоронах Петелина, а слово свое он обычно держал.

По крайней мере, наверняка не случайно после 14 мая - записи в "Юрнале" решительно меняются от описания действий Петра - к описанию действий роты, от "пришел" - к "пришли"...

Рассмотрим следующие дни. За 15 мая в "Юрнале" никаких помет. Зато на послании Стрешнева с адресом: "Господину капитану поднести" - есть помета: "Принято с почты в Шлотбурхе мая 15 1703". Слово "принято" на письмах к царю означало не просто факт прихода их в царскую канцелярию, но именно факт получения их Петром от вестового, "с почты", из рук в руки. Ведь письмо Стрешнева, скажем, содержало секретные сведения о подготовке и перемещении новых контингентов войск - и место ему было, конечно, не в канцелярии, а на столе царя. Вот его и доставляли царю, после чего ставили помету: "Принято". Таким образом, письмо Стрешнева, "принятое" 15 мая в Шлотбурге,- это документ, основательно аргументирующий уверенность в том, что Петр 15 мая был в Шлотбурге, а не на Сяси или еще где-нибудь, и сам принял это послание.

15 же мая из Шлотбурга отправлена была в Москву, в "Ведомости", заметка о взятии в плен двух шведских кораблей. Заметка касалась самого царя: в ней упоминался "господин капитан бомбардирский". Ее составитель - либо Макаров, либо сам Головин - наверняка ждал приезда Петра, чтобы согласовать с ним этот текст. Царь явился - текст согласовали и тут же отправили в Москву...

Далее следовал центральный пункт расследования: 16 мая.

По "Журналу Гюйсена" Петр "заложил мая 16 крепость и город", а по "Юрналу" бомбардиры "в 16, в неделю пятидесятницы, пошли" с Сяси на Лодейную пристань. И вновь я задался вопросом: а что, собственно, было делать Петру на Лодейной пристани, в хозяйстве олонецкого коменданта Ивана Яковлевича Яковлева? Петр прекрасно знал, что на Олонецкой верфи 24 марта этого года Меншиков заложил десять судов. Знал, что малое судно строится в лучшем случае за три месяца, а большое не меньше пяти. Знал, что с момента закладки не прошло и двух месяцев. Я убежден, что понимал он и главное: корабельное дело никаким "личным присутствием" ускорить нельзя. Улучшить - куда ни шло. Но - не ускорить.

В поисках аргументов, которые подтвердили бы эту мою убежденность, я читал "Материалы для истории русского флота". Нашел майскую переписку Меншикова с олонецким комендантом Яковлевым. В письме от 11 мая Меншиков просил прислать ему в Шлотбург ведомость о числе отлитых к тому сроку пушек... И тут сразу же возник логичнейший вопрос: а зачем, собственно, он просит об этом, если в тот же день 11 мая из Шлотбурга отправился в свое ладожское путешествие сам Петр? Ведь если царь собирался побывать у Яковлева на Олонецкой верфи, то он не только получил бы ведомости, но и увидел бы все своими глазами. Не означает ли в таком случае просьба Меншикова, что выехавший в свой ладожский поход Петр вовсе и _не_собирался_ быть на Олонецкой пристани и вообще на реке Свири, где эта верфь стоит? Вне всякого сомнения - означает!..

Аргумент был силен, но он был один. Чтобы еще больше убедиться в нем, я решил посмотреть, как ведет себя Меншиков, когда наверняка знает, что царь действительно намерен ехать на Свирь.

Я знал, что такое намерение Петр высказывал дважды: в самом конце мая и в середине июля. Уже вернувшись из ладожского похода, он сказал Меншикову, что хочет поехать к Олонецкой верфи 1 июня. Но 28 мая получил от Шереметева весть о взятии крепости Копорье и отправился туда с Меншиковым, отложив поездку на Свирь до середины июля. Однако до "Копорской виктории" Меншиков знал лишь о первоначальном решении царя и, представьте, сразу отреагировал на него, послав два письма Яковлеву. Вот типичный отрывок: "Великий государь изволит идти на Олонец к корабельному строению июня с 1 числа, а до пришествия его прикажи Ивану Кочету устроить светлицу - и в той светлице кровать убрать изрядно. Чтоб у милости твоей было все исправно, столовые запасы и питья были изрядные и льду было больше". Наказ - и во втором письме: "А судов никаких до пришествия государева на воду не спускать".

Что же раньше-то Меншиков не проявил такой заботы о своем Капитане, спросил я себя, если знал, что тот во время своего ладожского похода побывает и на Олонецкой верфи? Что же, скажем, в тот же день 11 мая, когда писал Яковлеву о пушках, ни слова не добавил ни о "светлице", ни о "столовых запасах"?

Это был уже второй аргумент: да потому и не добавил, что не о ком было проявлять заботу. _Никто_и_не_собирался_ сразу после 11 мая ехать на Лодейную пристань...

И тут я вспомнил еще об одной своей записи, сделанной во время чтения материалов "Кабинета Петра" в ЦГАДА. Что-то там было, связанное с июльской поездкой Петра на Олонецкую верфь!

"Июля в 21" Петр действительно - и по "Юрналу" тоже - приехал на Свирь. Что же увидел он на верфи? Он увидел подготавливаемый к спуску корабль "Штандарт". А еще увидел, что построен он не в полном соответствии с первоначальным замыслом. Петр написал об этом Меншикову, и тот 27 июля ответил царю посланием, в котором сожалел о досрочной постройке корабля и о допущенных при его сооружении ошибках. И добавлял: "Конечно, если бы ваша милость застал его поранее, когда он не в отделке был, то мог бы исправиться он изряднее во всем в пропорции" [ЦГАДА, Кабинет Петра 1, ф.9, отд.2, кн.2, л.561].

Что означает эта - ключевая!- фраза? Идет, напомню, четвертый месяц сооружения "Штандарта". Если бы Петр увидел корабль где-то в середине этого срока, в мае,- он мог бы исправить конструктивные недочеты судна, его "пропорции". Но это - "если бы ваша милость застал его _поранее_", то есть если бы сейчас, в июле, Петр не увидел строящийся корабль _впервые_.

Вот он - третий аргумент! Каков же вывод?

Значит, Петр не видел "Штандарта" в мае.

Значит, Петр в мае на Олонецкой верфи не был.

Значит, он не уходил 16 мая с бомбардирами с Сяси на Свирь.

Значит, 16 мая он был в другом месте.

Где? Да на Люстеланде! Где же еще? Закладывал крепость Санктпитербурх...

Психологические доводы не входят в разряд аргументов решающих, но значит ли это, что их надо полностью игнорировать?

Эту крепость, как мне кажется, Петр просто не мог не заложить сам. Он любил обряды закладки крепостей, их освящения, наименования, все, что их окружало: праздничный шум, веселье, шутки, пушечную пальбу, застолье. Такой человек - не царь, а просто человек (а тем более такой человек, который, был еще и царем) - не мог упустить радости участия в начале нового большого дела.

Не мог, наконец, Петр и просто отказать себе в обычной прихоти. Ведь этот тридцатилетний богатырь, живший яркой и полнокровной жизнью, отдавал должное многим чисто человеческим слабостям. В военный поход он взял семь подвод с платьем, инструментами и мартышками (вероятно, для царевича). Он любил празднества. 11 апреля спустил в Шлиссельбурге яхту. 18 апреля освятил там церковь и устроил фейерверк - и это накануне похода! Со 2 по 4 мая, после взятия Ниеншанца, он в течение трех суток пировал и разъезжал на лодках по островам. 10 мая устроил новое торжество в честь взятия двух кораблей и участвовал в церемонии посвящения в андреевские кавалеры. 13 мая прогуливался на яхте по Ладоге.

Многие историки прошлого века доказывали, что Петр-де, будучи мудрым стратегом, озабочен был превыше всего добыванием флота для отпора Нуммерсу. При этом они обделяли его другой мудростью: корабела, который знает, что если флот не готов, то его кратковременным "набегом" на верфи не создашь. Они расценивали роль Петра прежде всего с точки зрения бюрократически-царистской - и потому судили однобоко. С другой стороны, они преувеличивали серьезность возможного нападения Нуммерса. Петр ведь отлично помнил, как Нуммерс бежал с Ладоги от лодок Тыртова. Он помнил флотоводческую нерешительность Нуммеpca во время майского пленения его кораблей. Он понимал, что, не имея лоцманов и будучи человеком опасливым, Нуммерс ни на какие решительные действия не отважится. Но как тогда поверить, что во имя мифического отпора псевдоопасному Нуммерсу Петр-де готов был поступиться одной из самых больших радостей его жизни - участием в закладке новой крепости!

Такой человек должен был _сам_ заложить новую крепость...

А еще такой человек должен был бы присутствовать при вручении своему соратнику, будущему канцлеру Гавриле Ивановичу Головкину, высшей награды России - ордена Андрея Первозванного. Награжден Головкин был за участие в захвате двух шведских кораблей - и андреевским кавалером стал назавтра после закладки, крепости на Люстеланде: 17 мая, то есть в тот день, когда бомбардиры - по "Юрналу" - "приехали на Лодейную пристань" и когда Петр - по версии сторонников его похода с ротой - тоже прибыл на Свирь.

Между тем, того же числа - 17 мая - давно уже работавшие на Олонецкой верфи Федор Салтыков, Александр Кикин, Иван Кочет и Михаила Собакин отослали с Лодеиной пристани поздравление Петру по поводу его "счастливых побед над неприятелем", радуясь "о взятии Канцев" [ЦГАДА, Кабинет Петра I, ф.9, отд.2, кн.2, л,676]. И это, думается, окончательно решает вопрос о том, был или не был Петр а тот день на Олонецкой верфи. Ведь будь он там, разве пришло бы в голову Салтыкову с товарищами писать царю поздравительное письмо? Они бы сами его поздравили! И наоборот, отправленное 17 мая с Лодейной пристани, письмо это достоверно подтверждает, что бомбардирская рота пришла туда без своего Капитана, а услышав рассказы бомбардиров о последних победах, корабелы тут же поспешили поздравить государя.

Ну, а где же 17 мая был Петр? На этот вопрос красноречиво отвечает факт вручения Головкину ордена Андрея Первозванного. Одним из основных требований обряда награждения этим орденом был сбор всех кавалеров на церемонии посвящения новых членов. И не принадлежность ли Бориса Петровича Шереметева к их числу была причиной данного ему Петром приказа: ехать к Ямской крепости лишь назавтра после праздника? По крайней мере, одно-то уж кажется совсем невозможным: то, что Гаврила Иванович Головкин удостоился награды в отсутствие учредителя ордена - Петра, который если и уехал 11 мая, то ненадолго и не за тридевять земель. Вспомните: все знают, что Петр вот-вот вернется.. Все знают о трепетном его отношении к непривычному для России и только обретающему первых своих кавалеров ордену. И вдруг, ни с того ни с сего, проводят награждение в отсутствие Петра? Нет, даже представить трудно!

Это был завершающий аргумент в пользу того, что Головкин награжден был 17 мая в присутствии Петра, а не в момент его буквально ничем не подтвержденного визита на Свирь...

... И вот когда я подвел итог всему тому, что узнал, то составил для себя поденную роспись _вполне_возможных_ действий Петра с 11 по 17 мая, которую я и предлагаю вниманию чнтателя - с указанием источников.

11 мая "Капитан пошел в Шлютенбурх сухим путем" ("Юрнал").

12 мая Петр отослал из Шлиссельбурга письмо Шереметеву в Шлотбург о приходе Апраксина ("Письма и бумаги Петра Великого").

13 мая он "на яхте гулял на озере верст 10 и больше" ("Юрнал") и послал, письма Стрешневу в Москву, а также Шереметеву в Шлотбург с приказом выступить к Ямам 17 мая, отпеть тело утонувшего Петелина и ждать его, Петра, завтра в Шлотбурге для похорон бомбардирского каптенармуса ("Письма и бумаги").

14 мая Петр ранним утром "приехал на Сясьское устье" ("Юрнал"), после чего вернулся в Шлотбург, где похоронил Петелина, а также осмотрел остров Люстеланд ("Эрмитажная рукопись").

15 мая он получил из Москвы письмо Стрешнева ("Письма и бумаги"), и завизировал для отправки в Москву сообщение о бое 7 мая ("Ведомости").

16 мая Петр, присутствовал при закладке Санктпетербургской крепости. ("Журнал Гюйсена" и "Эрмитажная рукопись").

Бомбардиры "пошли" с Сяси на Лодейную пристань ("Юрнал").

17 мая Петр присутствовал при награждении Головкина орденом Андрея Первозванного ("Списки кавалеров").

Бомбардиры "приехали на Лодейную пристань" ("Юрнал")...

... Так завершился мой поиск.

Так "Эрмитажная рукопись", поддерживаемая "Журналом Гюйсена", перестала для меня быть только легендой. Так она стала своеобразным аргументом в пользу того, что закладка Санкт-Петербурга совершена была в присутствии человека, которого, как оказалось, мы вовсе _не_зря_ зовем основателем прекрасного города на Неве.

#11. КОММЕНТАРИЙ О МАЕ И ИЮНЕ
Главным строителем Воронежского флота был генерал-адмирал Федор Матвеевич Апраксин - царев свояк: человек хоть и не очень способный, но точный, усердный, добрый, правдивый, веселый и хлебосольный. 21 мая Петр написал ему: "Здесь, слава богу, все добро и недавно еще город Ямы, взяв, крепить начали. Итак, при помощи божией, Ингрия в руках. Дай, боже, доброе окончание".

Ингрия, правда, еще не вся была "в руках". Да и не все было "добро". Шереметев еще осаждал Копорье. 24 мая он сообщал Петру о весьма характерной особенности борьбы за эти места: "Русские мужики к нам неприятны, многое число беглых из Нова-города, и с Валдая, и ото Пскова, и добрее они к шведам, нежели к нам". Оно и понятно. Беглые русские мужики были все же свободны. Приход царя Петра означал для них, что ежели не согласятся они идти в солдаты (а только это еще освобождало в ту пору человека от крепостной зависимости), то отданы будут прежним своим хозяевам: царь интересы крепостников блюл строго - и зависимость крестьян от помещиков усилил впоследствии многими своими указами...

Письмо свое Шереметев писал в день, когда Петр собирался совершить немаловажное для истории будущего города событие: закладку первого гражданского здания Петербурга. "Эрмитажная рукопись" так рассказывает об этом [Замечу, что "Эрмитажная рукопись" - единственный источник датировки строительства Домика Петра. Историки обычно без оговорок принимают ее свидетельство как подлинное, а вот ее же рассказ о закладке крепости 16 мая подвергают сомнению. Логично ли это?]: "24 мая на острове, который ныне именуется Санктпетербургским, царь приказал рубить лес и заложил дворец. Александр Данилович Меншиков говорил царю, что в Канецкой слободе остались после пожара многие дома, сделанные из брусового леса,- так не прикажет ли царь перевезти их и употребить на построение дворца? Царь отвечал, что он приказал рубить лес на этом именно месте и построить дворец из здешнего леса для того, чтобы в будущем все знали, в какой пустоте был этот остров".

Достоверная деталь! Дворец Петра сложили из сырых еще бревен, которые, просохнув, пошли крупными трещинами - в этом может убедиться сегодня любой посетитель Домика Петра I в Ленинграде.

"25 мая царь приказал вырубить лес и разровнять место около дворца - вверх по берегу Невы и вниз по Малой Неве,- чтобы поставить шатры и навесы для старослужащих бояр и прочих чинов. А в Санктпетербургской крепости - поставить на двух заложенных бастионах пушки. Меншиков же поставил пушки на всех шести заложенных бастионах, а в Шлюшенбурх послал приказ, чтобы 28 числа, в третьем часу пополудни, прислали две шнявы и яхту под флагами и вымпелами - и поздравили крепость пушечной пальбой.
"26 мая дворца строение работой окончилось, и около него поставлены были два большие шатра из шелковой богатой материи персидской работы, а полы устланы коврами. Поставили и другие шатры..."

Что же представлял собою этот дворец?

Полагаю, что в 1703 году облик его отличался от того, что он обрел с годами. Думаю, что 26 мая его еще не выкрасили под кирпич масляной краской: свежесрубленные брусья были смолисты. Вряд ли - по той же причине - к тому дню его обтянули изнутри выбеленной парусиной. Крыша, может, уже и была покрыта гонтом, которому придали вид черепицы, но была она не четырех-, а только двускатной. По крайней мере именно такова она на гравюре Питера Пикарта, изображающей Петербург в 1704 году: на это указал мне сотрудник музея "Домик Петра I" Виктор Иванович Максимов. На этой же гравюре на западной стороне Домика отчетливо видны три отдельно прорубленных окна, а не одно, разделенное более поздними свинцовыми перегородками. С годами в облике Домика менялось многое: и окна (знаменитые "лунные" стекла и ковка появились, конечно, позже), и внутренний вид, и футляры, прикрывавшие его от непогоды.

Если верить, скажем, Питеру Генри Брюсу - инженеру и артиллеристу, который оставил нам описание Петербурга, увиденного им впервые в 1714 году,- то Домик уже тогда был укрыт деревянным футляром: "Петр Великий нашел тут только четыре рыбачьи хижины, к которым добавил домик для себя на острове, лежащем по северному побережью реки,- и назвал его Петербургом ["Петергофом", как мы увидим позже]. Этот дом был только убежищем от непогоды и местом отдыха; это низкое здание, выстроенное из дерева и укрытое деревянной галереей - с цифрами "1704", вырезанными над дверью" ["Memoirs of Peter Henry Bruce. esq...", London, 1782, p.116. Относительно даты Брюс ошибся: не 1704, а 1703 год].

Я не раз читал, что описание Брюса - самое первое по времени. Но несмотря на то, что Брюс описывает Домик глазами человека, видевшего его в 1714 году, сами эти воспоминания были созданы сорока годами позже. Так что даже рукопись Фоккеродта "Россия при Петре Великом", написанная в 1737 году, содержит более раннее упоминание о Домике: "Из трех маленьких низких комнат состоит и тот дом, что прежде всех выстроен им (Петром,- А.Ш.) у себя в Петербурге. Во всю его жизнь у него было такое пристрастие к этому дому, что он велел одеть его каменной одеждой, как Лореттскую Мадонну".

Позднейшие преобразования Домика привели к тому, что он утратил вид простой избы, который имел в первый год существования. Потому позднее стали писать, что он, очевидно, построен саардамскими плотниками. "Эрмитажная рукопись", однако, точно называет его строителей: ими были русские солдаты. Вернемся поэтому сейчас туда - в май 1703 года... Он стремительно приближался к концу, а новорожденный Петербург - к своему первому новоселью, когда Шереметев поднес царю подарок - взял крепость Копорье и в награду за свои ратные труды попросил прислать ему в новозавоеванную фортецию пива и рыбы.

Ну, а теперь рассказ "Эрмитажной рукописи" о дне новоселья:

"28 мая царь приплыл по Неве к новопостроенному дворцу на шестидесяти трех судах со священниками, генералитетом и штатской свитой. Когда он приблизился к крепости, со всех шести бастионов его поздравили пушечной пальбой. Выйдя на остров, на котором построен был дворец, царь спросил Меншикова, почему пальба шла с шести крепостных бастионов. Тот объяснил, что пушки поставлены прошлой ночью, за что царь поблагодарил его. Войдя во дворец после его освящения, царь назвал остров именем святого Петра, а дворец - Петергофом (Петровым домом). Священники поднесли царю Троицкую икону с хлебом и солью, а Меншиков и прочие - хлебы, золотую и серебряную посуду, а также многие другие доставленные сюда дорогие вещи. Царь всех поздравлял, благодарил, жаловал к руке, а потом - приказною водкою, после чего сел пировать в шатре.
"В половине третьего пополудни, когда обед еще не кончился, на Неве показались две шнявы и яхта, украшенные флагами и вымпелами, шедшие к Санктпетербургу. Не доходя до крепости, они приветствовали ее пушечными выстрелами. Тогда Меншиков доложил, что пришли от Шлюшенбурха шнявы и яхта - и поздравляют царя с Санктпетербургской крепостью и новым домом. Хотя царь и видел из шатра плывущие шнявы и яхту, он вышел на берег Невы и сказал: "Генерал-губернатор Санктпетербургский Александр Данилович Меншиков, много доволен я вашей службой". Сев в шлюпку, царь проследовал на яхту - и с двумя шнявами, которые взяты были на взморье 6 мая, проплыл мимо Санктпетербургской крепости, с которой его приветствовали пушечной пальбой. Он благодарил пушечной же пальбой со шняв и яхты, поставил флот на якоря и, сойдя на берег, вошел в шатер. Меншиков со всеми присутствующими поздравил царя с новым флотом. Торжество длилось до третьего часа пополуночи".

На следующий день Петр отдыхал от ночного праздника. 30 мая был день его рождения, а 31-го он уехал с Меншиковым в Копорье.

Так завершился май 1703 года, принесший впоследствии столько хлопот историкам города...

Но и об июне они тоже поспорили немало.

Дело в том, что 29 июня строители крепости праздновали так называемый Петров день: день тезоименитства царя, связанный с памятью о его христианском патроне - евангельском апостоле Петре. В этот же день в крепости заложили церковь в честь апостолов Петра и Павла - будущий Петропавловский собор, по названию которого стали впоследствии именовать и саму крепость.

И вот с основанием этой-то церкви связан один взрывоподобный вывод, который сделал в своей "Истории Санкт-Петербурга" видный исследователь жизни города Петр Николаевич Петров. "Эта закладка храма апостола Петра,- писал он,- и есть в то же время основание Петропавловской крепости - Санкт-Питербурх"!

Одни историки прямо назвали это утверждение ересью. Однако другие поддержали Петрова, полагая, что днем основания города действительно логичней считать день закладки деревянного здания церкви, а не земляных стен крепости. Тут стоило бы добавить только одно. Если уж ломать копья, то противники "земляной крепости" могли бы признать первым городским строением деревянный домик Петра - и тогда, по их логике, день основания города пришелся бы на 24 мая: ведь по "Эрмитажной рукописи" его заложили именно тогда. Но чтобы признать это, надо было признать достоверность "Эрмитажной рукописи". А она утверждает, что 16 мая Петр сам заложил на Люстеланде Санктпетербургскую крепость. Петров же свои доказательства строил как раз на ревностном отрицании этого факта: он безоговорочно верил, что 16 мая Петр был на пути к Олонецкой верфи. Это и дало право академику Афанасию Федоровичу Бычкову - самому большому знатоку эпохи Петра среди историков прошлого века - заявить в комментариях к изданным им начальным томам "Писем и бумаг Петра Великого": "П.Н.Петров в своей "Истории Санкт-Петербурга", отнеся записи "Юрнала" 1703 года под 16 и 17 мая, касающиеся лица, ведшего этот "Юрнал", к Петру Великому, неверно приурочивает время основания Санкт-Петербурга к 29 июня".

Но пусть у читателя не создается мнения о Петрове как о "возмутителе спокойствия" - и только. Нет, он был и неутомимым исследователем. Именно он обратил внимание на первое официальное наименование города "Санкт-Питербурхом". Речь идет о двух письмах, посланных Петру в июне из Воронежа и Москвы. Первое - от Апраксина - сопровождено пометой: "Принято с почты в новозастроенной крепости июня 28 день 1703-го". На втором - от Стрешнева - помета: "Принято с почты в Санкт-Питербурхе, июня 30 день 1703-го". Между этими датами - праздник 29 июня. День закладки церкви Петра и Павла, в который "новозастроенная крепость" обрела голландское имя Санкт-Питербурх. И первым указал на это именно Петров.

Предпринималась, правда, попытка привить городу другое - не голландское, но греческое - имя: Петрополь. Попытка эта исходила от Федора Алексеевича Головина. На подписанном Петром послании к литовскому вельможе Огинскому есть помета Головина: "От Петрополя июля в 13 день 1703". Через три дня Головин писал Павлу Готовцеву - рядовому бомбардирской роты и резиденту в литовском войске: "Сей город новостроющийся назван в самый Петров день - Петрополь, и уже оного едва не с половину состроили". Это письмо тоже помечено: "Из Петрополя". В тот же день находим скрепу Головина на проекте договора с королем Августом: "1703, июля в 16 день, от Петрополя". Было и еще одно письмо Головина "из Петрополя": от 12 августа. Но это уж - последнее. Греческое имя не прижилось...

#12. "ГОРОДОВОЕ ДЕЛО СТРОИТСЯ..."
В июне, двенадцатого дня, царь Петр возвратился в Шлиссельбург из путешествия с Меншиковым к Ямам и Копорью. Утром того же дня шведский генерал Кронгиорт, подойдя к новозаложенной на Люстеланде фортеции совсем близко - к местечку Лахта в девяти верстах от крепости,- захватил русскую заставу.

Узнав о набеге Кронгиорга, царь перегнал на крепостной невский островок почти всех шлиссельбургских строителей и велел гвардии заниматься побольше прямым своим делом: военным.

А до того помахал Матвей топориком. И от души, и до ночной дрожи в руках от усталости.

Все началось еще в мае, когда крикнули охотников ставить царю хоромы на том самом мыске, где Матвей - в первое еще их плавание по Неве - приметил полуразвалившуюся рыбачью хижину.

Матвей сразу вышел вперед: в Прислонихе отец, Филипп Петрович, с малолетства выучил его - и неплохо выучил!- держать топор в руках. За Матвеем шагнул и Егор: в первый раз получилось так, что сделал он что-то не раньше Матвея, а лишь вслед за ним.

Начали работу - и Матвей увидел, что хоть Егор в ней и не очень сноровист, но дело знает. Прежде других поднял он голос в защиту плотницких правил, противу которых начали ладить дом:
- Кто ж из свежего леса сруб ставит? Просохнуть бы надо...

Егора, однако, слушать не стали: царь велел поспешать - потому избу ставили быстро. Валили высоченные сосны. Обтесывали их: делали брусья, ровно подгоняя друг к другу. Разметкой руководил десятник-костромич: не солдат - плотник.

Положив десять венцов, забрались наверх и сверху начали прорубать в сплошной деревянной стене отверстия для окон. Матвей рубил окна на западной стороне. Она была обращена к островку, на котором десятый уж день копали рвы по обозначенным вешками очертаниям будущей фортеции.

На всем пространстве от островка до поднимавшихся царских хором солдаты Репнина вторые сутки валили лес. Прорубили уже широкую просеку. Сквозь нее видна была поднимавшаяся невысокой горбушкой середина крепостного островка. До нее отсюда было с версту - и на всем этом расстоянии колыхалось море человеческих голов.

В эти дни тут сошлись почти все оставшиеся у невской дельты солдаты. Тысяч, пожалуй, с десять: и гвардейцы, и репнинская пехота. Разве вот драгун с их кониками не очень-то загружали: лошадей ведено было беречь. Не трогали, понятно, и раненых с больными да еще тех, что несли гарнизонную и караульную службу в Шлотбурге и на выставленных по северным окраинам и у взморья заставах.

Остальные работали, и вспугнутые нашествием такого людского моря птицы, тревожно крича, поднимались над островком, вслушиваясь в немолчный гул голосов, в шумы большой работы.

-Эх!.. Йэх!..- крякали сотни лесорубов, разом всаживая в стволы сверкавшие на теплом, но блеклом солнце лезвия топоров. Топоры звонко тенькали - и этот звон покрывал все пространство земли. Столетние деревья вздрагивали зелеными вершинами, тихо клонились и со скрипом и треском падали наземь.
- Взяли!.. Разом!..- хрипели люди, откатывая и поднимая деревья, укладывая их штабелями вдоль просек. Другие набрасывались на поверженных великанов, сдирали с их золотистых тел кору, отсекали беспомощно раскинутые по траве руки ветвей. Вбивали железные клинья в обтесанные бревна, чтобы развалить их на длинные узкие полосы, из которых потом тесали доски. А на острове сбивали из нагих стволов ряжи - деревянные срубы, которые предстояло врыть в землю под основание крепостных стен и бастионов, а потом поставить сверху и другие - по всей длине цитадели.

Между работающими ходили стайки людей в военных мундирах: отдавали приказы, следили за работой, порою - карали. "А ну, подними скобу, разгильдяй!"- кричал Гаврила Иванович Головкин, опуская трость на спину зазевавшегося солдата-псковича. "Осип Каспарыч, когда ж моего болверка чертежик готов будет?" - плаксиво вопрошал надменного Ламбера князь-папа. "Берегитесь местных болот, герр инженер",- остерегал от угрозы лихорадки саксонского инженера Киршенштейна, руководившего этим летом строительными работами в крепости, Юрий Юрьевич Трубецкой. "Ты бы мне, Ульян, людишек подбросил, а?"- многозначительно улыбался Кирила Алексеевич Нарышкин будущему главе Канцелярии городовых дел Ульяну Синявину.

Больше всего народа копошилось на местах двух бастионов: Меншиковского и Государева. Александр Данилыч не только отдавал приказы - и сам не гнушался взять в руки топор или молоток, чтобы вбить скобу во влажное тело ряжа.

Не раз видел Матвей на острове и царя. Растрепанный, потный, он - как простой подкопщик, с тачкой в обнаженных по локоть руках - носился по уложенным на зыбкой почве тесинам. Тачку свою царь сделал сам - и доски для нее не вырубил, как полагается, топором, а вырезал тонким железным полотном с острыми зубцами по краю. Такой плотничьей снасти Матвей раньше не видывал...

В самом конце мая, за два дня до отъезда Петра Алексеевича, справили первое в новозачатом приневском строении новоселье: освятили и омыли царев первоначальный дворец. Матвей все посматривал на него: уж больно он вышел веселым, нарядным. Желтый, словно золотой, он поблескивал на солнце смолистыми стенами и двускатной крышей. На ней водрузили два трехцветных флага, две деревянные гранаты с бившими из трубок резными языками пламени и деревянную же мортирку. Настоящий дворец бомбардирский!

Петру Алексеевичу, видно, и самому домик понравился, потому как приказал он выдать строителям по двойной чарке крепкого огненного вина с перцем, и сам пил за их здоровье...

Позже Матвей с Егором сидели у костра. У Егора от выпитого вина слипались глаза. Но он начал вдруг поучать Матвея, как надо по-настоящему ставить дом. Матвей долго слушал, потом мотнул головой, усмехнулся, прервал Егора и начал толковать ему, что батя его этому давно уж обучил. Но не договорил, увидев, как осунулось вдруг лицо Егора, как уставился он невидящим взглядом в вечернюю даль, озаряемую горящими в белесом сумраке огнями костров. Что-то происходило в глубине Егоровой души. Что-то такое, чего Матвею было не понять, но к чему Егор, видать, подпускать не хотел. Ну, а самому в чужую душу без спроса лезть негоже...

... Потом подошли работники из Шлиссельбурга. Гвардейцы вернулись ненадолго в Шлотбург, но через десять дней окончательно перебрались вместе с репнинскими солдатами ближе к крепости. Стали лагерем неподалеку от гласиса - площади, которую расчищали на городском острове сразу за фортецией.

Гвардейцы все чаще несли теперь караульную службу, особенно на северных заставах. На крепостном же острове работали репнинские солдаты с частью апраксинских казаков и конников-татар да согнанные из Олонца, Новгорода, Пскова, Ладоги и Тихвина плотники и землекопы. Гвардейцам, правда, работать не препятствовали. Егор ходил надсматривать за мужиками-рабочими, а Матвей все плотничал: по нескольку раз в неделю приходил ладить солдатские казармы у бастиона, что поднимали под надзором господина поручика.

Ряжи в основание бастиона тут давно уже врыли - и теперь на них ставили мощные клети из бревен, схваченных железными скобами. Часть этих клетей начали набивать землей и камнями, а два наполнили уж доверху. Теперь их изнутри обшивали тесинами, а снаружи выкладывали дерном. Ротный командир князь Куракин разъяснял:
- Сие - лучшая защита от вражеских ядер. Войдет оно в землю, да там и завязнет, как свейский государь Каролус на польских равнинах или у привислянской крепости Торуня. Он, говорят, слово дал: от сей крепости не отходить, пока не возьмет ее у Августа...

Господин поручик поторапливал плотников: к Петрову дню надо было закончить деревянные казармы его, губернаторского, бастиона.

Так их и закончили. А когда июня в двадцать девятый день устроили в новопостроенных казармах гулянье, на котором царь вновь почтил всех строителей угощением, то Матвей понял, что ему, видно, и дальше придется немало поработать в крепости. В тот день на самой середине ее, на берегу размеченного колышками крепостного канала, заложили церковь в честь апостолов Петра и Павла.

Почти три года не держал Матвей в руках топор. А теперь вот, проработав всего месяца с два, такой вдруг зуд почувствовал до плотничьего ремесла, что хоть иди - падай в ноги самому господину капитану-Черту-усатому: проси, чтоб снял с тебя солдатскую лямку и оставил бы тут - пусть хоть до самой смерти, лишь бы не менять топор на фузейку! Да разве ж о таком просят?..

Но еще немало дней прошло, прежде чем Матвея и в самом деле допустили к важному тому строению: надо было сначала загнать под церковь достаточное число свай, чтоб держали ее на долгие годы. А пока били сваи, Матвей продолжал обшивать тесом крепостные бастионы. Продолжал крепить _Санкт-Питербурх_: так теперь все звали новую фортецию - Город святого Петра, или, как говорил, тонко улыбаясь, князь Куракин,- Святой город Петра...

... Ну, а через неделю после того большого праздника начали новую военную потеху: пошли на генерала Кронгиорта.

Дозорные донесли: вражеское войско стоит верстах в тридцати от крепости - на Сестре-реке, у лесной биржи, у Систербека. По словам пленных, выходило: у генерала Кронгиорта - тринадцать пушек и до четырех тысяч пехоты; есть и кавалерия, но в резерве.

Петр поставил под командование генерал-майора Чамберса оба гвардейских и четыре драгунских полка. Авангард поручили полковнику Карлу Эвальду Ренне. Получалось, что драгуны должны были принять на себя первый удар.

Получалось и то, что - едва ли не впервые с начала Северной войны - русские выходили на схватку со шведами равными силами. Один на один. Кулак на кулак...

Шли узкой дорогой, с обеих сторон стиснутой густым лесом.

Неподалеку от матвеевой роты скакал царь со своим советником Иоганном Рейнгольдом фон Паткулем - рослым плечистым красавцем в фиолетовом камзоле с серебряным позументом.

Глядя на лес и дорогу, задирая подбородок с глубокой ямкой посередине и щуря по-восточному стянутые к вискам глаза, Паткуль думал о скорой поездке к королю Августу, перед которым он предстанет в новом обличье. В июне прошлого года он принял предложение поступить на русскую службу с чином тайного советника и званием генерал-поручика. Указ о его назначении посланником царя при дворе Августа должен был последовать со дня на день, ибо Паткуль помогал сейчас Головину готовить договор с Польшей о долговременном союзе двух стран, объединенных против короля Карла XII.

Карла Паткуль считал и своим личным врагом. Именно после его вступления на престол явились в Лифляндию королевские редукционные комиссары, отобравшие у местного дворянства четыре из пяти тысяч земельных участков в пользу шведской короны. Паткуль протестовал - и был объявлен Карлом вне закона, а также приговорен к отсекновению правой руки и головы. Тогда он бежал с родины, явился к Августу и убедил его вступить в союз с Россией, Данией и Бранденбургом, дабы объявить войну захватчикам-шведам.

Паткуль, конечно, знал, что об этой его антишведской деятельности хорошо осведомлен шведский король. Знал, что в лице Карла имеет врага опасного и мстительного. Но он и представить себе не мог, что через пять лет, выданный шведам слабодушным Августом, он будет подвергнут мучительной казни колесованием.

Паткуль верил в свою звезду потому, что хорошо, как ему казалось, знал силы и своих новых хозяев, и своего старого противника. Потому он с удовольствием слушал сейчас доклады вестовых, подъезжавших к царю с северо-запада, откуда давно уже слышна была ружейная и пушечная пальба: авангард Ренне вступил в бой.

Доклады были кратки, по полны энергии и силы:
- Шведский авангард под командой майора Леиона опрокинут в придорожное болото, господин капитан!..
- Наши драгуны вышли к переправе через Сестру-реку...
- Ваше величество, авангард овладел мостом, через реку!..
- Господин капитан, генерал Кронгиорт, теряя обоз, спешно уводит артиллерию...
- Государь, докладываю: пехота неприятеля медленно отходит к лесу, занятому их кавалерией...
- Продолжаем идти вперед, господин капитан!..

Вскоре полки подошли к переправе через Сестру. Перестроились по три в ряд, но, перейдя мост, строя не стали менять - так тесна была дорога. Версты три шли скорым шагом, пока не нагнали задние ряды медленно двигавшейся, растянувшейся колонны драгун.

Далеко впереди вновь завязалась стрельба. Все - и люди, и кони - заволновались, задвигались быстрее.

Спустя какое-то время дорога вынырнула, наконец, из леса на довольно широкое поле. У дальнего его конца, переходившего в крутой пригорок, гремели выстрелы и метались конные всадники.

Кто кого теснил, разобрать было трудно.

Полковые офицеры указывали гвардейским батальонам направление, которое они должны были занять, развертываясь во фронт. Место матвеевой роты оказалось на самом краю левого крыла наступления. Бежали наискосок, чтобы не отстать от начавших движение вперед цепей центра. Князь Куракин, напрягшись, прокричал:
- Заряжай ружье!.. К стрельбе плутонгами готовься!..

Но выстрелить ни разу не пришлось. Едва завидев развертывающуюся цепь русской пехоты, шведы начали беспорядочно отступать.

Зазвучал сигнал сбора - и гвардейцы вновь собрались в походные колонны. Встали, ожидая возвращения драгун.

Вскоре Матвей увидел, как к царю подскакал, прижимая два пальца к краю треуголки, полковник Ренне. Петр, перегнувшись с седла, поцеловал его. Донесся его голос:
- Пошлите за генералом Кронгиортом конницу Бахметьева. Пусть проводит сего славного воина с почетом...

... Через два дня, когда полки уже вернулись, к строившейся крепости, от которой враг теперь был отогнан далеко и надолго, Матвею выпало стоять на карауле у тех самых царевых хором, что он строил полтора месяца назад.

Был вечер - и сквозь незавешенное окно, в котором почему-то не было, как в других, желтоватых слюдяных вставок, привезенных сюда из Шлотбурга, виден был стол царского кабинета, а над ним и сам царь Петр со своим гостем, лифляндским генералом Паткулем.

- Только сейчас вижу,- тыча пальцем в карту, говорил царь,- не этою дорогою надо было идти, а на Валкесар. И оттуда зайти в тыл Кронгиорту. Пресечь ему дорогу на Выбурх и заставить сдаться с войском!.. Но сие лишь на обратном пути понял, когда мы на Валкесар завернули... Бахметьев доложил: Кронгиорт в глубь страны скрылся. Сего могло бы и не быть - выбери мы правильный путь...
- Ваше царское величество всегда выбирает пути дерзновенно и смело,- отвечал Паткуль.- Это не может не смущать неприятеля... Но замечу все же, что вы, государь, очень мало заботитесь о безопасности своей. Я с содроганьем услышал, что вы седьмого мая сами вели в бой гвардейцев на взморье. Да и в походе на генерала Кронгиорта были в досягаемости ружейного выстрела. А смею заметить, что цари, увы, так же смертны, как и все люди. Шальная пуля мушкетера может повергнуть армию и все государство в страшную опасность. Я безусловно уверен в том, что вашему величеству надобно повелевать, но свою персону беречь. Царь Петр нужен слишком большому числу людей и стран, чтобы пренебрегать его безопасностью...

Матвей увидел, как царь встал из-за стола. Подошел к окну. Несколько мгновений смотрел в вечернюю смутную мглу, прочерченную белыми нитями дымков солдатских костров. Усмехнулся:
- Не нам, Паткуль, решать свою судьбу...

#13. КОММЕНТАРИИ О КРЕПОСТИ
"Первую мысль к построению Петербурга,- писал прусский дипломат Фоккеродт,- подал после покорения Ниенштадта великий адмирал и великий канцлер Головин, причем, не в тех видах, чтобы переводить туда правительство страны, а только для перерыва сообщения между Финляндией и Ливонией". Не исключено, однако, что замыслы Головина уже в 1703 году простирались куда дальше.

Не случайно посол в Польше Григорий Долгоруков, всеми действиями которого руководил Головин, писал шефу о том, как еще в мае он внушал посланникам Англии и Голландии при дворе короля Августа мысль, будто Петр в Шлотбурге "может заложить и свою монаршескую резиденцию, чего ради его государство лучше будет иметь с их государствами торги и корреспонденцию".

В этом почти непоминаемом историками города письме выражены важные мысли. Первая - о возможности переноса царской резиденции из Москвы на Неву. Сам Петр, напомню, намерение это выскажет лишь в конце 1704 года. Поэтому можно считать, что Долгорукову-то ее уже в начале мая 1703 года внушил именно Головин. А Петру - не он же ли?

Вторая мысль касается Шлотбурга. Долгоруков убеждал собеседников и в том, что Петр, дабы лучше укрепить завоеванный город, "оставил несколько сот тысяч монеты и 15000 работных людей и притом добрых инженеров". Да и наши "Ведомости" утверждали, что царь "пять миллионов ефимков дать обещал, чтобы укрепить Ниеншанц". Между тем сегодня мы знаем: Петр его крепить вовсе не собирался. Значит, он только хотел создать видимость этого. Он маскировался!

Конечно, какие-то сведения о подлинном характере строительства в устье Невы на Запад просачивались. Но они были путаными - и связывались с укреплением Шлотбурга. 25 июня Плейер доносил в Вену: "Русские не только укрепляют очень усердно Ниенштадт и строят новую сильную крепость почти совсем вблизи, но сверх того фортифицируют в миле пути от крепости еще крайнюю крепость при устье Невы и выгодный остров, расположенный при море, над чем работают 20000 человек". До Плейера, как видим, дошли слухи о сооружении и Санктпетербургской крепости, и батареи Корчмина на Васильевском острове, которую он тоже принял за фортецию, и укреплений на Котлине. А кончает Плейер словами о том, что "царь отправился на свои железные заводы, расположенные на шведской границе, и на Онежское озеро, чтобы привести оттуда уже построенные корабли в Ниенштадт". Это, конечно, результат распространившихся слухов о намерении Петра ехать в начале июня на Олонецкую верфь. Значит, Петр своего добился - и в то время как он усиленно строил новую крепость, слухи приписывали ему пребывание на шведской границе.

Последствия майской дезинформации сказывались еще в сентябре, когда "Ведомости" передали из Копенгагена сообщение датского посла в Москве о том, что в Шлотбурге-де "ограждение весьма крепко и оборонно построено". Все это полностью соответствует истине, но в приложении не к Шлотбургу, начиненному взрывными зарядами, а к другой крепости - новопостроенной Санктпетербургской!

К слову, первым комендантом Санктпетербургской крепости назначен был драгунский полковник Карл Эвальд Ренне, победитель генерала Кронгиорта [Сам Кронгиорт вскоре после июльского поражения умер и был заменен Георгом Иоганном Майделем, который в последующие годы доставит немало волнений молодому русскому городу на Неве].

Сделано это было, вероятно, после 7 июля, но не позднее 1 августа - дня, в который Меншиков покинул Петербург, предварительно сообщив уехавшему на Олонецкую верфь Петру: "Городовое дело управляется как надлежит. Работные люди из городов уже многие пришли и непрестанно прибавляются".

В отсутствие Меншикова несколько колоритных писем прислал царю Головкин: "Сегодня от нас поехал к Ямам губернатор и сын твой. А о себе извещаю: по отъезде твоем от нас зело натура моя оскудела в силе и болезнь моя старая умножилась. Не мог несколько дней выходить из избы, ибо дни были холодны и ветрены. А ныне дни теплы и, благодаря богу, на работу свою хожу [То есть на строительство Головкина бастиона в крепости]. А городовое дело, за помощью божьей, делают гораздо скоро, и работников к нам прибыло много и еще прибывают".

Через неделю, однако, возвращается Меншиков и заявляет обратное: "Городовое дело здесь без меня не таково, как при мне было, и очень медленно делалось. Впрочем, все благополучно... А здесь, перейдя сегодня в хоромы, соборное исполнение совершаем, только не такое, как у вас, ибо - старым и в старом,- однако же по благославении всешутейшего всем собором хорошо управляемся". Важное для истории города письмо! Оно написано 8 августа - и этот день, таким образом, является датой завершения строительства второго гражданского здания Петербурга: "хором" Меншикова. Новосельем управлял "всешутейший" князь-папа Зотов. А "старое в старом" - это вино и посуда. Вспомните: ведь Петру на его новоселье подарили новую посуду - и тогда старое вино лили в новые чарки...

17 августа появилось еще одно дошедшее до нас свидетельство Головкина о том, в каких условиях шло строительство Петербурга: "Городовое дело строится истинно с великим прилежанием... Как у солдат, так и у работных людей нынешней присылки болезнь одна: понос и цинга. А хлеб и деньги новым работникам дают всем". Речь идет о том, что если казенные строители получали за труд пищу - и только!- то вольные еще и плату: по три копейки в сутки.

Неделю спустя "Ведомости" опубликовали, не называя еще, правда, город своим именем, первое официальное извещение о его создании: "Из Риги июля во 2 день. Из Нарвы подорожные возвещают, что его царское величество недалече от Шлотбурга при море город и крепость строить велел, чтоб впредь все товары, которые к Риге и Нарве, и к Канцам приходили, там пристанище имели; также бы персидские и китайские товары туда же приходили".

С осени работами тысяч строителей крепости руководил ломбардийский архитектор Доменико Трезини - и к концу сентября строительство земляной фортеции и деревянной Петропавловской церкви завершилось. "В то время,- сообщает автор "Описания столичного города Санкт-Петербурга" ["Описание" это издано было в 1718 году, а перевод впервые опубликован 253 года спустя. Но переводчик Е.Либталь полагает, что "Описание" принадлежит перу дипломата Вебера. хотя оно во многом дословно совпадает с "Описанием" H.G., Да к тому же в нем упомянуты события 1713 года, свидетелем которых был автор, в то время как Вебер впервые появился в России в феврале 1714 года],- для такого большого количества людей не было ни достаточного провианта, ни орудий труда, мотыг, досок, тачек и тому подобного (так сказать, совсем ничего), не было даже ни лачуг, ни домов,- но все же работа при такой массе людей продвигалась с необычайной быстротой. Особенно надо удивляться тому, что хотя земли в этих низких местах очень мало и ее надо было приносить издалека в подолах одежды, в тряпках или в мешках из старой рогожи, на плечах или в руках, все же почти за 4 месяца крепость была воздвигнута. Правда, что около сотни тысяч людей при этом погибли, т.к. в этих пустынных местах ничего нельзя было достать, даже за деньги, а регулярный подвоз иногда из-за ветров на Ладожском озере не был своевременным, и такие задержки были частенько причиной большого бедствия".

Что тут скажешь? Конечно, все краски тут весьма сгущены. В 1703 году на берегах Невы вообще не было ста тысяч строителей, так что цифра погибших завышена раз в тридцать, если не больше. Снабжение тоже не было столь безрадостным. Труд, конечно, был нелегок, но не столь однообразен и неквалифицирован. Далеко не все строители были "подкопщиками", то есть землекопами и земленосами. Стройке потребовались также и плотники, столяры, лесорубы, смолокуры, сваебои, кузнецы. Строительство велось на достаточно высоком и единообразном военно-инженерном уровне: дерево-земляная Санктпетербургская крепость знаменовала новый этап в истории русских военно-оборонительных сооружений Северо-Запада.

Но не надо забывать, конечно, и о том, что условия строительства были весьма и весьма тяжелы. Приневские почвы были болотисты. Солдаты, и рабочие жили в 1703 году в грязи и антисанитарии: даже настойка на еловых иглах, помогавшая от цинги, изобретена была годом позже. Но строить _надо_ было - и стройка шла...

... 4 октября "Ведомости" наконец довольно подробно и внятно сообщили о строительстве: "Из Риги, в 24 день августа. Его царское величество по взятии Шлотбурга в одной миле оттуда ближе к Восточному морю на острове новую и зело угодную крепость построить велел, в ней же шесть бастионов, где работали двадцать тысяч человек подкопщиков, и ту крепость на свое государское именование прозванием Питербург именовать указал..."

#14. "ЖЕСТОКАЯ ПОГОДА С МОРЯ"
Работу вели теперь на бастионе, за которым надзирал Гаврила Иванович Головкин - длинный, худой и болезненный.

Сидя на верху Головкинского бастиона, Матвей видел перед собой за тонкой линией протока полукруг предкрепостной площади - гласиса - с редко торчащими невыкорчеванными пнями. Слева от этого пустого пространства сгрудились подобия амбаров. В них хранились припасы, присланные на строительство царевой крепости из ладожских и шлиссельбургских временных магазинов земскими целовальниками, которые ведали приемом и отпуском продуктов. Там же стояли шалаши. В них - под особым надзором жившего тут дьячка-новгородца - шла казенная продажа вина, табаку и другого мелочного товара, что на свой риск доставляли в малознакомое место вольные торговцы.

Чуть подалее к северу стояли палатки Преображенского, Семеновского, репнинских, казачьих и татарских полков. А правее их, на краю проложенной от хором царя до крепостного островка просеки, раскинулись слободки с землянками и хижинами работных людей.

Жилища делались проще простого. Рыли в земле на возвышенных местах углубления. Настилали на землю доски. Ставили стол, нары. Сверху накрывали землянку шалашиком из березовых кольев, застланных ветвями, а сверху - для верности - еще и дерном.

Муравьиной вереницей тянулись подкопщики по мосту, перекинутому через проток,- и исчезали в лесу городского острова, чтобы через некоторое время вернуться назад со своею ношею. Все больше нужно было теперь земли, глины, камней, которыми заполняли ряжи. Все больше работали подкопщики. Работа была трудна. Из остатков тесин или пластов снятой с бревен коры делали носилки, но и тех было немного. Большинство обходилось кто чем мог.

Матвей смотрел на этих людей, на их шалаши, палатки, землянки и амбары. Размышлял. С высоты видно все, а настоящей жизни - не увидишь. А сойди вниз: настоящая жизнь - вот она, зато все разом и представить трудней и взглядом не окинуть. Вот и выбирай...

... К середине июля прошли дожди. Вместе с ними начались болезни; сказалась нехватка зелени, лука, хорошего хлеба. Да и грязи стало больше. Народ замаялся животом, затомился от цинги. Сначала немногие - потом все больше. На кладбище потянулись гробы.

Схватило и Матвея. Спасаясь от боли в желудке, он ходил в свободные часы по лесу, искал чернику. Раз, у восточного берега острова, у старой шведской мызы, наткнулся на мужика с лукошком.
- А, здорово, солдат!- сказал мужик, и Матвей узнал кальюлского лоцмана Кузьму Карпова.- Что, тоже по ягоду пришел?
- Да вот, чернику ищу или шиповник. Живот, понимаешь, схватило - прямо хоть вой!.. Ты - местный. Может, посоветуешь что?
- Как же такому молодцу и не посоветовать! Я ведь помню царев золотой, что ты мне в самый что ни на есть нужный час принес... Идем-ка ко мне. Отваром тебя напоим - как рукой снимет.
- Куда ж мне сейчас за Неву-то идти? Я - в лагере.
- Да я теперь не за Невой живу. Рядом, на Борькином холме...

Оказалось, что после того как Кузьма привел взятые на взморье шведские корабли к Шлотбургу и Шлиссельбургу, царь велел ему перебраться ближе к Люстеланду - и приказал поселить лоцмана в одном из строений мызы Бьеркенхольм (ее-то лоцман и назвал "Борькиным холмом"). Так что теперь у Кузьмы была и избенка - хоть и поменьше прежней, зато с двумя полатями и печкой,- и сарайка, а кроме того, еще и крохотная банька на берегу Большой Невки.

В этой-то избе Матвея и напоили коричневым травяным отваром.

Поила его Стеша, Кузьмина дочка, которую Матвей в памятный для лоцмана день увидел в самом что ни на есть простом виде. Оба сразу об этом вспомнили. Но, хоть и смутились, виду не подали, что был у них когда-то один общий миг в жизни: его и ее.

- Ты, вот что, солдат,- говорил меж тем Кузьма.- Ты, я вижу, Мотя, мужик - ничего. Не скорохват... А мы тут, как и ты,- люди пришлые. У жены родня хоть и есть, да тут раз в год бывает. А у меня и вовсе в Ладоге все остались... Так вот, я теперь с государем на Свирь пойду. Надолго. Бабы мои тут одни останутся. А народ ныне - сам знаешь, какой... Так ты бы зашел сюда раз-другой, по старому знакомству, что ли... Присмотреть тут. Помочь чем - ежели досуг будет, а?.. Ну, хочешь, я твоего командира царевым именем попрошу, чтоб тебя хоть раз в неделю отпускали?..

Но Матвей отвечал, что просить за него не надо. Он и сам как-нибудь своим временем распорядится. А зайти - и так зайдет. И слова можно не брать. Сказал - значит, зайдет...

С той поры прошел месяц с немногим. Майя, жена Кузьмы, выходила Матвея от его хворобы. Посылала даже со Стешей немного отвара своего и другим солдатам матвеевой роты. На всех, конечно, не хватило: зелье это надо было выдерживать долго, а запаса у нее не было, да и в доме надо было оставить на всякий случай.

Матвей же, держа обещание, у Майи бывал частенько. Плотничал в сарае. Избу помог поправить. Отстругал новый полок для баньки. В награду получал и рыбку печеную, и черпачок козьего молока: Кузьма, все ж, уступил жене и купил на царев золотой козу - авось-де обережет ее охранный лист!

А бывало, и Стеша поила Матвея кисловатой красненькой водой - в жару студеной и утолявшей жажду. Садилась рядом. Улыбалась. Забавной своей скороговоркой рассказывала: то, как старый их кот Турре ловит лапой рыбку в реке; то, как, купаясь, поймала она ужика, принесла домой, а мать, увидев змейку, закричала не своим голосом и бросилась вон из избы. И Стеша заливалась смехом.

Матвей слушал девушку. Думал. Вот, месяца не минуло, а он уж привык к этим местам. И к людям этим, вчера еще чужим, привык. И к избушке этой у самой Невы... Видно, хоть и пошел он три года назад сломя голову за Егором в большое это свое путешествие по свету, а душа-то, просила одного: _вернуться_ к прежнему. А тем прежним был свой дом, порог, дело, семья. И начинало вдруг казаться, что дом тот - не за тридевять земель, в родной, серебряной да тихой Прислонихе, а тут - у невских вод, серебристых в теплые дни и темным чугуном отливавших в холодные...

... А десять дней назад вдруг вздулась Нева - и вышла из берегов. Поднялась выше сажени. Разнесла немало заготовленных бревен и других запасов. Крепостные бастионы, как корабли, стояли в воде. Лагерь у гласиса превратился в непроходимое болото. Тут только пожалели, что вырубили лес: тот все же держал грунт.

Генерал Репнин писал на Олонецкую пристань Петру Алексеевичу: "Зело, государь, у нас жестокая погода с моря, и набивает в нашем месте, где я стою с полками, воды аж до самого моего станишку, и ночью в Преображенском полку, в полночь, и у харчевников - многих сонных людей и рухлядь их помочило. А жители здешние сказывают, что в нынешнем времени всегда то место заливает..."

Семеновский лагерь задело чуть меньше. Когда вода немного спала, приказано было сесть в лодки и объехать ближайшие слободы и деревни: посмотреть, не нужна ли кому срочная помощь.

Матвей сидел на веслах вместе с Егором Пластовым и двумя татарами - Сарымом и Алматом из апраксинской конницы. Свернули в Большую Невку - и вскоре подгребли к баньке Кузьмы. Она стояла еще наполовину в воде. На крыше, набросив на плечи ветошку, сидела Стеша. Обхватив себя руками, подрагивала. Матвей забеспокоился:
- Стешь, где мать-то? Не случилось чего?
- Нет,- отвечала Стеша.- Она козу в лес повезла на лодке.
- Эй, девочка,- засмеялся татарин Сарым,- иди к нам.- Солдат крепко-крепко греть будет.
- Не ори, Сарымка!- приказал Егор.- Это девушка наша, семеновская. Ты ее не обижай. Не то кулака гвардейского отведаешь.
- Да ты застыла вся!- сказал Матвей, спрыгнув с лодки на приставленную к сараю лестницу, снимая с себя плащ и укрывая им дрожащие Стешины плечи.- Держи, дева ты наша семеновская!..

Она с благодарностью взглянула на него. Спросила тихо:
- Ты когда придешь, Матти?- назвала своим чухонским именем.
- На неделе, через два дня,- отвечал он так же негромко.
- Приходи скорей. Я тебя ждать буду...
***

... В те же самые дни перед Головиным предстал в Шлотбурге человек в теплом темном крепком опрятном европейском платье, с крючковатым носом и неожиданно веселыми глазами под угловатыми взметенными бровями - барон Генрих фон Гюйсен, новый воспитатель царевича (царь Петр уже четыре месяца как утвердил представленный бароном план обучения Алексея).

Уроженец Эссена и доктор права, барон служил до прибытия в Россию при цесарском и французском, датском, голландском и польском дворах. Человек наблюдательный и немало одаренный, осмотрительный, но и внутренне чрезвычайно свободный, он на первое место в служении европейским государям ставил _идею_. Получив таковую, служил с удовольствием. Не получив - только добросовестно. Доверчивым романтиком он не был. Он понимал многое и многих. Тут, в России, он понимал рвущегося к богатству и власти Меншикова, сметающего на пути конкурентов,- и потому не перечил ему. Понимал подлинно государственный ум Головина - и потому готов был верно служить ему. Понимал обаятельную артистичность натуры Шереметева - и под тихое пенье русской метели мог неспешно беседовать с ним о флорентийских дворцах. Понимал талантливую маневренность мысли и действий Головкина - и при случае помогал ему незаметной подсказкой.

В Петре его привлекла страсть к переменам в огромной и, казалось, совсем к тому не склонной стране. Но Гюйсен сумел разглядеть в России не только стычку динамичного молодого монарха с косной и сопротивляющейся нововведениям массой населения. Он осознал и суть потрясавшего европейцев своей непонятностью умения русских вставать - несмотря на все тяготы - за дело, которое им представляется правым. Россия искала общения с Европой - и не вина ее, а историческая тяжкая нужда была в том, что этого ее заставили добиваться с оружием в руках. Путь к такому общению лежал только через возвращение прибалтийских отеческих земель.

Суть этого Гюйсен понял - и в успех Петра поверил. Он отдал ему свои дарования. Он не знал, что через полтора десятилетия после смерти Петра покинет Россию нищим, больным, полубезумным и никому не нужным стариком, чтобы умереть на родине. Сейчас, сегодня, Гюйсен готов был служить всюду. В учительской царевича. В самой России - и за ее пределами. На дипломатическом поприще - тайными переговорами: в недалеком будущем он отправится с князем Трубецким за границу, где они отыщут невесту царевичу и будут свидетелями свадьбы Алексея. Смелым пером памфлетиста Гюйсен станет бороться против "архишельмы" Нейгебауэра, отвращающего иностранцев от службы в России. И этот труд Гюйсена нужен будет и царю Петру, и его стране, и поднимающемуся на Неве молодому городу, пожалуй, не меньше, чем труд каждого из тысяч его безвестных строителей...
***

... Матвей пришел в тот вечер с гудящим, будто наломанным после работы телом: сегодня начали поднимать западный церковный придел. Помог Майе по хозяйству. Но та видела, что парень устал. Отослала его спать в сарай: там на полке лежало ненамокшее сено.

Он бросил на сено снятый мундир. Лег, чувствуя приятную боль в начинающей отходить спине. Лежал долго, недвижно. Глядел на звездочку, мерцавшую сквозь щели крыши с тихого неба, словно извиняющегося за позавчерашние страшные забавы.

Скрипнула дверь. Матвей поднял голову. Увидел: в сарай проскользнула маленькая темная фигурка. Стеша тихо рассмеялась:
- Не бойся, Матти... Это только я...

И она обняла его тонкими крепкими теплыми руками...

... Он спросил ее утром:
- Как же ты решилась?
- Все равно придет кто-нибудь,- беспечально ответила она.- Так уж пусть - не любой, а любый...

#15. КОММЕНТАРИЙ О ФЛОТЕ
Обратимся в последний раз к "Эрмитажной рукописи". Две короткие записи - сентябрьская и октябрьская:

"29 сентября. Земляная Санктпетербургская крепость с великим поспешанием отправляема была работами - и в пять месяцев работою окончена, а в ней построена и освящена деревянная церковь в честь апостолов Петра и Павла, которая по окончании каменной Петропавловской, крепости перенесена и поставлена в Солдатской слободе и ныне именуется церковью в честь апостола Матфея [Перенесли ее в 1719 году. До наших лет она не сохранилась].
"Октября 1, то есть в день покрова богородицы, царь имел торжественный вход в Санктпетербургскую крепость - и было хождение с крестом по крепостной стене и освящение крепости [В оригинале: "освящение града Санкт-Петербурга", но это привычное для той поры смешение понятий "город" и "крепость"; в рукописи говорится и о "городской стене", однако это именно крепостная стена: город своей стены никогда не имел]. В тот же день царь заложил и Троицкую церковь. После входа царя в крепость и ее освящения была сильная пушечная пальба. Царь кушал в крепости, в доме коменданта. Веселье продолжалось до часу пополуночи, и в течение этого времени вновь палили пушки с крепости и со стоящих на Неве фрегата, пяти шняв и восьми яхт".

Ни один из официальных документов ничего об этом празднике освящения крепости не говорит. Но 1 октября Петр был в городе. Во-первых, он в этот день подписал договор с королем Августом о присылке в Саксонию двенадцати тысяч русских пехотинцев и выдаче королю субсидии в триста тысяч рублей. Во-вторых, 1 октября был вручен орден Андрея Первозванного инженер-генералу Жозефу Гаспару Ламберу де Герэну, одному из сподвижников Петра, который, по словам наградного листа, "участвовал в строении С.-Петербурга поднесенным государю Петру I чертежом своего расположения - и многие другие оказывал службы". Я уже говорил, что устав ордена предусматривал присутствие всех его кавалеров на церемонии награждения. Поскольку Головин, Меншиков и Головкин были на месте (в походе был один Шереметев), участие Петра в ритуале этого награждения мне представляется несомненным.

Есть и еще один красноречивый штрих. "Эрмитажная рукопись" говорит о салюте "со стоящих на Неве фрегата, пяти шняв и восьми яхт". Четырнадцать судов... А ведь историки обычно повторяют фразу о возвращении Петра со Свири с фрегатом и шестью ластовыми судами. Так сколько же их было у России на Балтике к концу 1703 года? Семь или четырнадцать?..

... Сделаем обзор событий года, связанных с судьбой флота на Балтике.

11 апреля Петр спустил на воду в Шлиссельбурге отремонтированную яхту, приведенную из Архангельска. Это - первое судно.

7 мая взяты в плен шведская шнява "Астрильд" и бот "Гедан": второе и третье суда (вместе с яхтой царя они пришли 28 мая из Шлиссельбурга на новоселье Домика Петра).

22 июня на Олонецкой верфи спущен на воду галиот "Курьер" работы мастера Выбе Геренса: четвертое судно (26 июня Ермолай Скворцов повел его к Неве - и через три дня "Курьер" с "Астрильдом", "Геданом" и яхтой царя был на празднике в Санкт-Петербурге).

1 августа Петр спустил на Олонецкой верфи шмак "Корен-Шхерн" работы мастера Сите Мелеса и буер "Гельд-Сак", или "Сак-Драгер", работы Выбе Геренса: пятое и шестое суда!

8 августа спущен на воду галиот "Соль", или "Соут", работы мастера Якова Коля: седьмое судно!

15 августа на Олонецкую верфь приезжает Меншиков - и в его честь спускают флейт "Вельком" работы мастера Питера Корнилиуса, после чего почт-галиот работы неизвестного мастера и шмак "Гут-Драгер" работы Виллима Шленграфа (он же "граф Васильев"): восьмое, девятое и десятое суда!..
***

... Небольшое отступление: 15 августа Петр совещался с Меншиковым по поводу присланного Шереметевым на Олонецкую верфь доклада - и они решили, что войскам фельдмаршала должно совершить рейд по Эстляндии и Лифляндии. Вскоре Шереметев начинает свои действия: 22 августа идет к Везенборгу, берет его 5 сентября и двигается далее, выжигая по пути Вольмар, Вейден, Валк, Калкух, Феллин, Оберпаллен, Риген, Монтзен и Загниц. 30 сентября фельдмаршал возвратился с большой добычей и пленными в Печорский монастырь неподалеку от Пскова. Шведы, таким образом, были отброшены к концу 1703 года на границу Кексгольм - Выборг - Нарва и Ивангород - западные берега Чудского и Псковского озер.

А теперь вернемся на Олонецкую верфь в август 1703 года...
***

... 22 августа на Олонецкой верфи спущены: 28-пушечный корабль "Штандарт" работы Выбе Геренса и буера "Бир-Драгер" работы Сите Мелеса, "Вейн-Драгер" работы "графа Васильева" и "Соут-Драгер" работы Питера Корнилиуса: одиннадцатое, двенадцатое, тринадцатое и четырнадцатое суда!

8 августа из Лодейного Поля двинулась к Петербургу эскадра во главе со "Штандартом" ("Капитан на сем корабле пошел в поход господин Петр Алексеевич Михайлов"); в ее составе - суда, которые вели Михаила Щепотьев, Василий Корчмин, Сергей Бухвостов, князь Матвей Гагарин, Степан Буженинов, Иван Володимеров, Ермолай Скворцов, капитаны Петр Лобик и Луднакт Лунг, а также Филимон Монс, брат Анны Монс, тогдашней фаворитки Петра.

Около 12 сентября "Штандарт" сел на мель близ Шлиссельбурга и встал на ремонт, после чего Петр 15 сентября вернулся в Санкт-Петербург, а получив 29 сентября весть о готовности "Штандарта", отправился к Орешку и 30 сентября привел флот в Петербург.

Таким образом, 1 октября, на празднике освящения Санктпетербургской крепости, присутствовали - по числу мачт: 1 фрегат (это - "Штандарт"), 5 шняв ("Астрильд", "Курьер", "Соль", "Вельком" и почт-галиот) и 8 яхт (яхта Петра, шмаки "Корен-Шхерн" и "Гут-Драгер", буера "Бир-Драгер", "Вейн-Драгер", "Соут-Драгер" и "Сак-Драгер", а также бот "Гедан") - всего четырнадцать кораблей.

Это точно совпадает с данными "Эрмитажной рукописи", на чем мы с нею и простимся, проводив ее добрым словом доверия...

... И еще несколько слов о морских плаваниях 1703 года.

2 октября Петр ушел на "Штандарте" в испытательное плавание, а Меншиков получил сообщение о том, что вчера вечером вице-адмирал Нуммерс снял морскую блокаду с Петербурга: не из-за того ли, кстати, что до него дошла весть о приходе в город русского флота, а не потому только, что в заливе появились легкие льдины, как обычно объясняется уход шведского флотоводца?

Меншиков сообщает назавтра Петру: "Доношу вашей милости, что г-н вице-адмирал Нуммерс, который перед устьем стоял, виват 1 октября отдав - небеспечально о том, что за противным ветром больше кораблей в устье не ввел,- и так отъехал". Письмо это было "Принято на корабле "Штандарт" в 4 день октября 1703, и на него ответствовано в том же числе". Ответ Петра не сохранился, но Меншиков в тот же день пишет ему: "Рассуждаем, что изволишь сюда быть завтрашнего, то есть сего месяца в 5 день..."

Значит, около пятого октября Петр вернулся в Петербург и - цитирую "Поденную записку": "Октября в первых числах, когда уведали, что вице-адмирал Нуммерс от устья Невы пошел с эскадрою своею для зимованья к Выборгу, поскольку тогда уже настали морозы и лед показался на реке,- и тогда по его отходе государь с одною яхтою и с галиотом ходил на море для осмотра Котлина острова, и, вымерив фарватер и осмотря, положили там делать в море крепость".

Северный фарватер и нашими и шведскими моряками считался непроходимым. Потому вымерена была коса, подходившая к Котлину с юга, от нынешнего Ломоносова.

И чтобы завершить эту тему, еще раз - "Поденная записка": "С Москвы ездил государь на Воронеж и, там будучи, сделав модель крепости, которую делать в море у Котлина острова, послал с нею губернатора Меншикова (ибо он при вымеривании того места был), который той же зимой ее и построил; и нарекли ей имя Кроншлот".

#16. "КОРАБЛЬ ГОЛЛАНДСКИЙ С ТОВАРОМ..."
Повезло Силе Глазунову или нет - этого он пока сказать не мог. Не мог представить себе, что свяжет его с этою вот землей, на которой он сейчас стоял, жадно втягивая холодный влажный воздух и ощущая во всем теле легкость, в ушах - тонкий звон, а в голове - верчение и боль над глазами. Секрет неприятного этого состояния заключался в том, что вчера Сила впервые в жизни пил вино. А от неумения пить - быстро лишился памяти.

И вот теперь - звено за звеном - вытягивал он из гудящей головы громыхающую цепь воспоминаний. Вспоминал, как занесло его сюда - в сырое это место на краю царства, зябкое и зыбкое: вчера его завоевали, а завтра, может, опять отдавать шведу...

... В начале октября Алексей Ушаков снарядил из Синбирска в Москву обоз с вязаными чулками, сермяжным сукном, пестрядью и крашениной, валенками, бараньими голицами и беличьими варегами.

Самый проторенный путь у синбирских купцов был до Астрахани и обратно. В Москву дерзал ездить пока один лишь Иван Андреев - первый из местных гостинодворцев. Вот ему-то и решил перейти дорогу Ушаков. А потому, и задумал такое: дать каких-никаких деньжат сноровистому прислонишенскому парнишке Силке Глазунову, у которого брат служит в царевой гвардии, и рискнуть посылкой части товара на запад, к новым крепостям, в Ижору. Так и сделал.

Так оказался Сила в Москве. Доверие Алексея Петровича, бывалого енисейского купца, теперь перенесшего свои торги на Волгу, радовало, но и тревожило: поди, угадай, как там у них, в этой земле Ижорской, пойдет средневолжский товар? Но что за купец без риска! А лежачий товар - он ведь не кормит...

В московской крепостной конторе подрядил Сила две подводы в обозе Герасима Одинцова - возчика из села Завидово, человека, среди северных гужевиков почитаемого. С попутчиком повезло!

На север от Москвы вели три дороги. Ехали той, что шла на Псков и Новгород через Тверь и Валдай. До Господина Великого Новгорода - пятьсот двадцать пять верст.

Вскоре Сила понял, что повезло ему вдвойне. Хотя военные действия в том году подошли к концу, поток припасов на север не иссякал: делали заготовки на будущее. Новгородское центральное провиантское управление разослало уже немалые запросы на самый разный товар, в котором объявили нужду ведавшие снабжением ижорские комиссары. А по тем запросам сообразительный торговец всегда мог прикинуть, что на будущий год станет в особой цене.

К одинцовскому обозу приставали по пути многие люди: народ тертый, много поездивший, много знавший и опыта не таивший.

- Ты вот смотри, синбирец,- говорил Силе Яков Ефимович Латышев,- вот, к примеру, в энтих вон бочках я сельдь везу, а в энтих - икру. И знаю, к примеру, что в Ямах у меня господин генерал Апраксин стоит со своей пехотой и конниками, а в Питербурхе - господин полковник Рен с четырьмя полками. Куда я повезу энтот бочонок с икрой? Господину Апраксину или господину Рену? Конечно же - господину Апраксину. Потому как рядом с господином Реном сам Ляксандра Данилыч Меньшиков располагается. А у Ляксандры Данилыча икорка в его погребках шлюшенбуржских с сентября заготовлена и ледком переложена... А вот, к примеру, Василий Федоров и Архип Андреев везут - один мясо, другой ветчину. А знают, что в Копорской крепости Аникита Иваныч Репнин с дивизией зимует, а ко Пскову со дня на день господин фелтмаршал Борис Петрович Шереметев подойдет после набега своего по эстам да лифляндцам. Кому же из них мясо везти, кому - ветчину? А и то и другое - токмо одному Аниките Иванычу. Он в поход не ходил. Припасов у врага не брал. У него в анбарах пусто. Ему и вези: мясо вези, масло - и коровье и конопляное, рыбу вези, сало - и свиное и говяжье. Ему и его солдатикам все надо... Так что-соображай, синбирец!..

Обоз был - как маленькая ярмарка. Товара - великое множество.

Везли пеньку, паруса, канаты, железо, рогожи, смольчуг и поташ для корабельных нужд, для Олонецкой и Сясьской верфей. Везли вино с Брянского, Каширского да Рязанского уездов - на старорусские, новгородские и псковские кружечные дворы. Хлеб везли: и муку - ржаную да пшеничную, и крупы - гречу с овсянкой, и рожь, горох, овес, солод. Везли и полковой, военный припас: гранатные трубки, порох, кирки, лопатки, топоры, обмундирование...

Словно вся Россия напряглась, махнула рукавом, как царевна из сказки,- и потекли к освобожденным балтийским землям все дары, которых те земли не видели давно уж, почти век. А им все было мало. Все они просили: еще давай, еще вези! Подводы нужны, возчики, лошадки-тяжеловозы! Давай, Россиюшка, поднапрягись! Поднатужься!..

... К ночи двадцать шестого октября, перекатив через Нередицкий холм, прошли по Никольской и Большой Пробойной к новгородскому Великому Торгу. Там, неподалеку от церкви Параскевы Пятницы, покровительницы торговли, и заночевали.

На утро следующего дня грянула, как гром с неба, на Силу весть о том, что с севера вошла в Новгород царская гвардия, стоявшая все лето в новой крепости на Неве. Сила оставил телеги на Якова Ефимыча - кинулся искать гвардейцев, и Мотю среди них.

Нашел. И подворье, где остановились преображенцы с семеновцами. И роту Матвееву. И Егора Пластова. Не нашел только Матвея. И чуть с ног не свалился, когда, бросившись к Егору, наткнулся на его суровый взгляд и мрачные слова:
- А, Силка... Что, брата Мотю ищешь? Не ищи. Не найдешь...
- Что?- у Силы перехватило горло.- Что с Мотей-то, Егорша?

Егор посмотрел на парня внимательней. Увидел, как побледнел Сила, испуганный страшной догадкой. Махнул рукой, засмеявшись:
- Да жив он, жив! Не пугайсь... Жив. Только нет его тут...

И Егор поведал Силе странную историю.

Оказалось, связался Матвей в Питербурхе с чухонской девкой - и влип по уши. Сначала пошел к ротному своему, князю Куракину: так, мол, и так, господин капитан,- хочу жениться на девке. Князь был человек чувствительный. Но отвечал строго: жениться он Матвею позволит, а жену брать с собою в поход к Москве нельзя. Ну, обвенчал полковой священник Матвея со Стешей. Но потом Матвей выкинул такую штуку, каких отродясь никто в гвардии не выкидывал. Подал в полковую канцелярию прошение, чтобы его перевели из Семеновского в один из остающихся в крепости гарнизонных полков. Конечно, быстро бы привели Матвея в чувство, да на его счастье разговор его с батальонным командиром услышал, сидя в палатке, сам Петр Алексеич. Матвей-то говорит командиру: "У меня, господин майор, сердце к этим местам прикипело". Хотел, значит, сказать, что в девку влюбился. А тут выходит из палатки сам. Смотрит на Матвея огненным испытующим взором - и говорит майору: "Оставить сего молодца при крепости. Перевести его ефрейтором в полк к Роману Виллимовичу. Пусть город строит!"...
***

... Побывав с Петром за границей, Роман Виллимович Брюс, потомок шотландского короля Роберта, возглавил полк, часть которого смог спасти от угрозы шведского плена под Нарвой. Позже осаждал вместе с братом Яковом иные крепости: Нотеборг и Ниеншанц.

Яков интересовался больше пушками. Он и стал позже главным артиллеристом русской армии - генерал-фельдцейхмейстером. А прославился как "чернокнижник", казнокрад, великий знаток печатного слова, мизантроп и составитель знаменитого "Брюсова календаря" с таблицами на каждый день: когда "брак иметь", "баталии творить", "дома созижидать", "браду брить" и даже "мыслити начинать".

Наступившую зиму полк Романа Брюса проведет в Петербурге. Там он останется надолго, ибо 19 мая 1704 года Романа Виллимовича назначат санктпетербургским обер-комендантом: не только крепости, но и города. И военные походы будут сменяться строительными работами. Будет штурм Выборга: в конце концов Брюс возьмет его. Будет надзор за сооружением каменной крепости на Заячьем острове. Будет отражение набега генерала Любекера на Санкт-Петербург в 1708 году. Взяв в 1710 году Корельскую крепость Кексгольма, Брюс завершит на этом военную карьеру в чине генерал-лейтенанта, а затем - до своей смерти в 1720 году в многоколонном доме с мезонином на петербургской Дворянской улице - будет строить город.

В полк этого-то человека и был переведен Матвей Глазунов...
***

... В Новгороде погрузили на широкие плоские суда своих лошадок с телегами - и четверо суток плыли потом с Яковом Ефимычем по Волхову и Ладоге, счастливо избежав свирепых ладожских штормов, о которых Сила уж наслышался по дороге. Но, видно, судьба была такая: попасть на Неву невредимыми!

Миновали и старую Ладожскую крепость, и новые бастионы Шлиссельбурга. Ниже по Неве подошли к полуразрушенным страшными взрывами стенам Шлотбурга. А потом, когда поворотили на запад, увидели и новую крепость. Над нею - и над всей приневской равниной - поднимался увенчанный черным крестом шпиль деревянной церкви. Не доезжая крепости, заметили на правом берегу среди избушек два дома покрупнее. Один был в два яруса, с тремя входами и высоким трезубцем крыш, горбушками поднимавшихся над каждым входом. Другой домик был поменьше, с какими-то украшениями на крыше. В проливе, огибавшем крепость с севера, стояли корабли. Над их мачтами вились на бодром северном ветру вымпелы. Над крепостными бастионами виднелись башенки часовых. Над стенами - крыша какого-то строения. Миновав крепость, пристали к берегу - там, где Нева разделялась на два рукава. Выгрузили товар у амбаров.

Яков Ефимыч взялся покараулить лошадей с телегами. Сила же пошагал к мосту, что был перекинут через пролив, в котором стояли военные корабли. Перед входом на мост ходил часовой в зеленом кафтане, темной накидке и низко надвинутой на глаза треуголке.

- Послушай, браток, мне бы в крепость попасть. Братуха у меня там служит. Найти надо...- начал было Сила, но тут же осекся, ибо солдат, нахмурив брови, стал внимательно всматриваться в него.- Ты - чо, браток?- растерянно улыбнулся Сила.
- Силка?!- ахнул Матвей.- Ты, что ли?..

... Стеша подвела его к уложенным в основание избы бревнам:
- Ну, а тут у нас изба будет... Скоро... Видишь, сваи вбиты? Это для Матти солдаты прежней его роты перед уходом вбили. Чтобы не заливало... Матти говорит, надо до морозов избу поставить. Хорошо, что приехал. Поможешь. Потом с мамой и отцом в избе жить будешь. А пока - в байне. В байне тепло. Мы натопим...

Она щебетала, а Сила все любовался ею - веселой, беспечной. Потом сказал, что хочет пройти берегом к крепости и Неве.

- Не заблудишься - иди,- просто сказала Стеша, и тут же, повернувшись, побежала к избе...

Берегом невского рукава, на котором стояла избушка лоцмана и первые венцы будущей Матвеевой избы, Сила вышел к самой Неве - темной и широкой. По реке плыли мелкие льдинки, грозящие скорым ледоставом. Но прямо против дома с крышей-трезубцем стоял на реке одномачтовый корабль с широкими бортами. На берег с него бежали по сходням люди с тюками и бочонками на спинах.

В окнах дома горел свет. Оттуда слышался гул голосов, порой бил барабан и звучал то ли свисток, то ли дудка. Вокруг толпился народ - солдаты, мужики в армяках, две-три местные бабы в платках. Силе сказали, что корабль этот - голландский. А привез он соль и вино. От того вина, видно, и было так шумно в доме.

Чтобы разглядеть праздник получше, Сила ткнулся к окну. Но тут створка его - со слюдяными пластинками в квадратных рамках - отворилась, и Сила оказался лицом к лицу с человеком в расшитом цветном кафтане и кружевной рубахе, распахнутой на крепкой мохнатой груди. Человек этот вплотную приблизил к Силе свой клювоподобный нос. Длинное лицо его изобразило страшный гнев. Дыхнув на Силу вином и табаком, человек схватил его рукою в манжетах за одежду. Притиснул к окну. Свистящим шепотом спросил:
- А ты что же это тут делаешь, лапоть? А ну, говори сей же час, чей ты и откуда и зачем тут передо мной стоишь?
- Торговцы мы,- залепетал Сила.- Брат Мотя... В крепости...
- Торго-овцы?- протянул человек.- А откуда ж прибыть к нам изволил господин купец? С Голландии аль с аглицких берегов?
- Синбирские мы...
- Что привез, синбирец?
- Чулки вязаны. Голицы бараньи. Вареги беличьи. Валенки...
- Ах, валенки!- человек пьяно захохотал, поискал глазами солдата, крякнул.- Эй, Гугнин, веди сюда этого негоцианта!

Силу взяли за шиворот. Провели крыльцом. Ввели в дом. В шумной широкой комнате были поставлены воротцами столы. За ними сидело десятка три веселых пьяных людей, в цветном платье и зеленых мундирах. Посередине важно восседали два человека. Один, постарше,- одетый в кожаную куртку и полосатую рубаху,- был краснорож, беловолос и безмерно широкоплеч. Другой, помоложе,- в зеленом с красным мундире,- был тонок, кареглаз и потен. Оба эти гуляки держали в руках кружки. В зубах - длинные трубки. Из трубок выплывали могучие клубы дыма. Покачиваясь, эти двое уставились на Силу. Тут подскочил клювоносый человек в расшитом цветном кафтане и кружевной рубахе. Закричал нараспев:
- А вот и негоциант российский, синбирский,- с партией товара прибыл! И что же он привез, государи мои? Да валенки он привез нам, валенки! Мы-то тут думаем, как с господином шведом на воде управиться, а он, синбирец,- вот он со своими водоступами!..

Человек в зеленом мундире вдруг отставил кружку и трубку. Выскочил из-за стола: Сила даже присел, таким высоченным он ему показался. Сверкнул карим глазом. Шагнув два раза, оказался у двери. Оттолкнул солдата Гугнина. Сгреб ладонью Силу за плечо. Поцеловал в губы. Оторвавшись, обернулся к своему соседу:
- Вот, господин шипор!.. В сей радостный час торговля российская встречается на сем берегу с торговлей европейской... На новой земле... В новый день... Эй, романеи купцу!- И он заговорил на чужом языке - громко, отрывисто, властно, весело. Так, что и широкоплечий сосед его тоже заулыбался, закивал головой, поднял кружку и приветственно помахал ею Силе.

Из дальнейшего Сила почти ничего и не запомнил...

... И сейчас, стоя на берегу возле недостроенной Матвеевой избы, он понял, что ничего сегодня больше и не вспомнит.

Но сам этот день и встречу эту в доме господина генерал-губернатора санктпетербургского на проводах первого голландского купца будет вспоминать он во все свои будущие дни жизни тут, на этих берегах, где он проживет полвека и станет пусть не десятым, но и не пятидесятым по рангу купцом; не из первых по достатку, но из первых по времени прихода...

... А гвардия в этот час подходила к Твери.

Уже известен был распорядок парада, который состоится через пять дней в Москве. Еще в Новгороде гвардейцы получили новые французские суконные кафтаны, немецкие шляпы с кружевами, желтые наколенники и башмаки. Бомбардиры, которым приказано было идти впереди парада, получили особые шапки: немецкие, с черной опушкой, как бы напоминающие цветом порох. Новые немецкие ружья приказано было нести "дулами вниз, а курками вверх" - в знак того, что Россия считает войну за побережье Балтики оконченной и готова к миру.

Дорогу у Твери подморозило.

Топот солдатских сапог по окрепшей земле был внушителен и суров. Как треск тысячи разворачивающихся корабельных парусов, как дробный стук тысяч ядер о землю, летел он над Россией...

#17. КОММЕНТАРИЙ О ЦАРЕ И ШКИПЕРЕ
Ну, а теперь рассмотрим последнюю из полузагадочных историй, преподнесенных нам далеким 1703 годом.

Еще в мае резидент Плейер и голландский представитель Ван дер Гульст писали в Вену и Амстердам, что сразу по взятии Ниеншанца Петр объявил приз в пятьсот червонцев первому шкиперу, который приведет свой корабль в Шлотбург.

Сделал попытку взять этот приз англичанин Андрей Стейльс - через брата, лондонца Томаса. Но снарядить корабль не удалось.

12 августа Меншиков сообщил Петру, что в начале месяца в Петербург приезжал голландский шкипер "про то брусье, которое изволил ты видеть, бить челом от Голландской компании, чтобы теми брусьями нагрузить 12 кораблей. Я ему сказал, что когда он того хочет, то б кораблями своими в устье въехал". Но шкипер отвечал: адмирал Нуммерс, опасающийся того, что русские захватят купеческие суда, вооружат их и обратят против шведов, не пропускает голландцев. Однако купец обещал выполнить просьбу Меншикова - и хотя бы ночью привести судно с грузом вина. В день написания письма шесть голландских кораблей достигли устья Сестры-реки, надеясь, что там стоит генерал Кронгиорт. Но там были русские драгуны и пехота: "... для помянутого леса, чтб его в город проводить".

Что сделалось позже с этими пришедшими к Сестре кораблями - можно только гадать. Меншиков упомянет их в письме к Петру от 4 октября, говоря "об известии тех кораблей, которые еще не бывали". Вероятней всего, они все-таки решили испросить у Нуммерса разрешения взять у русских сестрорецкий лес, но, не получив такого разрешения, ушли ни с чем. Тайна их пока не раскрыта.

Но Нуммерс снял, наконец, с Петербурга блокаду - и 15 декабря "Ведомости" сообщили: "В ноябре месяце пришел к Санктпитербурху корабль голландский с товаром, с питьями и с солью". Корабль со шкипером и матросами был по приказу губернатора "принят по обыкновению". Шкиперу за приход подарено было за губернаторским столом пятьсот золотых, а каждому матросу - по тридцати ефимков, после чего шкипер пустился в обратный путь "со удовольствованием, а товары все, которые на том корабле были, куплены повольною ценой".

Кто же он был - шкипер этого судна? Владимир Васильевич Мавродин, например, так пишет о нем в "Основании Петербурга": "В Неву вошел голландский корабль шкипера Выбеса, доставившего соль и вино". Сообщение это восходит к "Историческим анекдотам о Петре Великом", изданным голландским писателем Якобом Схельтмой. Петр - по Схельтме - подружился в Заандаме с местными негоциантами Кальфами, и те (а по другим данным - амстердамский бургомистр Витсен), узнав, что царь строит Петербург, снарядили судно под командой шкипера Ауке Выбеса из городка Хинделопена, который и привел корабль Ост-Индской компании к новому невскому городу.

Так писал Схельтма, книги которого более чем веком были отдалены от самого прихода первого голландского купца в Петербург. И Схельтме, как мы видим, вторят многие серьезные историки.

Но ведь существует свидетельство и 1703 года! 23 декабря в "Ведомостях" появилось сообщение: "Из Амстердама ноября в 19 день. Шкипер Ян Гильбранд, который в 12 дней от Шлотбурга в Гданьск пришел, возвестил, что его царское величество ему, как первому пришедшему по взятии той крепости, пятьсот золотых пожаловал".

Выходит, вовсе не Ауке Выбес, а Ян Гильбранд первым пришел в Петербург в начале ноября 1703 года? А "сторонники Выбеса"- от Схельтмы до Мавродина - заблуждаются? Выходит, так, если только Гильбранд - лицо реальное. А его реальность подтверждает многое.

Автор многотомного труда "Деяния Петра Великого" историк Иван Голиков сообщает, что 1 июля 1719 года "предстал перед его величеством голландский шкипер Гильбранд - тот самый, который по построении Петербурга первый приехал и которому за сие подарено было от монарха 500 червонных, как то видели мы в своем месте. Он подал его величеству прошение, в коем - прописав, что в 1717 году на пути своем к Петербургу он взят был шведским капером и отведен в Швецию, где целый год содержался в заключении, а корабль его с товарами был конфискован,- просил для поправления бедного состояния своего не брать с него пошлин три года. Великий государь прошение его милостиво принял, с таковым только ограничением, чтоб с суммы десятитысячной не брать с него пошлины три года".

В Центральном государственном архиве древних актов я нашел не цитировавшийся ранее указ Петра президенту Коммерц-коллегии, в котором рассказ Голикова подтверждается и уточняется. Царский указ датирован 30 июня 1719 года и говорит о том, что с "голландца шкипера Яна Гилебранта ради его от шведов разорения... обыкновенную пошлину с сего числа брать наполовину" [ЦГАДА, Кабинет Петра I, ф.9, оп.2, ед.хр.43, л.350]. Изучая "Дело Коммерц-коллегии" о купцах, пришедших в Кронштадтский порт в 1722 году, историк Георгий Немиров обнаружил там "голландский галиот об одной мачте, именуемый "Санкт-Яганос" из Амстердама, на нем шкипер Ян Гильбранд". Так что подлинность Гильбранда - несомненна.

А как же быть с Выбесом? Ведь доподлинно известно, что и этот шкипер служил в 1703 году в Ост-Индской компании!

Тут мне представляется возможной такая гипотеза. Кальфы действительно прислали судно под командой Выбеса к Петербургу. Выбес и был тем самым шкипером, что встретился в августе с Меншиковым и обещал прорваться сквозь морскую блокаду Нуммерса. Но сделать это не удалось - и Выбес в середине сентября вернулся в Амстердам. Он рассказал там о призе, объявленном Петром, и о том, что Меншиков желал получить партию вина. Тогда, закупив часть этого товара, в путь из Амстердама пустился шкипер Гильбранд. В Гданьске он докупил соль - и стал ждать удобной ситуации для продолжения рейса. К середине октября пришло сообщение об уходе Нуммерса - и Гильбранд продолжил путь, достигнув Котлина к концу месяца. Ну, а дальше?

Тот же Голиков в "Анекдотах, касающихся до государя императора Петра Великого" приводит историю "О приезде в Петербург первого голландского корабля, и как государь принял шкипера оного". Голиков сообщает, что Петр-де, узнав о приходе корабля накануне его прибытия к Котлину, нарядился матросом и встретил купца у мелей залива. Взошел на корабль. Сказал по-голландски, что прислан от губернатора. Поздравил шкипера с прибытием его первым в заводящийся порт. Сел в шлюпку и велел следовать за собою. Корабль он привел к пристани на Васильевском острове у дома губернатора, в котором морякам назначена была квартира. Меншиков их встретил, пригласил к столу, "а дабы они не имели заботы о корабле своем, то явилась гвардейская команда, и объявлено было шкиперу, что прислана она от государя для караула и безопасности корабля". Петр усадил команду рядом с собою и "знатными особами" за стол. Тогда-то шкипер и матросы узнали в лице провожатого царя! Вспомнили, что, будучи в Амстердаме, Петр работал в Адмиралтействе матросом и плотником. Видя, что царь с ними ласков, гости веселились,- а в это время товары их выгружали на склады губернатора. Петр, угостив матросов "до довольной, так сказать, степени охмеления, побратовался со шкипером" и уложил гостей спать. Утром он потребовал реестр груза: это было испанское вино и соль. Позволил беспошлинно продать все повольной ценой - и купил для своего двора часть товара, рекомендовав "знатным господам" следовать его примеру. Вскоре товар был распродан. В городе тогда купеческих припасов не было - и Петр разрешил шкиперу купить на вырученные деньги "из заготовленных для Адмиралтейства разных лесных припасов, смолы, поташу и смольчугу, которыми шкипер загрузил свой корабль беспошлинно же". Гостей вновь угостили. Петр дал шкиперу пятьсот червонных и каждому матросу по триста ефимков. Затем, "не взирая на столь весьма позднее время года, выпроводил корабль сей сам до Котлина острова"...

Что ж, в рассказе этом многое, конечно, напутано. В 1703 году у Меншикова не было дома на Васильевском острове, а в Петербурге не делали запасов для Адмиралтейства, заложенного лишь через год. Но главный рождающийся тут вопрос таков: а насколько же будет _реально_ предположить, что Петр действительно сам встретил корабль и наградил его шкипера? Ведь то, что царь 11 ноября был в Москве, на праздничном параде - неоспоримо. Мог ли он успеть к 11 ноября в Москву, если в начале месяца был в Петербурге?

Мог. Дорога от Москвы до Шлиссельбурга была у Петра уже наезжена и занимала пять дней. Плюс - день на переезд из Орешка в Петербург. Итого - шесть дней. Чтобы попасть в Москву к концу дня 10 ноября, Петру надо было выехать из Петербурга не позднее утра 5 ноября. Так, собственно, и поступил Меншиков, о котором мы доподлинно знаем, что он-то шкипера встречал и что 5 ноября он отправил из Петербурга письмо Яковлеву на Олонецкую верфь, а 11 ноября принял участие в московском параде. Попробуем с учетом этого реконструировать события тех дней. Положим, 30 октября Гильбранд приходит к Котлину - и высылает к Петербургу шлюпку, которая успевает застать там царя.

Петр плывет к Котлину - и утром 1 ноября приводит судно купца к дому Меншикова на Березовом острове. Команду угощают.

2 ноября у шкипера принимают товар и грузят его корабль. Изменяя прежнее свое распоряжение, Петр награждает не только шкипера, но и каждого матроса, после чего команду вновь угощают.

3 ноября судно Гильбранда, отведенное Петром к Котлину, уходит в Гданьск. Петр уезжает в Москву - и 9 ноября достигает ее.

14 ноября - через двенадцать дней, как в "Ведомостях"!- Гильбранд прибывает в Гданьск. Вскоре весть о том, что он взял приз Петра - уже в Амстердаме, и 19 ноября идет оттуда в Москву.

15 декабря - накануне возвращения царя в столицу из Воронежа - "Ведомости" сообщают о приходе первого купца в Петербург.

И наконец, 23 декабря появляется заметка из Амстердама о награждении Гильбранда царем и о прибытии шкипера в Гданьск...

Подведем теперь итог: встречал, все-таки, Петр голландца или нет? Полагаю, что сообщение "Ведомостей" от 23 декабря - достаточно сильный аргумент в пользу того, что встречал. Царь читал "Ведомости" внимательно, а Гильбранд в них прямо заявляет, что ему, как первоприходцу, Петр "пятьсот золотых пожаловал". Думается, заведомо ложному сообщению, касающемуся его самого, Петр появиться в официальной газете просто не позволил бы.

Ну, и наконец, встретившись через шестаадцать лет с потерпевшим от шведов шкипером, Петр не только узнал его, но и весьма ощутимо поддержал. Ведь если бы Гильбранд солгал в 1703 году - он не смог бы рассчитывать на поддержку царя в 1719-м. Так что два исторических свидетельства - из 1703 и 1719 годов - поддерживают легендарную историю Голикова о личном присутствии царя в Петербурге в день прибытия туда первого купеческого судна.

Ни одна легенда, уверен, не строится на пустом месте. Потому искать легендам документальное подтверждение - занятие вовсе не бесполезное. Это и делает историю не мертвым слепком давно свершившихся событий, но вечно живым и меняющим выражение лица феноменом.

#18. ЗАНАВЕС
В Астрахани, в доме местного священника Кирилы Тредиаковского, стариковским печальным взором смотрит в небо из колыбели десятимесячный младенец Вася - будущий многострадальный и вдохновенный российский пиита, филолог и академик...

... В Москве царев гравер Адриан Шхонебек последний раз просматривает памятные гравюры о фейерверке, который через несколько дней разразится в столице - и навсегда запечатлеет в памяти москвичей "взятие Шанс-дер-Ниэт, или Канцов", как сам гравер именует на своих офортах осаду Ниеншанца. Вот - гигантский орел, украшенный изображениями трех морей - Черного, Каспийского и Белого. А в разгар праздника выедет Нептун на колеснице и передаст в свободную лапу орлу щит четвертого, новообретенного Балтийского моря... Вот - статуи Марса, Паллады, Виктории...

Огненная потеха будет много замысловатей, нежели та, что учинили по взятии Нотеборга...

... Выйдя, как и год назад к Хапиловскому ручью, покрытому все той же желтовато-голубою коркой льда, Егор Пластов долго и неотрывно смотрит на Северную звезду. Год прошел - и не принес ему ничего из того, о чем начал мечтать Егор в конце весны. Мало того, он разлучил их с Матвеем. Простились плохо. Егор, правда, обнял друга, погладил по голове Стешу. Но грусти - той, что томила год назад, когда оставлял Матвея раненным в новгородском лазарете,- не было. Была обида. Егор обижался на Матвеев уход из гвардии, Матвей обижался на непонимание. Плохо простились.

Егор смотрит на Северную звезду. Говорит себе, что пришла, видать, пора по-другому взглянуть вокруг себя. Что жизнь не обманешь. Да и людей тоже. А тем паче - таких, как царь. Только теперь, многое уже обдумав, знает Егор, что зря он дважды в этом году пытался обвести царя вокруг пальца. И тогда - после взятия кораблей,- когда хотел показать себя настоящим служакой. И потом - у канецкого магистрата,- когда выдал свою мечту о бомбардирской роте не без умысла: хотел словчить - авось царь поверит и возьмет поближе. А ведь таких рвущихся у царя Петра и без Егора невесть сколько. Ему лишь те нужны, кому бы смог он поверить. Это старые его слуги в обманы да отказы покатились - так что ж ему с ними делать, как не терпеть до поры, пока подберет новых слуг - тех, что будут хотя бы поначалу служить без обмана!.. Вот это, видать, и есть то главное, чему научил Егора этот год - с его походами, рубкой леса, невскими наводнениями и болезнями.

Войдя в казарму, Егор слышит, как Степан Уденцов, покуривая трубочку, степенно ведет рассказ, поглядывая на сгрудившихся вокруг него молодых солдат из нынешнего зимнего набора:
- Ну, а тут он, государь, эту первую березу в землю утвердил, а другую еще только поставил,- как вдруг садится на эти березы тот самый орел. Я, конечно, того орла с березы снимаю - и Петру Алексеичу передаю: на его государеву руку. И он перчатку надевает - и того орла себе на руку садит. А мне: "Спасибо,- говорит,- ефрейтор Уденцов. Доброе,- говорит,- мне твой орел предзнаменование возвестил..." И мне, конечно,- рубль!

В другой раз Егор не удержался бы - подсолил чем-нибудь уденцовскую небывальщину. Но сейчас, еще полный мыслей, передуманных только что на морозе, лишь говорит в сердцах:
- Ну что ты, Степан, все врешь и врешь!

И идет к своим нарам мимо ефрейтора, который и глазом на Егора не поводит...

... Тот, о ком ведет рассказ ефрейтор Уденцов, сидит в своем Преображенском дворце, мучимый мыслью о неверности и лживости человеческой. Вспоминает почему-то, как писал недавно Апраксину в Воронеж. Брат Федора Матвеевича, воевода Апраксин, жаловался, что царь оставил его на зиму в Ямбурге, в опасной близости от шведов. "Зело досадно,- отвечал Петр Федору Матвеевичу, вступившемуся было за брата,- что пишут все ложь да бедствия, чего не бывало. О чем я прошу. Пожалуй, отпиши ему, чтоб он ответил на это письмо: так ли все, или я солгал? Тогда увидишь истину. Никто не хочет прямо трудиться, только - скользь".

Петр вздыхает, бормоча:
- Всяк человек есть ложь!..

Он думает об Анне Монс. Об Анне, которую выделил среди других (о том, что ее ему просто подсунули, он и думать не желает). Ради нее он отказался от жены - матери своего сына. Ради нее не жалел ничего - ни времени, ни сердца. Еще совсем недавно все, казалось, шло хорошо. В сентябре он получил от нее письмо: Анна просила, чтоб ей с матерью выдали пожалованное после смерти отца в начале года дворцовое село Дудино с тремястами дворами. Он велел выдать. А едва вернувшись в Москву, помог ей купить за полторы тысячи рублей вотчины в Курском уезде. Но оказалось, что "липсте герцинхен Аннушка" просто припасала себе подарок к свадьбе - и с кем же! В конце ноября Александр - друг плутоватый, но верный - показал ему самою Анною написанную просьбу: разрешить ей, дуре, пойти замуж за прусского посланника Кайзерлинга. Узнав об измене, Петр велел засадить Анну с сестрою, полковницей Матреной Балк, сводившей ее с пруссаком, под крепкий домашний арест, а сам уехал на три недели в Воронеж.

- Правды в людях мало, а коварства много,- вздыхает Петр.

Говоря это, он со скрываемым стыдом, раздраженно думает об инокине Елене из суздальского Покровского монастыря.

В этот вечер Елена пишет Стрешневу. Просит Тихона Никитича, чтобы тот умолил государя хоть немного облегчить ее участь и разрешить свидание с сыном. Этот сын - царевич Алексей. А инокиня Елена - бывшая русская царица Евдокия Федоровна, которая много еще перетерпит от Петра, но переживет его и умрет на свободе.

А вот монахиня Сусанна из Новодевичьего монастыря умрет скоро: в будущем, 1704 году. Вместе с именем Сусанны в гробницу уложат бренное и грешное тело старшей сестры Петра - некогда правительницы Всероссийской, царевны Софьи Алексеевны.

Ничего этого Петр пока не знает, как не знает и того, что свяжет его в будущем с молодою женщиной, которая станет матерью одиннадцати его детей. Она живет сейчас в палатах Меншикова, куда тот перевез в ноябре сестер Арсеньевых, а с ними - и двадцатилетнюю Марту Сковронскую, взяв ее из дома Балков: в прошлом году, по взятии Мариенбурга, ее отправил туда фельдмаршал Шереметев. Мариенбургский пастор Глюк, в семье которого выросла Марта, перевел ее из католичества в лютеранство, дав ей и новое имя - Катерина. А выйдя замуж за шведа-драгуна, она сменила и фамилию: стала Катериной Крузе. Отданная сейчас с шуткой и прибауткой Меншиковым своему Капитану, дабы смягчить его печаль, она будет именоваться и Трубачевой, по службе мужа-драгуна, и Василевской, по фамилии тетки, пока, приняв православие, не станет Екатериной Алексеевной (впоследствии - первой русской императрицей): по имени своего крестного отца, царевича Алексея, против которого она вскоре же и начнет строить козни, не последнюю роль сыграв в страшной погибели пасынка.

Ничего этого Петр пока не знает...

... Человек, который играл и играет едва ли не самую значительную роль в жизни царя - Александр Меншиков,- стоит в этот вечер у обрывистого южного берега Финского залива против острова Котлина. В руках у него - чертеж Кроншлота работы Петра. Рядом с ним - архитектор Доменико Трезини, который будет строить деревянную башню Кроншлота. Они с Меншиковым ждут полковника Толбухина, поднимающегося от залива, куда тот ходил взглянуть на лед.

- Крепок лед, Александр Данилыч!- кричит снизу Толбухин.

Меншиков остекленелым взором смотрит перед собою. Вспоминает недавние московские деньки. Хитроумные разговоры со строптивой, совсем переставшей слушать добрые советы, пустоголовой коровой Монсихой, которую он лестью и вкрадчивостью обвел вокруг пальца: уговорил написать просьбу царю о своем беспардонном замужестве с Кайзерлингом. Теперь-то с Монсихой покончено. Теперь в ход пущено уже новое оружие. Меншиков поводит подбородком, сызнова вспоминая покорную опрятную белоплечую Катерину - и довольно усмехается.

- Хорош лед, господин поручик,- произносит Толбухин, поднявшись на пригорок.
- Ну, раз хорош,- отвечает Менщиков,- выводи завтра полки - свой и Островского - ряжи ладить. Да, прикажи еще и гарнизонных плотников всех сюда собрать. Поспешать надо. К приезду государя Кроншлот должен подобно Гибралтарской фортеции тут встать!..

... Один из гарнизонных плотников, которых завтра, несмотря на приближающееся рождество, погонят рубить ряжи в основание Кроншлота, сидит сейчас возле печи рядом с женою и братом, слушая, как сивобородый карел говорит что-то певучим голосом Майе, покачивающей в лад голосу рассказчика головой.

- Что он говорит?- шепотом спрашивает Сила у Стеши.
- Сказку он говорит,- отвечает Стеша.- Вот, мол, стояло большое-большое болото. Люди пробовали на нем селиться, но оно их дома глотало. И вот пришел великан. Построил громадный дом. А болото его - ам!- и съело. Поставил второй дом. Тоже ушел в болото. Тогда великан сковал на кузнице целый город сразу - и поставил его на болото. Оно походило-походило, а город проглотить не смогло. Так он теперь и стоит...
- Это что ж за великан такой?- спрашивает Сила.

Матвей смотрит на огонь в печи. Улыбается.

Через все он прошел. И в огне был. И дорожных верст под ноги подмял несчетное число. И город ставить помогал великану, о котором сивобородый карел говорит сказку.

А теперь - что же?

Есть дом. Есть Стеша, которую он, Матвей, любит. Брат приехал: тоже, видно, решил тут, у краешка России, пожить.

Чего же еще человеку надо?

Война отгремела. Бои прошли. Теперь, думает Матвей, только жить да жить остается. В тишине, в мире да покое.

Он верит, что не будут больше летать вокруг его головы разящие куски свинца. Что не придется ему сколачивать всю жизнь вместо домов крепостные ряжи. Что не осенит его ближних и этот край, ставший теперь ему родиной, огненное крыло безжалостных сражений.

Но он ошибается.


Санктпитербурх "по Вобану" - один из первых проектов.

АЛЕКСАНДР ШАРЫМОВ
АВРОРА 4-6/85
КРОНШЛОТ
Историческая повесть в очерках из начальных лет Петербурга

И потому живет летописец, чтобы одуматься и собрать всех вместе, как будто живет одно существо и, распадаясь, вновь соединяется, переходит жизнь, разбиваясь иногда, как река, рукавами, протоками и вновь соединяясь.
(Михаил Пришвин)



ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ
"Кроншлот" продолжает тему, начатую повестью "1703 год".
Как и прежде, я веду рассказ, пытаясь смотреть на исторические, архивные, литературные, мемуарные и иные факты, книги и документы [Во всех письмах и документах я расставляю современную пунктуацию, для удобства восприятия заменяя иногда устарелые слова и выражения более близкими читателю аналогами. Все даты даются по старому стилю. Из многих вариантов написания имени города в XVIII столетии я употребляю название "Санктпитербурх"; коротко - "Питербурх"; в комментариях - "Санкт-Петербург" и "Петербург", но - без дефиса!- "Санктпетербургская крепость"] глазами человека наших дней: ведь во многом - в перспективе прожитых лет - мы осведомленнее тех людей, что писали некогда эти документы и книги, а потому корректируем, порою весьма радикально, былые суждения и выводы.

Я стремился разобраться в возможно большем числе фактов - и внести _ясность_ в обнаруженные при этом "темные места". А когда работа эта была проделана, оказалось, что и результаты поиска и рассказ о нем могут стать небезынтересны читателю.

Такая позиция продиктовала и жанр предлагаемого сочинения: беллетризованное повествование в сочетании с сугубо исторической очеркистикой...

Чтобы освежить в памяти события первых лет Северной войны, можно перелистать страницы упомянутый повести "1703 год". Можно и просто напомнить читателю, что война эта велась за обладание приневскими землями. Раньше они принадлежали России - затем их захватила Швеция. За их возврат сражались солдаты и Федора, сына Ивана Грозного, и Алексея, отца Петра I. Отвоевав невскую область, царь Алексей Михайлович включил даже было в свой государев титул слова "наследник западных и северных земель отич и дедич". Но все завоеванное пришлось вновь отдать шведам. Те опять блокировали свободный выход российских торговых судов в Балтику, к берегам Западной Европы. Тогда и пришло время сражаться солдатам молодого царя Петра Алексеевича.

"1703 год" посвящен был основанию 16 мая в невской дельте Санктпетербургской крепости и нового русского города, будущей столицы империи. Рассказано было и о зарождении второго российского флота - Балтийского вслед за Азовским,- а также о начальном эпизоде жизни петербургского торгового морского порта.

Теперь - рассказ о том, как город, флот и порт отважно начали борьбу за свое существование...

ЧАСТЬ 1. ОБЕР-КОМЕНДАНТ БРЮС
#1. "ИНКОГНИТО", ИЛИ ЦАРЬ ПЕТР 8 ФЕВРАЛЯ 1704 ГОДА
Многое он представлял ясно.

Скажем, то, что с Головиным - Федором Алексеичем, великим канцлером,- надо будет закончить письмо к Фридриху, королю пруссаков, об отправлении к нему посольства. В то посольство тайно - инкогнито!- будет направлен полковник Роман Брюс: по деду - шотландец, притом королевской крови, а по рожденью и сердцем - русский, как брат его, Яков, главный российский пушкарь. Что же до Брюса Романа, то полк его этой зимою стоит на Неве - в Санктпитербурхской крепости, на рубеже страны, в двух дневных переходах от шведов.

С чем же отправится к Фридриху Брюс? Он доставит ответ на меморандум, врученный с месяц назад его посланником Георгом Яганом фон Кайзерлингом, этим писакой, пиитой, любителем свински порыться в разных секретах, коих не то что знать - думать о коих не всякой персоне повадно!

Ехать же к Фридриху Брюсу секретно: через Киев и Польшу. Добившись приватной аудиенции, твердо призвать короля к ответу о сути его договора с Карлом XII, врагом России, и спросить список с того договора, напомнив, что ведь ему-то, Фридриху, сразу послан был список трактата, заключенного в Биржах с Августом - польским властителем и саксонским курфюрстом! Так сказать королю... А попутно делать и дело другое: разведать шведских войсках и припасах в Элбинге и Торуни. А о разведке писать по данной ему, Роману, азбуке через почту. Так сделать!..

Многое он представлял ясно, но дел, что ждали неотлагательных, спешных решений, так было много, а времени на изучение их - так мало, что приходилось довольствовать неспокойную душу, знакомясь с делами лишь бегло: по испещренным полууставом или невразумительной скорописью бумагам да по невнятным докладам не привыкшим к краткости приказных.

Что там еще писал этот Кайзерлинг? Да! Писал он о флоте...

Флот мой, флот! Ты вышел в дельту Невы - и стоишь там, в протоке за крепостным островком, гордо подняв в студеное небо мачты с остро торчащими флагами: заледенелыми, словно бы выстриженными из жести, ломко выстуженными пронзительным ветром...

Этих-то русских судов опасаясь, Кайзерлинг и пытался разведать, что за судьба предназначена им: стать угрозой Европе или что-то иное? Вот Роману Брюсу и надлежит успокоить Фридриха: сей-де флот умножаться не будет, а службу нести ему лишь конвойную, для проведенья торговых судов, да, в случае вылазки шведов, крейсерскую, у Невы, для охраны новопостроенной пристани,- ибо какую натуру имеют пристани, такова ж натура всего государства, понеже через сии артерии входят здоровье и прибыльность в самое сердце страны. Так и сказать!.. Суть войны - в удержании этих земель за Россией. Ведь не случайно и в прошлом году, в ноябре, в день вхожденья в Москву, те войска, что сражались за земли Ижоры, встречены были страстными сиими словами: "Не чуждую землю берем, не чуждое принимаем,- но наследие наших отцов, на долгое время похищенное врагами"...

О, превратности войн! Девяносто лет стояли шведы на невской земле. Но вот время пришло, смолкло пенье рожка Фортуны - и все для них пошло прахом. Генерал Кронгиорт был владыкою ингерманландских земель, вождем восьмитысячного войска, которое грозно преграждало путь россиянам к Неве. Но вот Слава сложила над ним свои крылья. Его начал бить сначала Петр Апраксин, воевода не из самых больших смельчаков да и совсем небольшого военного дара. А потом его били солдаты и конники генерала Чамберса, в рядах которых был и сам Петр Алексеич. И вот теперь, в январе, совершив набег на заставу у новой кирхи близ Санктпитербурха и разорив крепостцу у заставы, конный отряд полковника Ренне взял в плен человек с двадцать шведов, от которых узнал, что недавно генерал Кронгиорт вызван был в Гельсингфорс, где скоропостижно скончался. Для чего ж ему пел тот рожок Фортуны? Для чего била Слава крылами над старой его головой? Что он видит теперь? Что слышит? А ну как совсем ничего? Или, может, видит, как по дорогам, которыми он вчера еще вел своих шведов, скачут сегодня к Выборгу запорожские казаки? Русь поднялась - и идет на старинный Выборг. И, значит, тому долго не выстоять!

Впрочем, нет. С суши крепость не взять. Нужно брать ее с суши и с моря. Значит, нужны корабли, скампавеи, галеры. Нужен флот! И, значит, не зря два года назад начинали строенье фрегатов сначала на Сясьском, а потом на Олонецком верфах! И не зря, выходит, он сам (в московских палатах - царь Петр, а на верфах - корабельный мастер Петр Михайлов) получает по три с половиною сотни рублей ежегодно за плотницкие, славно исполненные работы! Не зря и совсем уж недавно, двадцать второго января, распорядился: срочно набрать тысячу новых матросов в Приказ адмиралтейских дел. Не зря писал и в конце прошлого года Ромодановскому из Санктпитербурха в Москву, чтоб слал к Неве тысячи с две воров, осужденных в колодки: они пригодятся теперь на галерах; их ведь, галеры, так и кличут - "каторгами"...

Многое он представлял ясно. Скажем, то, что строение флота покуда слишком малому кругу людей по сердцу и не вчуже. Десять дней назад был он на пытке в Преображенском приказе. Розыск велся по делу сборщика денег Родиона Семенова - человека князя Юрья Хилкова, чей брат, князь Андрей, резидент российский, нынче сидит под арестом в Стекольне, взятый под стражу после начала войны. Сей Семенов, собирая казну для кумпанства - товарищества по строению кораблей, в которром был и его князь,- деньги те утаивал и от князя и от кумпанства. И за то после пытки было приказано бить его вновь через месяц, когда немного подлечат, хоть он и кричал "государево слово", желая лишь ему одному, царю Петру Алексеичу, правду поведать про то, что князь Юрий давал денег генералу Чамберсу за отпущенье от воинской службы, а также про то, как вместе с некиим Савиным-старцем князь Юрий срывал у Ильинских ворот, у церкви, березу и делал из драниц _кораблик_, который потом закопал: не колдовство ли?..

Что ж, может, и ворожил князь Юрий - станется с дурня! Но пока он казну вносит в кумпанство в срок и по счету, трогать его не стоит. А вот доносчика, вора, который крал корабельные деньги,- бить, бить, потом запятнать ему порохом лоб, чтоб все знали: вор идет, вор! Что же до Савина-старца, то если таких искать, то пол-России надо бы взять тогда было в застенок: тех, кто в строении кораблей, что ныне стоят у Азова, Воронежа, Санктпитербурха, что строятся на Сяси и на Свири, видят только поборы, кабальную муку да царскую прихоть; тех, кому плевать на то, как льют кровь его солдаты, уничтожая шведские суда и беря их в плен не с таких же, как и у шведов, фрегатов и линейных кораблей, а, как разинские воры,- с весельных лодок...

Он потирает затылок и дернувшуюся щеку - и вдруг смеется. А ведь в прошлом году, в мае, он те два шведских судна из нуммерсовой эскадры взял - ну, прямо, как Стенька: с лодок, стремительною атакой! Ну и потеха: царь - разбойник!.. Он смеется резким своим желтозубым смехом - и начинает думать о крепости.

Нынешний комендант ее, Ренне, писал недавно, что из новопроложенного канала вода разливается и затопляет казармы, понеже "тут, в гварнизоне, место низко, а обруб в том месте еще не поставлен". Значит, мало земли носили в прошлом году! Значит, надо в этом году натаскать побольше - не ленясь, не ленясь!

Он отгоняет плохое - и вспоминает известье об открытой в Олонце железной руде. То железо пойдет на флот, на пушки и ружья. Можно будет помочь и малоудачнику Августу, против которого кардинал-примас созвал в Варшаве сейм с очевидною целью: свергнуть прочь короля-саксонца с польского трона. Да, Августу надо помочь. Но - осторожно. Август ищет военной славы: хочет дать генеральный бой Карлу, коий в этой науке все же сильнее. И потому генералу Паткулю, что привел в Польшу российское войско, велено помогать полякам, но в генеральный бой не вступать...

И снова на память приходит полковник Роман Брюс. И прусский король Фридрих. И его посланник Кайзерлинг, этот... И внезапно прочь улетает прежний ход размышлений. Петр хватает бумагу. Выводя своим жутким подчерком корявые буквы, пишет:

"... Усмотря время, при приватных разговорах говорить, что чрезвычайный королевский посланник, который живет в Москве при царском дворе,- человек в придворных делах необыкновенный и в политических делах упрямый, и с прочими посланниками обходиться непорядочно и грубо, а сие и его королевскому величеству идет не на славу. И если король изволит еще ему быть при царском дворе, чтоб к нему отписали, дабы обходился любительно и в приватных политических делах не упрямо. Или б _иного_кого_ изволил королевское величество немедленно прислать к царскому двору, что царскому величеству будет угодно..."

КОММЕНТАРИЙ
Царь Петр Алексеевич имел основания не терпеть посланника Георга Иоганна фон Кайзерлинга.

Еще год назад Кайзерлинг в составе дружеской свиты сопровождал царя в поезке к Воронежу. По пути, 3 февраля 1703 года, остановились в имении Меншикова. Петр освятил там крепостцу - и Меншикову отправили в Шлиссельбург известительное письмо. Подписывая его в числе других, Кайзерлинг сочинил вирши:

Великий царь, придя в сей замок фаворита,
Сегодня освятил Оранинбурга форт.
И просим бога мы: пусть замок сей хранит он,
И славою его весь мир пребудет горд.

Но минул год - и отношение царя к посланнику переменилось.

Резидент венского двора в Москве Плейер доносил в середине 1704 года года о Кайзерлинге: "Он очень не нравится его величеству по случаю брака с одною особою, которая долго пользовалась расположением царя и согласилась выйти замуж без его ведома". Плейер ошибался: "особа" еще не вышла замуж за посланника, но свидетельство резидента важно для понимания драмы, разыгравшейся в 1703-1704 годах вокруг Петра и его ближайшего окружения.

"Особа", которую Плейер в другом письме называет "немецкою персоной, нежно любимой царем",- это дочь виноторговца Анна-Маргарита Монс. По свидетельству австрийского посла Гвариента, Анна была фавориткой знаменитого генерала и адмирала Лефорта, который познакомил с нею молодого царя Петра. Результатом этого знакомства стало заточение в монастырь законной жены царя Евдокии Лопухиной, матери царевича Алексея Петровича.

Так Петр, до грубости своенравный и не допускавший никакого давления на себя, позволил очаровательной, но весьма трезвой и расчетливой представительнице семейства Монсов вовлечь себя в хитро сплетенные сети интриг, пагубнейшим образом отразившихся на судьбе множества людей. Любивший мать, но не имевший к ней доступа царевич Алексей стал постепенно недругом всех начинаний отца - и кончил жизнь в Трубецком бастионе Санктпетербургской крепости. Царица Евдокия, в монашестве инокиня Елена, перенесла впоследствии тяжелейшее расследование в связи с делом царевича, а преданно любивший ее майор Глебов был посажен на кол.

Петр не терпел никаких посягательств ни на что, связанное с ним самим и близкими ему людьми; когда позже он узнал о слухах, связавших имя коронованной им лифляндки Екатерины с Виллимом Монсом, младшим братом давно к той поре скончавшейся Анны-Маргариты, он приказал арестовать, допросить и судить Виллима - и спустя короткое время тот был колесован на петербургской Троицкой площади.

Так что прусский посланник Кайзерлинг, добившийся в 1703 году взаимности Анны Монс, безусловно становился фигурой при царском дворе весьма нежелательной. Тем более что немалое число слухов о скандальной истории, приключившейся с Кайзерлингом, скоро достигло Европы. Уже 4 февраля 1704 года русский посол в Гааге Матвеев сообщил, что там циркулируют вести, будто "государь наш, призвав на тайную аудиенцию прусского посланника и секретаря его, своими руками отсек им головы". Слухи, как видим, достигли почти предела фантастичности.

Впрочем, и вся эта история настолько была впоследствии запутана, что отклики сей давней путаницы мы встречаем и в наше время. Я имею в виду созданные в конце двадцатых годов XVIII века "Письма леди Рондо" и отражение изложенной в них версии даже в таком известном эпическом романе, как "Петр Первый" Алексея Николаевича Толстого. Дело тут вот в чем.

История разрыва Петра с Анной Монс изложена в "Письмах леди Рондо" так. Во время осмотра Петром "строившейся на море" крепости случайно упал в воду и утонул польский посол. Осмотрев его одежду, Петр обнаружил у погибшего портрет и письма своей, царевой, "любезной". Тогда, "оставив общество, государь приказал позвать изменницу", но, тронутый ее неподдельным горем по утонувшему, простил ее и выдал впоследствии "замуж за одного чиновника, которому дал место в отдаленной провинции".

Полвека спустя русский историк Герард Миллер решил внести ясность в "не вполне верные рассказы" леди Рондо. Он уточнил, что посланник был не польский, а саксонский, что имя его было фон Кенигсек и что утонул он "в неглубоком ручье во время осады Шлиссельбурга", то есть в конце 1702 года. Далее рассказывалось о найденных доказательствах измены Анны и о ходатайстве Кайзерлинга за взятую под арест фаворитку, в благодарность за что она вышла в 1711 году за прусского посланника замуж. Кайзерлинг в том же году умер. Анна пережила его на три года.

С этими поправками романтическая история леди Рондо нам и знакома: история гибели Кенигсека именно так изложена в романе Алексея Толстого. Замечу: Толстой, автор художественного романа, безусловно имел право на такую трактовку. Но не забывая о праве писателя на вымысел, стоит, вероятно, помнить и о том, какие же именно факты соответствуют тут исторической истине.

Начнем с того, что Кенигсек утонул не в 1702 году, а полгода спустя, 11 апреля 1703 года, в день пиршества Петра в Шлисельбурге по поводу спуска отремонтированной яхты. И утонул он не в ручье, а в Неве: даже в середине года труп его еще не был отыскан (об этом сообщал в Вену все тот же Плейер). Так что при всем желании Петр не мог обнаружить компрометирующих Анну бумаг в одежде не найденного трупа. Добавим: в "Русских ведомостях" от 10 июля помещено было сообщение из Элбинга, датированное концом мая, о том, что "господин Кенигсек на переправе на реке некоей потонул". Весть эта названа в заметке "печальной". А такой - сочувственной к своему "счастливому сопернику" - информации Петр в подконтрольном ему издании ни за что не опубликовал бы. Приплюсуем сюда и то, что 11 сентября Анна направляет Петру очередное ласковое письмо; 9 ноября спокойно совершает купчие на подмосковные деревни,- но в самом конце года они с сестрой Матреной Балк, ее наперстницей, уже находятся под арестом.

Почему? Об этом свидетельствует сам Кайзерлинг: в одном из писем он говорит, что Анна "по совету князя Меншикова обратилась к его посредничеству с просьбой исходотайствовать у его царского величества разрешение на бракосочетание со мной". Меншиков же воспользовался промашкой Анны, чтобы спровадить ее со сцены, выдвинув свою ставленницу: Марту Крузе - Катерину Сковронскую - будущую императрицу Екатерину Алексеевну. И это ему удалось.

Имя же Кенигсека в связи с Анной Монс, заметим, появилось впервые даже не в "Письмах леди Рондо", как обычно пишут историки, а в 1705 году в памфлете Мартина Нейгебауэра, бывшего воспитателя царевича. Причем в первом выпуске Нейгебауэр говорил только о романе Анны с Кайзерлингом. Но в последующих появляется вариация: Анна-де была помолвлена с Кенигсеком; тот в пьяном виде утонул, после чего, дескать, за нею и начал ухаживать посланник Кайзерлинг. Можно, вероятно, предположить, что версия о помолвке с Кенигсеком появилась как попытка облегчить положение Кайзерлинга. Оно, как мог заметить читатель, было тяжко уже в начале 1704 года и впоследствии не улучшилось: король Фридрих вынужден был даже отозвать Кайзерлинга из Москвы. Так что поручение, которое царь Петр 8 февраля собирался дать полковнику Роману Брюсу, было выполнено. Правда, не Брюсом: царь позже перепоручил выполнение его миссии генералу Паткулю.

А Роман Брюс так и остался командовать полком, стоящим в Санктпетербургской крепости. И это сыграло свою роль в будущей судьбе как самого полковника, так и всего города и его жителей.

#2. "КАЛАНЧА", ИЛИ ЕФРЕЙТОР МАТВЕЙ ГЛАЗУНОВ 25 МАРТА 1704 ГОДА
- Архангельский глас вопием тебе, чистая! Радуйся, благодатная, господь с тобой!- выводил сиплым голосом в походной полковой церкви священник отец Епифаний.

Матвей перекрестился и вышел из круга молящихся. Взглянул на обширную предкрепостную площадь на прибрежной полоске Городского острова: так все чаще стали теперь называть тот остров, что еще новгородцы - задолго до поры, когда места эти отошли почти на век в шведское владычество,- величали Фоминым.

На площади было многолюдно. Нынче праздновали благовещенье, но не праздничная молитва была причиной сего большого сбора. А был той причиной царев указ, оглашенный почти месяц назад, еще первого марта. Царь велел слать работных людей, посошан, на строительство Питербурха. Для первой смены - она начиналась как раз в благовещенье - работников должны были поставить Старая Русса, Торопец, Ржева Тверская, Ростов, Великие Луки да еще пять или шесть других уездов. За год надлежало прислать сорок тысяч человек. Часть их предстояло отправить в Шлиссельбурх.

Ежели раскинуть эти сорок тысяч на три смены, да отбросить от них шлиссельбурхских государственных работников, то нынче на площади должно было бы собраться тысяч с десять народа. Матвей хорошо представлял себе, что такое десять тысяч на этом небольшом отрезке земли, отвоеванном за год у болот, лесов да слякотных лысых полянок. Когда в прошлом году строили тут государев капитанский домик, то как раз с десять тысяч солдат и было тут, на прибрежной полоске. Тогда вся она была покрыта работающими. Одни валили лес. Другие сооружали первые землянки и строения для офицеров и царевых помощников. Третьи строили рядом, на небольшом островке Янисари, Санктпитербурхскую фортецию.

Ныне Mатвей видел другое. Народа согнали тысяч с пять, не более. Издерганные приводцы, отвечавшие за доставку строителей и ожидавшие строгой расправы за недобор, хрипло ругались, что-то доказывая ведавшим приемом посошан непроницаемым царевым комиссарам. А сами эти посошане сидели кучками на пеньках, на застеленной рогожками сырой, кое-где покрытой серым снегом земле. Жевали выданный по приходе хлеб. Разбирали принесенный с собою строительный снаряд - топоры, долота, буравы, скобели. Вяло перебрасывались словами: с дороги все были утомлены.

У царева капитанского домика стояла толпа офицеров. Ждали выхода Петра Алексеича.

Матвей повернулся и не спеша зашагал к своему дому. Срубленная в конце прошлого года небольшая изба Матвея стояла на старой шведском мызе рядом с домишком его тестя, лоцмана Кузьмы Карлова. Дома Матвей бывал теперь нечасто. Этой зимой Иван Виллимыч Брюс ввел его в число своих вестовых. Теперь, помимо полковой службы и плотницких дел, коих в городе было великое множество, Мотвею надлежало еще следить за порядком в полковой конюшне, где содержались лошади для вестовых.

Сегодня однако он будет до вечера свободен. Нарубит дров для баньки, да побольше - напарятся и тесть Кузьма с тещей Майей, и брат Сила, и жена Стеша, пока ей еще можно: Стеша ждала ребенка (шел уж шестой месяц) и, хоть работала, как прежде, в бане стала париться реже, осторожничала, за что мать тихо поругивала ее, считая баню лучшим снадобьем от всех бед.

Матвей шел к дому, размышляя о том, что дела у царя Петра Алексеича идут, видать, не очень-то шибко, раз уж он так неистовствует с новыми оброками, издавая указы, порою один другому перечащие. Взять хоть те же бани. В самом начале января велено было "баням своим на дворах ни и у кого не быть, а сущие ломать". Но позже, через месяц, вышел второй приказ: "домашние бани переписать и учинить по ним новоокладный оброк" - с думных чинов и гостей брать по три рубля в год, с остального дворянства и купечества - по рублю, а с крестьян - по пятиалтынному. Ну, Матвеева-то банька осталась ни ломаной, ни переоброченной: солдат он и есть солдат - не боярин, не крестьянин. Это вот Сила, брат Матвеев,- тот мог по гостевому, торговому разряду пройти, ибо не без успеха промышлял торговлишкой. Да только ни кола ни двора у него не было. Так что не больно-то нажились на Матвеевом хозяйстве все новообразованные в последнее время канцелярии!

Впрочем, с других-то подьячие-канцеляристы драли не одну шкуру. Многих денег стоила война со шведом,- а кому платить за все? Ясное дело: богатый да родовитый тоже без большого оброка не остались. Но много ли их - богатых? И одно дело отдать - одну тысячу, ежели у тебя еще десять остается. Другое - последний грош отдать, после которого остается тебе шиш да маленько. И иной ведь - ничего, отдает, хоть и плачет. А другой и терпеть не станет: бунт поднимет. А что тогда? А тогда бери, государев солдат, свою фузейку - и иди наводить порядок, как тебе твой командир скомандует. А с такого дела радости - то-то и оно, что никакой!

Матвей вспомнил, как пошли меж гарнизонных солдат слухи о новых податях, когда в конце февраля стали составлять списки полков, что стояли зимой в Питербурхе. Но тут вернулся с Олонецкого верфа тесть Кузьма - успокоил. Верные люди ему-де говорили: вместо новых налогов будут пока снимать навар с новых денег. Накупили в Европе золотые монеты - и переливают в рубли. Из одного голландского ефимка - по два русских рубля. Выходит, вроде и денег в два раза больше. Так что кроме тех оброков, что уже ввели к февралю, новых ждать не надо... А еще поведал Кузьма, что заложены на Олонецком верфе двадцать четыре бригантины - и господин губернатор Александра Данилыч велел, чтоб к маю они были готовы. А что сие означает? Не иначе - жди новых походов!

В ответ Матвей рассказывал тестю, что теперь армией шведов, стоящей в Выборге, командует генерал Майдель. Пока что крепость он особо не беспокоил. Запорожские казаки, что в конце января ходили на Выборг, захватили в плен не менее сотни солдат и поселян, да к тому ж деревень разорили поболе десятка. Шведы ответили только набегом на нашу заставу, где захватили четырех солдат: остальные караульщики сумели уйти. А в конце февраля Александра Данилыч послал к Выборгу большое войско - поболе двух тысяч солдат и драгун. Командовал походом полковник Ренне, питербурхский комендант. Матвей в том походе тоже побывал. Когда к Выборгу приблизились, Майдель, узнав от своих лазутчиков о походе русских, оттянул свое войско поближе к городу и в бой не вступил. Да и Ренне зря не рисковал: шведов-то, офицеры говорили, все же было раза в два больше - так что россияне ограничились лишь нападением на вражеские караулы у города, взяв в плен десятка с три солдат...

Ну, а главное-то дело всех этих зимних месяцев - оно не здесь было, не в крепости. Оно в заливе было, у острова Ретусари, или Рычерта, по-нашему - Котлина. Там в прошлом году сам царь с господином поручиком фарватер промерил и велел Александре Данилычу строить на отмели, напротив того острова, военную крепостцу. Говорят, у губернатора и модель той крепости есть - самим царем сработанная. А чертеж сделал вроде бы архитект заморский, Трезин. Работами-то зимними именно он, Трезин, распоряжался. А работы были - каких никогда не бывало.

Как подморозило, стали валить на берегу сосны, что побольше, и ладить из них ряжи - большие ящики, что набивали потом булыжным каменьем. Бревна выбирали крупные - в локоть толщиной и саженей в шесть длиной. Да в вышину каждый сруб получился сажени в две [Локоть - старинная русская мера, равная примерно сорока сантиметрам; сажень - около полутора метров; косая сажень - несколько больше двух метров; объем ряжа равен примерно 240куб.м (9*9*3); диаметр основания Кроншлотского форта (а речь идет именно о нем) составлял около восьмидесяти пяти метров] - почитай, чуть не в два человеческих роста.

Ряжи-то ладить научились хорошо еще в прошлом году, когда ставили с поспешанием Санктпитербурхскую крепость на Веселом острове. Так что науку прошли хорошую. Сноровка плотницкая отработана была уж до тонкостей. Каждый знал, что кому надобно делать. Ну, и каменьем да землей те срубы набивать - дело тоже было знакомое. Расставили людей - справились быстро.

А вот по льду тащить ряжи пришлось впервые. И работка, ничего не скажешь,- не из легоньких. Ставили те махины на полозья (прямо на них, на полозьях, и собирали), чтоб тянуть потом по льду к месту отмели в заливе. Попробовали было сначала лошадьми тянуть, так те на льду только ноги поотбивали. Скользят, грохаются, калечатся. Нет, махнули рукою на лошадей - сами в канаты вместо лошадей впряглись. Поднатужили жилы на шеях да на плечах. Покачались на месте, ожидая команды. Только и слышалось на берегу солдатское "эх!" да "ух!". Потом закричали сержанты команду - и вдруг снялась с места деревянная гора и заскользила вниз по берегу к заливу. Ну, а по льду-то было уж легче.

Ставили ряжи на льду над отмелью в ряд один к одному. Десять - в длину, десять - в ширину. Расчет был простой: растает лед - срубы и опустятся на дно. А глубины там - как раз чуть меньше двух саженей: верхушки ряжей над водой и останутся. Вот на этом основании и надо было поставить потом крепостцу.

Подняться ей надо было довольно высоко: саженей на тридцать от основания до смотровой башенки со шпилем для царского штандарта. Плотники, что видели модель ее у Александры Данилыча, говорили: "Ну, скоро нашу каланчу ставить будем!" Офицеры - те ее больше "фортом" да "ситаделью" называли. А солдаты - все "каланча" да "каланча". Так ее и Матвей теперь тоже называл.

Пока же заготовили на берегу бревна для будущего помоста, на коем и должна была встать оная каланча. Матвей знал уже, что вид у нее будет грозный: башня в три яруса с бойницами для пушек, которые надежно охранят путь к невскому устью, к Питербурху. Внутри будут и казарма для солдат, и пороховые погреба, и склады для запасов и продовольствия: крепостце надлежало быть готовой к долгой осаде и продолжительному сражению с врагом.

Ждали вскрытия льда в заливе. Лед у берегов пошел уже тонкими трещинами, начал темнеть. И хотя под ряжами он еще держался, но ясно было: теперь ждать было уже недолго.

Неделю назад с Олонецкого верфа приехал царь. Матвей со Стешей уже видели его. Черноволосый, смуглолицый, он метался с одного невского берега на другой, отдавал приказы. Часто выходил к реке у своего капитанского домика. Вглядывался вдаль: видать, тоже ждал весеннего ледохода. Глядя на неподвижный лед, тряс головой, будто стараясь заглянуть себе за левое плечо.

- Порченый он, что ль?- прошептала как-то Стеша, глядя на дергающуюся голову царя.- Чего трясется-то?

Матвей шикнул на нее - и быстро увел от царского домика.

КОММЕНТАРИЙ
Ледостав в Финском заливе у Котлина начинался по старому стилю где-то около 19-20 декабря. Поэтому к строительству основания будущего Кроншлота могли приступить не ранее самых последних чисел декабря 1703 года, а то и в начале уже следующего.
Вскрытие льда наступало в середине апреля. В "Описании столичного города С.-Петербурга" (Лейпциг, 1718) датами вскрытия Невы, например, названы 15, 18 и 19 апреля. Через неделю залив очищался. Так что если учесть, что под грузом набитых камнем ряжей лед мог проломиться чуть раньше этого срока, то начало сооружения непосредственно кроншлотской "каланчи" надо будет отнести к началу апреля, то есть к ранней _весне_. Между тем в "Журнале, или Поденной записке Петра Великого" говорится о сооружении Кроншлота _зимой_ 1703/04 года. Хотя историки обычно и ссылаются на эту фразу, она нуждается в коррективе. Ведь еще 10 марта Меншиков просил царя поскорее приехать в Петербург "для дела, которое у нас зачато на Котлином острове, о чем вы небезызвестны". Весна уже настала, а "дело", то есть строение Кроншлота, еще "зачато", но не закончено...

Кто и когда впервые описал Кроншлотскую крепостцу?

Чаще всего ссылаются на описание, сделанное царским офицером Александером Гордоном в его "Истории Петра Великого, императора России", изданной в 1755 году. В пятой книге своего сочинения Гордон пишет, что Петр приступил к сооружению Кроншлота "зимой, в ноябре месяце, когда лед был столь силен, что мог выдержать любой вес, позволяя переправлять такие материалы, как строевой лес, камни и т.д. Строительство шло так: деревья около тридцати футов длины и около пятнадцати дюймов толщины были срублены и искусно сплочены в ящики высотою около десяти футов. Затем ящики были заполнены тяжелыми камнями и опущены в море примерно в двух сотнях фадемов [Фут равен 0,3048м; дюйм - одна двенадцатая часть фута; фадем - морская сажень. равная 182см; пролив между Котлиным и Кроншлотом Гордон определяет метров в триста шестьдесят] от острова Ретусари - и тем самым создали весьма солидное основание, на котором царь построил сей форт, названный _Кроншлотом_ и содержащий гарнизон в три тысячи человек и семьдесят пушек". О проливе Гордон пишет, что он "глубок только посередине, так что суда большого водоизмещения могут идти по нему лишь один за другим". В заключение - общая оценка крепостцы: "Этот форт охраняет Санкт-Петербург от любого вторжения с моря, что, между прочим, делает его одной из лучших и безопаснейших гаваней в мире" ["The History of Peter the Great, emperor of Russia" by Alexander Gordon, es q.Aberdeen, 1755. P.p.170-171].



Схема расположения крепости Кроншлот относительно острова Котлин с его позднейшими фортами и города Санкт-Петербурга

В описании Гордона немало драгоценных деталей, которых мы не встретим ни у одного из других историков. Но есть у него и неточности. Неверно, скажем, его утверждение о начале работ в ноябре 1703 года: фарватер царь промерил в октябре; а только в декабре, будучи в Воронеже, сделал модель Кроншлота, с которой отправил к Петербургу руководившего впоследствии строительства Меншикова (не исключено, кстати, что Петр действительно сделал модель Кроншлота по чертежу Доменико Трезини, которого в России звали Андреем Ивановичем Трезиным; перечисляя в 1725 году совершенные в Петербурге и окрестностях работы, выполненные по собственным чертежам, Трезини упоминает и "башню Кроншлота").

Неточности Гордона объясняются тем, что он, судя по всему, сочинял свою "Историю Петра" во многом по памяти, которая его и подвела. А вот барона Генриха фон Гюйсена память подвести не могла: "Поденную записку, или Журнал воинского (и иного) поведения, 1704 года генваря с 1-го числа", содержащую описание Кроншлота, он составил как очевидец именно в 1704 году, сопровождая в походе царя Петра и царевича Алексея, воспитателем которого барон был назначен в прошлом году. Гюйсен живописует "новую крепость, которая построена подобием Английскому замку в Риме, но из дерева со многими камнями в подошве. Сия крепость Кроншлот имеет сорок косых сажен диаметра и два ряда, один на другом, для установки пушек, чтоб не допускать ни с которой стороны неприятельские корабли".

Описание Гюйсена могло бы считаться первоначальным, если б 7 мая 1704 года краткое, но, несомненно, самое первое по времени упоминание о Кроншлоте не сделал в письме к генералу Паткулю Федор Алексеевич Головин: "У острова Рычерта на самом проезде и корабельном ходе крепость со многими пушками в самом море зимой, как мерзло было, из дерева и камня основана - и построена есть, и уже и пушками вооружена; и тако ныне неприятельские корабли за столько миль не могут сюда приближаться".

Нескольким людям сообщил о построении Кроншлота и Петр. Но его описания кратки, предельно информативны. Зато среди ответов есть колоритное письмо Александра Кикина с Олонецкой верфи: "Изволил писать, что ситадель, которая против Котлина, совершилась и обновлена именем Кроншлот. Чаю, сие не без удивления многим, понеже при предках ваших оного названия до сего времени ни в котором месте не бывало. Господин Нумберс зело учинил разумно, что в прошлом году с сим местом простился, ведаючи то, что нынешним летом такого свободного случая к прошению ему не сыскать".

Письмо это интересно и упоминанием о прошлогодней блокаде, которой подвергла новопостроенную крепость эскадра шведского вице-адмирала Нуммерса, и тем, что оно демонстрирует, как Петр умел скрывать приготовления к постройке важной военной крепости даже от таких близких ему людей, каким был в те годы бомбардир-корабел Александр Кикин. Не случайно же и в упоминавшемся письме Меншикова от 10 марта говорится не о военной крепости, а, туманно, о "деле на Котлине": сам факт сооружения форта хранили в секрете. Надо было исключить любую возможность того, чтобы шведы до времени узнали о строящейся крепостце.

Так и вышло. Кроншлот стал для шведов большим сюрпризом...

Кикин писал о новом имени на карте России. К слову, об именах. Нынешний Заячий остров, где стоит сегодня Петропавловская крепость, назван в этой главе "Янисари". Так он тогда и назывался. Даже в 1712 году об этом писал пленный швед Эренмальм: "Остров, на котором построена крепость, зовется жителями этой страны Енисаари". То же встречаем и в "Описании Санктпетербурга и Кроншлота" анонимного автора H.G.: "Крепость находится на острове Газенгольм, или по-фински Еннисаари"; тут помянуто и шведское имя острова ("Газенгольм" равнозначен "Люстеланду", то есть Веселому острову; подробнее об этом см. упомянутую в "Обращении к читателю" повесть "1703 год"). И - о Санктпетербургской крепости. Название "Петропавловская" появилось уже за пределами десятых годов XVIII века. Говоря о начале века, не называю ее так и я...

Но вернемся к весне 1704 года. К той поре обострились многие международные дела. Голландские Штаты запрашивали посла Матвеева, почему царь довольствуется малым в Ингрии, почему не берет Нарву и Ревель? "Из этого очевидно желание Штатов,- сообщал Матвеев,- чтобы война России с Швецией продолжалась".

Словно бы отвечая на это, царь приказал воеводе Петру Апраксину занять устье рек Россони и Наровы, прервав сношения Нарвской крепости с морем, по которому раньше шли к ней войска и снаряжение. Тогда же фельдмаршал Шереметев осадил Дерпт.

Но в начале февраля Варшавский сейм объявил короля Августа неспособным носить польскую корону, провозгласив междуцарствие. Узнав об этом, Петр отменил осаду Дерпта и приказал Шереметеву готовиться к срочному походу на выручку Августа. Но король и сам не дремал, захватив претендента на польский престол Якова Собесского и его брата Константина, отправив их в Саксонию. Петру вновь пришлось менять принятые к началу года стратегические планы. Эти перемены будут характерны для всего 1704 года...

Совершались события и другого масштаба. Обживались новые места, налаживался быт молодого Петербурга. Еще в марте Головин писал царю: "Шаутбейнахт (вице-адмирал Боцис.- А.Ш.) отпущен на Олонец, а музыканты в Питербурх. Три книги Овидиюша с сей почтой послал к тебе, государю: 1-ю, 3-ю, 4-ю, а 2-ю возьму с собою". Итак, Головин посылал в Петербург музыкантов и книги Овидия: книга нужна была, видимо для выбора нужных цитат. Ведь некоторое время спустя была выбита медаль на построение Кроншлота, украшенная цитатами из Виргилия и Овидия: "Pallas quam candidit arcem ipsa colit. Virg. (Паллада, сей замок сооружившая, сама оный обороняет. Виргилий)" и: "Hyberno tempore nidis incubat Alcyone tim via tuta maris. Ovid. (Когда Алкион в бурное время в гнезде, тогда морской ход бывает безопасен. Овидий)".

Ну, а Меншиков писал олонецкому коменданту Яковлеву: "Каргопольца Никифора Архипова, который строил у Троицы в Сергиеве монастыре часы, сыскав, вели прислать в Питербурх". Губернатор готовился к освящению деревянного собора Петра и Павла, завершенного к апрелю строительством в Санктпетербургской крепости.

#3. ГУБЕРНАТОР, ИЛИ АЛЕКСАНДР МЕНШИКОВ 30 АПРЕЛЯ 1704 ГОДА
Мысль губернатора Александра Данилыча работала неустанно.

В отличие от многих других - тех, кто не разбирались в хитрой денежной науке,- он понимал: перечеканка старой серебряной монеты и новообретенных голландских ефимков как источник доходов не вечна и скоро пойдет на убыль. Три года войны она давала почти миллионную годовую прибыль. Но теперь, в разгар весны тысяча семьсот четвертого, стало уже ясно, что нынче такого ожидать не придется. А ведь военные-то расходы как докатились до трех миллионов, так на том и держится. И субсидии корольку Августу не уменьшаются, но безудержно растут: в прошлом году выплатили больше четырехсот тысяч!

Итог был не особо радостным. Перечеканка дохода прочного не дала, а вот рубль русский испортила. Он все обесценивается - и скоро будет стоит вдвое меньше прежнего: именно настолько, насколько упало в новой монете содержание золота и серебра. К тому ж в первые годы через монетные дворы прошло много старых денег - и теперь в стране их осталось все меньше. Собственные рудники только начали разрабатывать, а ввозной иноземной монеты явно не хватало.

Что ж оставалось делать?

Губернатор вспоминал, как три года назад, в марте семьсот первого, Петр Алексеич носился по Москве в поисках полутора сотен тысяч для генерал-адьютанта короля Августа. Перехватил в Большой Казне, в Ратуше, в других приказах, но все равно недоставало. Взял в долг у Троицкого монастыря, у гостя Филатьева, и наконец, у него, Александра - недостающие четыреста золотых.

От тех царевых поисков вышел немалый результат. На следующий год государь распорядился, чтоб все приказы ежемесячно отчитывались о затратах и о наличии денег перед новоучрежденной Ближней Канцелярией, ведать которой поручено Никите Моисеичу Золотову. Так начался путь к рождению канцелярии Ижорской,- а она теперь не в чьих-то чужих руках находится, но в его, губернаторовых: заседает в Москве, на его, Александра Данилыча, подворье. Ему ею ведать - ему счет и деньгам вести. Уж что-то, а считать-то он умеет - и преотлично. Пусть иные иноземные посланники ехидно усмехаются насчет того, что царев-де ближайший друг грамоты не ведает. Да, не ведает! Но подпись свою, где надо поставить сможет. Выведет четко "Алехандр Меншиков"- и добавит росчерк-молнию к буквице "х". Этого - достаточно. Прочесть бумагу или нацарапать письмо под диктовку ему и писарь сумеет - оно и быстрее и внятнее. А вот счет - он своей руки и своего глаза требует - дело потоньше иных дипломатических игр, что ведет сам канцлер Федор Алексеич Головин.

Губернатор внимательно следил за докладами своих подьячих, доносивших ему, как поступают в канцелярию деньги от новых оброчных статей. Статьи эти связывали казну с теми плательщиками, что по свободным договорам владели государственным имуществом: рыбными тонями, мельницами, соляным промыслом. Рубль нынче стоил вдвое меньше, а платежи по старым оброчным статьям оставались прежними. Вот и пришло в чьи-то умные головы поднять арендную плату на старые казенные статьи да присоединить к ним новые. Для этого и создавали Ижорскую канцелярию с ее особыми приказами - и командовать ими поставили верных губернатору людей: сбором денежной казны в мельничной канцелярии ведал Степан Коровин, торговыми учугами и ловлей - Петр Кикин, мостами и перевозами, конскими площадками и хомутными пятнами - Михаил Гуляев, торговыми банями - Алексей Синявин, медовой канцелярией - Парамон Старцев. Каждый знал одно: государю деньги нужны не завтра - сегодня. Денег нужно много. А они счет любят точный, но и особый. Ни в одной пропавшей полушке ни один из канцеляристов уличен быть не может. Но ежели он - не просто так, считало, а с умом человек, то должен и понимать: губернатору тоже расходы приходится нести, и немалые. А губернатор не князь Черкасский и не Нарышкин какой-нибудь, первые на Руси наследные богатеи. У губернатора свободных денег нет. А должны быть...

Мысль губернатора работала неустанно,- но и жилистое, жадное и до утех и до работы, грешное тридцатилетнее тело его постоянно было в трудах и в действии.

Приехав к Питербурху в конце прошлого года, он сразу погрузился в многотрудное дело сооружения подушки для форта у Котлина. Писал царю о походах Ренне, о появлении у Выборга нового шведского воителя - барона Георга Ягана Майделя, тезки посланника Кайзерлинга, царева соперника и смехотворного аманта кабатчицы Монсихи, подлой публичной девки, с которой сам он, губернатор, поразвлекался не меньше царя.

Потом писал Александр Данилыч на Олонецкий верф коменданту Яковлеву, веля готовить сани, на которых надобно будет доставить в Питербурх изготовленные на верфе суда. Тягомота Яковлев ответил, ясное дело, что сани готовит, но строение судов дотянул до поры, когда их можно было вести к Неве уж и водою.

В марте - третьего - из Москвы на Олонецкий верф прибыл Петр Алексеевич, чтоб пробыть там две недели. А уже на следующий день Яковлеву пришло грозное письмо от губернатора: немедля слать готовые скампавеи! Пусть Петр Алексеевич видит, что в Питербурхе не дремлют, а радеют за дело, хоть скампавеи - губернатор знал это точно - совсем еще не были готовы.

Царь прислал Александру письмо - велел ехать на Свирь. Тот отвечал: "Я совсем было поехал отсюда к вам на Олонецкий верф, да встретил меня по дороге Михайло Щепотьев, с которым я к милости вашей писал сего месяца в 8 день. Всежелательно милости вашей прошу, чтоб вы изволили к нам прибытием своим не умедлить, потому что нам в милости вашей великая нужда есть ради яхты, которую уже время собирать,- а чего к ней не будет, то б можно заранее прислать, чтоб милости вашей было, чем повеселиться". Губернатор точно знал, что любит Петр Алексеич: он любит, чтоб ему писали тоном почти приказа ("не умедлить приездом"!), и еще любит, чтоб припасено было некое дело, что с водой связано ("яхта"!). Царь уже выехал со Свири на Неву, а губернатор вновь начал бомбардировать Яковлева письмами, требуя, чтоб нерадивый распорядитель исполнял все приказы в точности.

К концу марта все уже собрались в Питербурхе - и царь, и Головин, и хитрый Шафиров, что заметно зашагал с прошлого года в гору, и Головкин, и Зотов, и многие другие сподвижники. Вместе читали письмо Бориса Петровича Шереметева, приехавшего во Псков и ждавшего теперь точного указа о цели похода: "Из Дерпта через шпиков и выходцев весть имею, что, как озеро распустится, хотят идти для разорения Гдовского и Псковского уездов". По такому поводу просил Борис Петрович дать ему толковых генералов - хотя бы Ивана Чамберса - и добавлял еще, старый хитрец: "Со Псковского уезда дворцовым крестьянам велено привезти в Питербурх по набитому возу сена со двора. И которого числа я во Псков приехал, привезли они сена с семьсот возов, а на тех возах не будет и по полвозу, и то все мокро и в грязи. И лошади не везут: путь зело худ, невозможно ни в коей мере везти, снегу ничего нет. Лошади пропадут и сено не довезут; вдвое будет убыток и впредь повод взять будет негде. И я их велел остановить для того, что изволишь ты ведать, куда мне сказан будет поход..."

Прибравшему к рукам питербурхское сено Борису Петровичу ответили новым указом. Но прежде - в вербное воскресенье, в евангельский праздник входа в Иерусалим,- зело повеселились. Новгородский митрополит Иов - седобородый, с мрачными сверкающими глазами старик - освятил в присутствии царя и всех его соратников завершенный строением собор во имя верховных апостолов Петра и Павла в Санктпитербурхской фортеции.

Собор был невиданный и поражавший россиян, привыкших к дедовским луковицам куполов и белым стенам храмов. Санктпитербурхский собор расписали масляными красками под каменную кладку,- как и царский бомбардирский дворец, построенный на берегу Городового острова в мае прошлого года. Правда, собор - деревянный, как и дворец Петра Алексеевича,- расписали не под кирпич, а под желтый мрамор. Над кровлею его высилась пока вместо задуманного шпиля длинная острая мачта, увенчанная крестом над яблоком. А ниже под мачтою находился открытый звон. Там Никифор Архипов мастерил часовой механизм. Покуда же механика его не заработала, часы отбивали приставленные к колоколам звонницы люди, в урочное время производившие положенное число ударов. Под крестом вился двухвостый длинный вымпел вида вполне корабельного.

Собор - по русскому образцу - поставлен был на крестообразном основании. Позже царь задумал достроить его двумя приделами - только не позади алтаря, а спереди, с обеих сторон от входа. А когда над этим входом строители поднимут четырехугольный острый шпиль, то еще два, поменьше, возведут и над приделами,- чтобы по праздничным дням украшать их вымпелами.

Не шлемы старых церковных куполов, а отточенные клинки шпилей мыслил поднять над приневской равниной новый город...

Вечером того же праздничного дня в город вошла прибывшая из Москвы гвардия, которая встала палаточным лагерем подле Невы - на берегу ее с новгородской стороны, как часто называли теперь ингерманладское побережье Санктпитербуха.

А в великий четверг, четвертого апреля, на крепостном Государевом раскате впервые зажгли маячный огонь: сие означало, что крепость окончательно теперь может считаться сооруженной.

Но работы был еще край непочатый - и в крепости, и вне ее. Через неделю губернатор отдал приказ коменданту Ренне о распорядке работ. Первое: "Ходить на работу, как после полуночи четыре часа ударит или как из пушки выстрелят, а работать им до восьмого часа, а с восьми, ударив в барабан, велеть им отдыхать полчаса, не ходя в свои таборы". Второе: "После того работать им до одиннадцати часов, а как ударит, чтоб с работы шли и отдыхали два часа". Третье: "Как час после полудня ударит, тогда идти им на работу, взяв с собою хлеба, а работать до четырех часов после полудня, а четыре часа ударит, велеть им отдыхать полчаса с барабанным о том боем". И четвертое: "После того идти им на работу и быть на той работе покамест из пушки выстрелено будет". И выходило той работы - часов по пятнадцати...

Ну, а нынешний, последний день апреля знатен был для губернатора тем, что он угощал у себя в гостях Петра Алексеича померанцевой водкой и ренским из прошлогодних запасов да нехитрой снедью: калачом да курой, языками и соленым огурцом. Говорили об Олонецком верфе, о последнем письме Ивана Яковлева.
- Надо сясьский фрегат на Волхов вести,- сказал царь...


Фрегат "Михаил Архангел"

КОММЕНТАРИЙ
Из четырех заложенных в 1702 году на Сясьской верфи фрегатов лишь два были год спустя, в апреле, спущены со стапелей - и лишь один оказался более или менее на плаву. Позже ему дали имя "Михаил Архангел" - так я и буду звать его.

Недоделок к концу 1703 года было немало. Фрегат отправили с Сясьской на Олонецкую верфь. "Корабль, который с Сяси приведен,- писал в октябре Меншиков Яковлеву,- поставь, отыскав пристанное неопасное к зиме место, приставя к нему для сбереженья караул". Уже в ноябре на фрегате "мастер Волмен делает шотвенди-шханц и нарезное дело сзади отделывается".

Пять месяцев спустя о "Михаиле Архангеле" вспомнили вновь. 30 апреля пришла царская грамота: сясьский корабль, что стоит "по сю сторону Олонецкого верфа на Свири", послать Ладожским озером к устью реки Волхова. Команде надлежало взять на борт польских послов и доставить их к Нарве. В тот же день фрегат перевели на верфь - и 1 мая шаутбейнах Иан ван Реез пообещал в письме к Головину: "Корабль, о котором ваше высокопревосходительство писали, будет вскоре готов".

Контр-адмирал сдержал слово. 7 мая он сообщил Головину: "Государев корабль с Сяси в воскресенье утром в 1 часу отсель в путь пошел. Командир на том корабле капитан Питер Фок". На борту фрегата было двадцать семь русских матросов, четверо - немецких, двенадцать солдат, а кроме того - штурман Питер Питерсон, поручики Леан и Витсток, боцман Гедроль и боцманмат Мейпертс. Имена эти стоит назвать хотя бы потому, что команде предстояли нежданные и тяжкие испытания. Дело в том, что 24 мая Головин со всей своей канцелярией отбыл из Петербурга под Нарву и... забыл о "своем" фрегате. А польско-литовское посольство прибыло к Нарве 20 июня совсем другим путем.

А что же происходило с "Михаилом Архангелом"? Об этом узнаем из письма, отправленного Реезом 8 августа Головину: "Корабль, который стоит и ожидает польских послов у реки Волхова, на котором командует капитан Питер Фок, зело скудность имеет, понеже отсель запасов мало русским посылается, а немецким и ничего. Комендант здешний говорит, что до иноземцев ему дела нет, а от крестьян также не могут ничего купить. Штурман на том корабле до смерти убит, капитан сам ранен, также один русский матрос при смерти лежит".

23 сентября приехавший на Олонецкую верфь Петр корил Головина: "Еще милости вашей пеняю, что не изволите остерегать своего должного, ибо корабль, который изготовлен был для посольства польского и доныне стоял в устье волховском, забыт".

1 октября Головин бессвязно оправдывался, благодаря Петра "за отеческое наказание о корабле, который стоял в волховском устье; и я его истинно помнил, токмо кто в том виноват, изволь милостиво усмотреть сам".

Насколько "помнил" Головин о подопечном корабле, говорит письмо, посланное 6 октября Меншикову комиссаром Порошиным из Шлиссельбурга: "Корабль, который стоял на озере, ныне с того озера пришел в Шлиссельбурх в целости и стоит против пристани, а без указу идти в Санктпитербурх не смеет. Также и матросы, которые на том корабле, просят хлеба, а без указу, государь, твоего тем матросам на корабль хлеба дать не смею, и о том - как твое, государь, изволение?.."

Так, на грустной ноте, завершается история сясьского фрегата, чей экипаж стал безвинной жертвой административной неразберихи тех лет.

И все же команда бравого капитана Фока вынесла все испытания судьбы - и в конце 1704 года судно пришло, наконец, к петербургским причалам. А год спустя приняло первый бой.

#4. ПОХОД, ИЛИ ПОЛКОВНИК РОМАН БРЮС 24 МАЯ 1704 ГОДА
Только что проводили к нарвскому устью Федора Алексеевича Головина со всей его Посольской канцелярией.

На предкрепостной площади шумела вторая смена строителей. Мужики из Смоленска, Можайска, Рославля и Вязьмы, Владимира и Дорогобужа. С посадов и с уездов. Великого государя дворцовые, а также и патриаршие, и монарстырские, и помещиковы, и вотчинниковы крестьяне. Завтра им заступать на работу. По регламенту г-на губернатора Александра Даниловича. Завтра - начало второй смены. Но первая сегодня еще работает.

Роман Виллимович шел по крепостным веркам. Осматривал работы. Остался доволен. Люди обтесывали бревна. Таскали их к местам, где возводились леса. Чинили тележки. Возили песок. Грели воду. Мяли глину. Подавали к кладке печей привезенный из Шлиссербурха кирпич. Подвязывали леса. Просеивали известь. Точили балясины. Разводили в кузнях меха. Ковали скобы. Наваривали топоры. Все эти их действия Брюс складывал в уме в некий общий список, реестр, до коих он был великий любитель, ибо обладал пристрастием к точности и порядку. Вид хорошо составленной росписи доставлял ему истинное наслаждение, ибо он представлял себе дело так: ежели в государстве все надлежащим образом расписано и по своим местам расставлено - такое государство не одолеть никому в мире. Как-то он изложил сие государю. Петр Алексеевич - Брюсу не по душе была страсть русских к сокращению отчества царя в "Алексеича", было в том что-то запанибратское, а панибраства Роман Виллимович по гордости души не терпел,- так вот, царь его слова выслушал, смутно улыбаясь, но, видно, запомнил их: иначе, наверное, не облачил бы Брюса новой нежданной властью.

Четыре дня назад государь назначил его обер-комендантом Санктпитербурха. Сие означало: под его руку отдана не только крепость, но и строящийся на обоих берегах Невы город. И теперь все это - и фортеция, и ее собор, и поднимающиеся дома вельмож, и редкие избы первопоселенцев среди гудящего под пронзительным балтийским ветром, быстро вырубаемого леса, и развалины крепости Ниеншанц, и полупустующие, разбираемые по частям и передвигаемые ближе к заливу дома бывшего Ниенштадта, ныне Шлотбурха,- все это комендант Брюс рассматривал теперь как нечто свое, близкое, пусть и не до конца ему принадлежащее, но требующее защиты и достойное высокого процветания.

Роман Виллмович спустился с крепости, вышел на площадь.

-... Нет, ты посмотри, что оне делают!- разорялся ведавший приемом работных посошан комиссар Токарев, как всегда, чисто выбритый и румяный.- Научились, с-сукины дети!- Токарев держал за вихры подростка в длиннополом зипунишке, безуспешно рвавшегося из сильных обветренных рук комиссара.
- В чем дело, господин комиссар?- спросил Брюс.
- Так ведь вот же, ваша милость: видишь, кого нам в работники подсовывают? Этому ж дитю мамкину сиську еще сосать, а его - в подкопщики!..- И Токарев объяснил: народ, и прежде не очень-то жаловавший земские наборы (еще во времена царя Алексея Михайловича), теперь исхитрился подменять по пути нужных в хозяйстве здоровых взрослых работников малыми детьми.
- Плату ему поставить, как малолетнему,- быстро рассудил Брюс.- А обманщиков пусть ответные за них приводцы разыщут и заставят выплатить недостачу. Не найдут - пусть платят сами... А мальчика поставьте кому-нибудь под присмотр...

Роман Виллимович направился к своему строившемуся дому. Понаблюдал за работой плотников, отдал нужные распоряжения. Потом пошел к стоящему рядом царскому бомбардирскому дворцу. Петр Алексеевич велел ему жить пока в своих палатах. Царь ненавидел тараканов, пристрастие Брюса к чистоте и порядку знал.

Покуда не наступили холода, царский дворец для житья вполне годится. Но к осени, ясно, надо будет поставить свой дом: с печью и амбаром. В царском дворце ни печи, ни погреба не было.

Комендант сел за стол. Велел денщику подать горячего сбитня. Пил его с калачом. Вспоминал сумасшедшие дни мая...

Первая половина месяца прошла под знаком Кроншлота. Второго числа в Санктпитербурх пришли четыре бригантины и скампавея с Олонецкого верфа. Через день - на множестве судов, с генералитетом, командирами полков и гвардейскими офицерами, с посольскими и другими чиновниками, со священниками, что сопровождали уже месяц гостившего у царя новгородского митрополита Иова,- Петр Алексеевич выехал к построенному против Котлина форту.

К середине дня были на месте. Митрополит отслужил литургию. Загремел хор певчих. Громким баском подпевал им и сам государь. Потом велел подойти коменданту форта. Такового не оказалось, ибо комендантом никто еще и не был назначен. Так пояснил царю полковник Тимофей Трейден, что командовал прифронтовым полком. Царь усмехнулся. Глянул Трейду в зрачки.

- Ну тогда тебе им и быть,- он протянул Трейду свиток.- Сие есть инструкция для тебя. Главное в ней: содержать с божией помощью сию ситадель, ежели придет случай, хоть до последнего человека... Прочтешь внимательно. Там - все сказано. И как врага встречать. И как - гостей заморских, ежели, дай бог, появятся...

Позже Брюс и сам прочел инструкцию царя. Язык ее был выразителен и краток: "Если неприятель захочет пробиться мимо сей ситадели, стрелять, когда подойдет ближе. Стрельбою не спешить: чтоб по выстрелении последней пушки первая была вновь готова; и ядер даром не тратить. Когда явится нейтральный корабль какого ни есть государства под своими знаменами и учнет приближаться к крепости, тогда в такой дистанции, чтоб можно достать ядром, стрелять ядром мимо корабля, чтоб паруса опустил и якорь бросил. Если не послушает, то мало погодя, стрелять ядром мимо корабля; если же он и того не послушает, то, дождавшись, стрелять как по неприятелю. Надлежит разуметь, чтоб от первого выстрела до второго с небольшим четверть часа было времени, дабы мог успеть бросить якорь". К инструкции - в остереженье от налета вражеских судов, предназначенных для сожжения деревянных строений и кораблей,- приложен был рисунок: Петр указал, что сии суда, сиречь брандеры, "имеют на концах носа по два крюка, как здесь изображено. Подобает и своего огня опасаться множества ради дерева".

Инструкция помечена была третьим мая. А четырьмя днями позже Петр Алексеевич опять явился к Кроншлоту на флейте "Вельком", что в прошлом году спустили в честь приезда на Олонецкий верф губернатора Александра Даниловича. Чин "флейт" означал вместительное купеческое судно. "Вельком" и впрямь поработал в том походе как грузовое судно. На нем доставили к Кроншлоту четырнадцать пушек. Роман Виллимович царя сопровождал - и участвовал в расстановке пушек на ярусах форта.


Флейт "Вельком"

Еще через пять дней царь снова писал о флоте, приказав, чтоб "никто новопостроенную крепость каланчей или ситаделью не называл",- словно забыв, что сам поименовал врученную Трейду инструкцию: "На ситадель, или Кроншлот". Теперь царь требовал оставить только одно имя: Кроншлот, сиречь Коронный замок.

Меж тем в четырнадцатый день мая Санктпитербурх вновь огласился пушечной стрельбой: праздновали преславную победу над шведской эскадрой в устье Амвожи. В храме Петра и Павла читали молитвы. У царского дворца пахло порохом. Пили много ренского. Царь был возбужден. Возгласил кубок "за тех, кто любит бога, меня и отечество". Сказал: скоро все будут пробовать шведские вина из кексгольмских погребов. Слово "поход" было у всех на языке. Того же дня прибыла со Свири тысяча рабочих людей. Но их велено было отослать в Шлиссельбурх. Царю уже было не до строительства. Уже начинали новый поход: на Корелу - старинную русскую крепость, которую шведы именовали нынче Кексгольмом!

... Мая в шестнадцатый день по указу Петра Алексеевича пошел к Шлисельбурху и далее на Корелу генерал-поручик Адам фон Шенберг с пехотными новонаборными полками. Того ж числа двинулся туда сухим путем и батальон преображенцев под командой майора фон Кирхена. Оставшиеся полки гвардии стояли наготове.

Мая в восемнадцатый день в поход - тоже посуху - пошло генеральство князя Аникиты Ивановича Репнина.

В ночь на двадцатое мая - погрузив на суда гвардию, весь свой многочисленный двор и царевича Алексея с воспитателем бароном Гюйсеном, ведшим дневник похода,- двинулся на Кексгольм и государь. Брюсов полк остался на месте. Но сам Роман Виллимович сопровождал царя и брата Якова до Шлиссельбурха.

Отплыли от крепости верст с пять. Тут с берега завиднелись огни. Послышались крики. Верховой махал рукою с факелом, поднимая в другой белый квадрат пакета. Причалили к берегу. Замедлили движение и других барок. Петр Алексеевич разорвал обертку пакета, прочел письмо. Помотал головой. Сунул было пакет Меншикову. Потом усмехнулся - отдал Якову Брюсу. Сказал коротко:
- Всем возвращаться в Питербурх!..

Вечером, во дворце, царь диктовал письмо Шереметеву. Сидевший с другими в столовой Роман Виллимович слышал его голос:
- "... Немедленно извольте осаждать Дерпт, и зачем мешкаете, не знаю. О здешнем возвещаю, что мы осаду Кексгольма оставили, а поедем все к Нарве, и уже конные сего дня пошли, а мы завтра..."- Царь замолчал; войдя в комнату, где сидели офицеры, оглядел их; остановил взгляд на Роман Виллимовиче.- Не обессудь, Роман Виллимыч, но поелику полковник Ренне есть великий воин и вож драгунский, и при осаде Нарвы нужен будет, то мы его от коменданства решили отставить,- царь дернул краем рта.- А обер-комендантом санктпитербурхским быть тебе, Роман Виллимыч. Господа офицеры, виват коменданту Брюсу!
- Виват!- раздался крик офицеров...

И мая двадцатого дня драгунские полки Ренне и Флюга, переправясь через Неву, пошли вместе с новгородской конницей к Нарве. В день следующий, когда прибыли с Олонецкого верфа к Питербурху еще двадцать четыре бригантины и скампавея, в поход сухим путем двинулись генерал-майор Чамберс с гвардейскими полками и генеральство Репнина, а Шенбеку, что стоял в Шлиссенбурхе, ожидая приказа, велено было идти к Нарве прямо оттуда. Мая в двадцать второе пошел в поход к Нарве и сам царь с губернатором, постельничим Головкиным и прибывшим к тому времени адмиралтейцем Федором Матвеевичем Апраксиным, братом воеводы Петра.

А два дня спустя выступил и Федор Алексеевич Головин со всею своей походной государственной Посольской канцелярией...

КОММЕНТАРИЙ
События, связанные с отменой кексгольмского похода, имеют одну неясность. Попробуем рассказать о ней.

28 апреля 1704 года "из обозу с реки Наровы" воевода Петр Апраксин сообщает царю: придя вчера к наровскому устью, он обнаружил там девять шведских кораблей, два из которых безуспешно пытались прорваться к Нарве, обстреляв русский обоз.

Ответ царя датирован четвертым мая. Поблагодарив Апраксина за отбитие неприятельских фрегатов, царь писал, что опасается, как бы неприятель, отойдя от устья, не выгрузил на берег запасов и не переправил их в Нарву. Чтоб пресечь это, Апраксину велено было сделать мост через Нарову и укрепить его на противоположной стороне. "Для строения моста послал я к вам своей роты сержанта",- пишет Петр. Этот сержант - Михайло Щепотьев, который в прошлом году, еще до закладки Санктпетербургской крепости, командовал засадным отрядом в невском устье.

9 мая Апраксин пишет: "Восемь кораблей, столько ж шкут - всего шестнадцать - стоят по-прежнему в море недалеко. На сухой берег выгрузить им ничего не дадим и на берег не выпустим". Однако в тот же самый день, как сообщает в своем "Журнале" барон Гюйсен, "в Нарву прорвались на 7 или 8 шкутах 500 человек пехоты с полковником Ребиндером".

Сообщение Гюйсена не совсем верно. Пленный швед показал, что солдат у Ребиндера было семьсот, что выгрузились они с трех кораблей верстах в тридцати выше наровского устья и тайно, в сопровождении пришедшего из Нарвы отряда, пробрались к крепости по Колыванской дороге, еще не охранявшейся русскими войсками. Так что Петр Апраксин в том повинен не был. Однако он все же опасался - и не без резона!- царской немилости за проход врага к Нарве.

Письма воеводы становятся нервны, полны паники. 13 мая он доносит: "Сего мая 12-го пришло на море к устью наровскому и стало флотом прибавочных кораблей много с вице-адмиралом, на корабле которого поставлен флаг его на фок-мачте... Всех кораблей и иных судов по вышеупомянутое число тридцать пять,- и чаем от них приход в устье Наровою к обозу нашему; повсечасно имеем опасение и, за помощию божию, держать будем... В Ругодев (Нарву.- А.Ш.) пришел новый полк из Колывани, и еще ждут полков, и Шлиппенбаха к Ругодеву ждут: а у меня конницы самое малое число... И сего, государь, числа пополудни, после написания сего письма, приходили корабли в устье наровское и стреляли по обозу нашему из пушек и мортир до самой полуночи, однако ж людям вреда никакого не причинили. И еще сего дня пришел к ним воинский корабль".

Так вот это именно письмо Петр, видимо, и получил через несколько часов после того, как отправился в кексгольмский поход. На подлиннике письма Апраксина есть помета: "Принято с почты в Питер Бургхе, в 19 день майя 1704"; и - отметка: "выше", то есть выше по реке, в тот момент, когда царь уже двинулся к верховьям Невы.

Но суть-то и загадка в том, что сведения о приходе шведского адмирала де Пру к наровскому устью царь получил _до_ начала похода! Уже 16 мая он пересказывает их в послании, отправленном к Шереметеву с капитаном Глебовским: "По занятии наровского устья пришло несколько кораблей с запасами, которые не пропустили. Потом четвертого дня (то есть 12 мая!- А.Ш.) пришел вице-адмирал де Пру, чтоб пропустить вышеписанные корабли, однако, чаю, им не пройти; того же дня взяли двух человек драгунов, которые сказали, что в Ругодеве отчаялись в проходе тех кораблей, и для того писали к генералу Шлиппенбаху, чтобы был на выручку того устья. Чего для я вашей милости пишу, чтоб оному, если пойдет, конницей путь пресек".

Каково происхождение такой осведомленности Петра? Ведь Апраксин впервые написал о "вице-адмирале" только 13 мая. Но рядом с воеводой был доверенный человек царя - сержант бомбардирской роты Преображенского полка Михаил Щепотьев - и доподлинно известно, что он дублировал в своих посланиях к Петру буквально все сведения Апраксина. Так не ему ли принадлежало письмо, в котором царь - еще до прибытия сообщения воеводы - извещался о приходе эскадры де Пру? Не щепотьевские ли сведения Петр пересказал Шереметеву? А затем, отдав нужные приказы, пошел к Кексгольму - и лишь через четыре дня, 20 мая, сообщил тому же Борису Петровичу об отмене направления летнего похода 1704 года.

По словам "Журнала, или Поденной записки Петра Великого", произошло это после того, как "майя 20 числа в ночь получена ведомость из обоза от окольничего Петра Апраксина" об обстреле кораблями де Пру русского обоза и намерении Шлиппенбаха идти на помощь Нарве. Ту же причину называет и Гюйсен. У него, правда, есть дополнительный штрих: "Также получил он, окольничий, ведомость от взятых шведских языков, что генерал Шлиппенбах с 7000 шведского войска шел к Нарве и уже обретался в ближних местах". Цифра "7000", заметим, не упоминалась ранее ни Апраксиным, ни царем. Апраксин назвал ее впервые только в письме от 18 мая: "Ждут генерала Шлиппенбаха, которого сего майя 20 числа ждут, и от Колывани-де уже его войска пошли, а войска при нем будет семь тысяч; один мужик сказал, что про то подлинно ведает, потому ночевал у него посланный от Шлиппенбаха в Ругодев поручик - с тем, что идет". Этого "мужика", жителя Колыванского уезда, звали (в соответствии с тогдашним транскрибированием иноязычных фамилий) Михайлой Мартиновым - и цифра "7000" действительно фигурирует в его показаниях.

Обратим внимание еще на одну цифру. Гюйсен называет число "шведских воинских кораблей и иных судов с сорок и больше",- а в письме Апраксина от 13 мая названы лишь тридцать пять судов. Цифра "сорок" впервые упомянута опять-таки в показаниях Михайлы Мартинова: "Да он же слышал от своей братьи, что на море ныне кораблей и иных морских судов с сорок". Вместе с числом армии Шлиппенбаха мы встречаем эту цифру и в письме Головина, который так рассказал историю отмены кексгольмского похода: "Уже было часть войска и вся артиллерия до Шлиссельбурха дошла, и его царское величество сам с двором своим и с гвардиею своею с две мили от Питербурха водою отошел, но потом получил ведомость от Петра Матвеевича Апраксина, что не токмо число шведских кораблей до сорока умножилось, но получил-де он от полоненных ведомость, что генерал Шлиппенбах с шестью или семью тысячами человек войска идет, дабы его отбить. И потому его царское величество изволил думу отправить, и по добром рассуждении за благо счел намерение свое на Кексгольм ныне поотложить".

Иными словами, некая историческая загадка тут налицо. С одной стороны, письмо Апраксина от 13 мая, судя по помете на нем, действительно было получено Петром в ночь с 19 на 20 мая и послужило непосредственной причиной отмены назначенного похода. С другой стороны, Головин в качестве этой первопричины называет сведения, содержавшиеся в известном нам письме Апраксина, адресованном Меншикову и датированном только восемнадцатым мая. Где же и какова может быть истина?

Попытку решения этой загадки можно сделать, вспомнив, что письмо Петра Матвеевича от 13 мая шло до Петербурга на редкость долго: шесть дней (обычно почта шла не более трех суток). Не исключено, что материалы допроса Михайлы Мартинова, взятого в плен 16 мая, просто "догнали" апраксинское письмо от 13 мая - и прибыли в Петербург в тот же или на следующий день, а впоследствии стали восприниматься как единое целое с предыдущим сообщением Апраксина, написанным ранее, но полученным почти или просто одновременно.

В заключение - о том недоразумении, что связано было с "проступком" Петра Апраксина, якобы пропустившего 9 мая к Нарве шведский караван с десантом. Царь, видимо, был неверно информирован об этом инциденте, ибо действительно гневно пенял Петру Матвеевичу, не принимая во внимание оправданий воеводы. Адмиралтеец Федор Апраксин - брат Петра Матвеевича - сокрушался о том, что того лишили царской милости. Царь ответствовал Федору Матвеевичу выразительным письмом: "Я никогда не слыхал от вас о худом деле брата твоего [пропуск галиотов]; но сегодня слышал от господина капитана и товарища (Меншикова.- А.Ш.), что вы зельными слезами просили [за брата]. Я много не знаю, [что] писать, понеже он ни единой покорности во оном не приносит, но еще себя и правым творит, вменяя нам во младенчество (Петру Апраксину в то время было сорок пять лет, и он был на тринадцать лет старше царя.- А.Ш.). Однако вам, как другу, объявляю: если признает публично нерадение и неисправность свою, то я не оставлю простить взыскание: буде же иначе, можешь сам рассудить, какая может быть милость, когда, согрешая, и вину принесть не хочет?.. Подлинно прошу, чтоб сего письма виноватый, конечно, не ведал".

Петр Матвеевич, видимо, все же "уведал" об этом письме, ибо просил прощения,- и был прощен.

#5. АРТИЛЛЕРИЯ, ИЛИ ЦАРЬ ПЕТР 26 ИЮНЯ 1704 ГОДА.
К Нарве из Санктпитербурха он вез артиллерию.

Вечером - комариным и душным - поскрипывающий обоз пересек построенный месяц назад сержантом Михайлой Щепотьевым мост через речку Нарову. Слева, вдали, окоем был подвижен и розов: там горели пожары над крепостью Нарвы. Справа, в балтийской дали, как чайки над темной водою, белели листы парусов шведской эскадры. Так, между Нарвой и взморьем, меж разделенных Россиею шведов, обоз, как турецкий кривой ятаган, вливался в эстляндскую землю, медленно обращая к заливу жерла огромных осадных пушек.

Петр Алексеич дремал в походной карете, плавно качавшейся на французских рессорах. Думал: "Этим вечером будем к Нарве..."

Ровно месяц назад прибыл он к нарвскому устью из Санктпитербурха - и начались крутые будни осады.

Было все как четыре года назад. Но тогда жалко бежали от Карла. А ныне был позади Эрестфер. Был Гуммельсгоф. Был Нотеборг. Были и Ниеншанц с Амвожей, и другие победы. Опыт был. Сила. И уверенность. И уменье взглянуть вперед. И везенье: ведь без него армия - вроде как без барабана в пути!

Это везенье в конце месяца мая весьма помогло, когда сделали дивное дело: конники взяли в плен севшие сглупу на отмель две отменные шведские шхуны. Взяли и лоцмана. Он показал: эскадру шведов ведет контр-адмирал де Пру, родом француженин, выиграл много битв, отдав войне не только годы жизни, но еще и левую руку, которую он заменил серебряной рыцарской дланью. Под вымпелами эскадры де Пру - пятьдесят судов. Флот немалый и сильный. С этаким можно играть в самые смелые игры...

В самом начале июля под Нарву - по речкам Россони и Луге - явились гвардейцы: армия вся собралась к осаде.

А восьмого числа Петр Алексеич скрепил своей подписью "Инструкцию на время воинского похода", что сочинил Александ Данилыч. Были там и такие строгие строки: "Варварский мерзкий крик в атаке должно отставить, понеже слов и повелений начальников невозможно услышать". Петр Алексеич добавил: за крик во время атаки - верхних и нижних начальников рот и половину солдат карать смертью! И еще наука: "В течение приступа или солдатского боя не должен никто ни павших, ни раненых, хоть бы то был главный начальник или отец его, не относить и не трогать,- но идти и делать свое настоящее дело"...

В то ж восьмое число под Нарвой был учинен великий обман коменданта Горна, ждавшего помощи от генерала Шлиппенбаха.

Семеновкий полк одет был в синего цвете кафтаны - точно, как шведы. Вот и решили, тайно выведя полк из осады, направить к Нарве под видом войск Шлиппенбаха, выманив часть гарнизона из крепости шведским условным сигналом: двойным пушечным выстрелом. В прошлом году у невского взморья этим лживым лозунгом провели адмирала Нуммерса, выславшего на тот сигнал два судна, смело взятые на абордаж. Вроде был ведь урок для шведов. И что же? Вновь у Нарвы они попались на ту же уду! Петр Алексеич писал на олонецкий верф - Саше Кикину, что носил во всепьянейшем соборе кличку Дедушка: "Her Grot Vader. Я иного не знаю, что писать о том, что недавно пред сим учинилось, токмо: как умных дураки обманули". И добавил о шведах: "Пред их очами гора гордости стояла, чрез которую не могли сего подлога видать". На это Кикин ответил: "Кто сию инвенцию показал, знать, у того голова - не порожний котел". Язвил о врагах: если б они на обман не купились, то были б вовсе не шведы. И потому сей случай достоин слов, что "говорят подобные уму вашему поэты (или шуты): хорошо знать грамматику, а кто знает практику, тот - лучше".

Днем позже Шереметев прибыл под Дерпт - и окружил сию крепость. Время настало вести осады так, чтоб швед почувствовал: здесь - уже не игра; на кон поставлена жизнь; жизнь и армий, и крепостей; жизнь сражающихся держав...

В день одиннадцатый июня Петр Алексеич, оставив армию под команду князя Никиты Иваныча Репнина, отбыл в Санктпитербурх из-под Нарвы. Отбыл - как и четыре года назад! Ведь и тогда он уехал, оставив войско на герцога де Крюи, взяв с собою - как и теперь - Александра. Только тогда с ним отправился и Головин, а теперь Федор Алексеич остался под Нарвой, а в Санкпитербурх с ним вместе поехал Гаврила Головкин.

Что ж тогда, в тысяча семисотом, он, царь Петр, бежал - да, бежал!- из-под Нарвы в смятенье и с ожиданием скорой конфузии. И та не замедлила осуществиться.

Но сегодня он уезжал, чтоб, играючи, показать переменчивой даме - Фортуне все происшедшие перемены. Что ж, раньше, тогда, он кривил душою, говоря, что едет за подмогой. Нынче - ехал за делом: надо было ускорить осаду, а для того - привесть к Нарве артиллерию. Пушки те стояли в разных местах. Часть - в Санкпитербурхской фортеции. Часть - в Шлиссельбурхе. Надо было их отобрать и отправить морем и реками к нарвскому устью. Дело серьезное, бомбардирское. А ведь он - капитан бомбардиров!..

Но прибыв к Санктпитербурху, он, уставши с дороги, поехал сначала не к пушкам. Поехал в свой бомбардирский дворец, что стоял, уже огражденный от вод шпунтовыми сваями, вбитыми в землю и являвшими вид причала. Встреченный там комендантом Романом Брюсом (Брюс заморгал умными, в тонких морщинках радостными глазами), он узнал, что приказ, данный им еще в марте Тихону Стрешневу, был, к его изумленью, выполнен в срок и точно. Он писал тогда, в марте, в Москву: "Min Her. Как вы сие письмо получите, изволь, не пропустя времени, всяких цветов из Измайлова не помалу, а больше тех, кои пахнут, прислать с садовником в Питербурх". Стрешнев вскоре ответил: "По письму твоему, государь, посылаю в Санктпитербурх цветов с садовником".

И вот теперь, переехав Неву и придя к мызе Конау (тот Конау, шведский ротмистр, взят был в плен под Нарвой восьмого июня), Петр Алексеич увидел зрелище, о коем тут же и решил сообщить: "Цветы, шесть кустов пионов, привезли в целости, чему зело удивляемся, как не растрясло, а цветы немалые. Зело жалеем, что калуферу мало, мяты и прочих душистых не прислано, а когда пионы довезли, а эти гораздо легче; прикажи их прислать".

Дивная мысль пришла на ум Петру Алексеичу. Глядя на маленький огород мызы Конау, он вдруг представил, как здесь, на месте трех небольших цветников близ ротмистрова деревянного дома с крохотным гаванцем для лодочного причала, встанет некогда строй домов в два или три яруса с теплыми светящимися цветными стеклами, поднимутся зеленые беседки, зажурчат фонтаны, разлягутся расчерченные по линейке клумбы, огороженные фигурными кустарниками, а по засыпанным песком дорожкам пойдут празднично одетые люди, неспешно ведущие приятные и достойные беседы. И те люди будут его, Петра Алексеича, друзья и соратники - только не запыленные, в грязных, тесных и потных мундирах, а отдохнувшие, с блеском в глазах, с остроумными веселыми речами о важных либо вовсе вздорных предметах. Скажем - об езоповых баснях, чьи герои будут смотреть на них из зелени беседок. Или - о римских и греческих богах, чьи лики взнесутся на тумбы в нарядных аллеях. Неужто, неужто, неужто не может сбыться такое?

Нигде - ни в Архангельске, где он впервые увидел море, ни в Азове, от коего пролегла первая тропка к теплым южным морским просторам,- не думал он так. И знал, почему. Архангельск с Азовом - как руки. Тот, что на севере,- шуйца. Тот, что на юге,- десница. А тут, в Санкпитербурхе,- не руки. Тут - обновляющийся лик России пред изумленной Европой. Царственный град...

Эта мысль, заватив его в самом начале, уже не могла отпустить. Он рассматривал в крепости пушки. Ездил к Кроншлоту. Он слушал рассказы Романа Брюса о строении комендантова дома, порохового склада, казарм, лютеранской кирхи. Слушал - и время от времени сыпал вопросы: "А что - город?.. А каковы там строенья? А много ль припасу для будущей стройки на навгородской собрано стороне?" И Брюс отвечал. А Данилыч, сметливый и чуткий, ловил на ходу принимавший все более ясный облик помысел о царственном граде, крепко держащем в своих деревянных руках и невское горло и выход в Ост-зее, сиречь, в Балтийском море...

Вот о чем думал Петр Алексеич, плывя в сопровождении посланных Брюсом стрельцов и казаков за пушками в Шлиссельбурх, и назад возвращаясь с гружеными пузатыми барками, и прощаясь с Трейденом и Романом, и вновь покидая милое сердцу место, и идя расползающейся дорогой к Копорью, к Ямбургу, к нарвскому устью, ведя за собою несколько пушек на тяжких колесах.

Вот что - как и много другое - неотступно жило в его памяти.

Но крепче всего - мысль о тех двух руках, об Архангельске и Азове, и о лике страны, имя которому было: Санктпитербурх...

КОММЕНТАРИЙ
29 июня было праздником царя Петра. В этот день Стрешнев писал ему: "И паки, государь, здравствуй в день сей тезоименитства твоего святых апостолов Петра и Павла. Изволил, государь, писать, что прислано в Санктпитербурх цветов мало и чтоб прислать ныне - и о том донесу впредь милости вашей, чего ради так учинено, а завтра пошлю по письму к вашей милости; а в чем не справился, прошу, государь, прощения". И несколько дней спустя: "Изволил, государь, писать ко мне о присылке измайловских трав, и по указу травы посланы с дворовым человеком; а о посылке прежних и нынешних трав и семян послал две тетрадки при сем письме для извещения милости твоей".

Одним словом, когда историки Петербурга называют 1704 год порою первоначального зарождения городского садово-паркового искусства, они, безусловно, правы. Беда в другом: мы не имеем ни одного доказательства того, что высланные Стрешневым из Москвы в Петербург цветы и травы предназначались именно для того сада, который впоследствии стал называться Летним. Ведь то, что на мызе Конау, "Коносхофе", имелось хотя бы подобие сада - не больше, чем наше допущение, хотя и вполне правдоподобное.

Но не предназначались ли стрешневские цветы и травы для "огорода" при бомбардирском дворце царя (ныне - Домик Петра I)? На гравюре Питера Пикарта, изображающей Петербург в конце 1704 года, рядом с Домиком царя мы видим самую густую на Городовом острове купу высоких деревьев. Не это ли - начальный сад у Домика? Ведь он находился рядом со строившимися деревянными хоромами коменданта Брюса - и позже его обозначали даже как "первоначальный дворец в огороде Романа Виллимовича". Брюс тоже, видимо, был причастен к разведению цветов - и не им ли (разумеется, с ведома и по указу царя) был высажен первый цветник в Петербурге?

Что до Летнего сада, то даже в декабре 1705 года, когда Петр отдал приказ архитектору Ивану Матвеевичу Угрюмову сделать "колесо великое", он поясняет задание так: "Сие надобно для возведения воды к фонтанам и чтоб весною перебить ту речку, которая идет мимо моего двора",- то есть речь идет еще не о саде, но о приусадебном участке царского ("моего") двора.

Лишь на плане Петербурга 1706 года в "Атласе Майера" мы видим на месте бывшего Коносхофа два дома и ясно обозначенный приусадебный участок со следами посадок. Это - уже сад. Хотя и не Летний, не чудо регулярной посадки в голландском стиле. Это - удел будущего...

А пока, в 1706 году, 26 июля, "великий государь пришел на вечер в обоз из Санктпитербурха". Что ж он увидел у Нарвы?

Многих новых людей. С некоторыми из них - познакомимся.

Впервые предстал перед царем шотландец барон Георг Бенедикт Огильви (в России звали его Юрием Юрьичем). Было ему пятьдесят восемь лет; два десятка из них он отдал службе в австрийской армии. В Россию приехал по приглашению генерала Паткуля. Уже на следующий день по прибытии к Нарве царь отдал Огильви команду над всеми осадными войсками, в каковом качестве лейтенант-фельдмаршал Огильви и принял парад русских войск.

В конце июня фельдмаршал составил семнадцать пунктов для осады крепостей, сильно, правда, скорректированные Петром: царь отверг намерение снять осаду с Дерпта и Нарвы, бросив все силы на Ивангород. Тем не менее все начинания, предпринятые в 1704 году, характеризуют Огильви как незаурядного устроителя армии.

20 июля фельдмаршал направил царю письмо с требованием навести строгую дисциплину в армии. В ноябре выступил с проектом новой организационной структуры войск России: речь шла об устроении тридцати пехотных и шестнадцати драгунских полков, формируемых по единообразному принципу. Проект - с известными поправками - был принят к исполнению, Ольгиви же принадлежат мысли о новом расписании всех чинов главного штаба армии, о заведении оружия единого калибра, общей формы одежды, артиллерии с искусными офицерами, понтонных войск. Словом, фельдмаршал честно отработал немалый оклад, положенный ему по приезде в Россию.

Но интересы простых солдат были Огильви чужды. К тому же безмерно честолюбивый фельдмаршал столкнулся с честолюбиями не меньшего масштаба: Меншикова и Шереметева. В одну из первых встреч Меншиков, с присущей ему иронической глумливостью, высказался в том смысле, что он, тридцатилетний поручик бомбардирской роты, годится разве что в сыновья такому славному воину, как Ольгиви. Старый фельдмаршал все принял всерьез. В обращенных к Меншикову письмах он именовал его не иначе, как "господин сын". Соответственным было и обращение. Это, конечно, раздражало Меншикова, который допускал шутки над собою лишь в пределах корпоративных пирушек с участием самого царя. В острую борьбу самолюбий вскоре включился еще и представитель старшего поколения - Борис Петрович Шереметев, тоже не пожелавший признать первенства Ольгиви над собою. В апреле 1706 года Огильви попросил об отставке - и в сентябре того же года уехал в Саксонию...

Среди других новоприбывших к нарвскому обозу были два посланника: датский - Гейнс, и знакомый читателю прусский - Кайзерлинг, прибывший к Нарве без приглашения, чем не умножил приязнь к себе со стороны царя. А за четыре дня до них под Нарвою появилось польско-литовское посольство, руководимое Томашем Дзялыньским, литовским гетманом Огиньским и стражником Заранком.

В июле Дзялыньский начал конференцию с Головиным. "В активе" польского посла была смелая акция, предпринятая королем Августом. В мае король собрал в Сандомире съезд, объявивший участников Варшавского сейма, которые провозгласили Августа низложенным с польского трона, "врагами ойчизны". В ответ на это сторонники прошведской ориентации 12 июля избрали польским королем Станислава Лещинского.

Узнав об этом, Петр обещал Августу помощь в защите его прав на польский престол. Однако переговоры стали затягиваться. Дзялыньский счел неприемлемой линию России на известное ограничение денежных субсидий Августу (Головин ставил посылку денег в зависимость от поведения короля по отношению к союзникам). Переговоры оказались на краю срыва. Петр заготовил даже кислое письмо к Августу о провале миссии Дзялыньского. Но тот пошел на попятный - и 15 августа была составлена грамота о русско-польско-литовском оборонительном и наступательном союзе.

Пять дней спустя Дзялыньский отбыл в Польшу, имея при себе письмо царя с просьбой к королю Августу о награждении опытного дипломата за хорошо проделанную работу.

Но произошло это уже после того, как пали Дерпт и Нарва.

А до той поры случилось немало событий. И часть из них - в Санкт-Петербурге и в Финском заливе, близ Кроншлотского форта.

#6. НАПАДЕНИЕ, ИЛИ АЛЕКСАНДР МЕНШИКОВ 14 ИЮЛЯ 1704 ГОДА
- Прочти еще раз,- сказал губернатор писцу.

Тот зашелестел бумагой, вынутой из походного сундучка:
- Первое иль второе, Александра Данилыч?
- Читай оба,- губернатор поморщился: карету сильно трясло.
- Хорошо, ваша милость. Вот, значит, первое. От девятого числа сего июля... "Милостивый государь Александр Данилович..."
- Ты без титулов читай. Суть читай.
- Ага... Вот: "Извествую вашему превосходительству: сего июля девятого числа в отдачу денных часов прислал ко мне полковник Трейден от Кроншлота племянника своего, поручика Трейдена, с ведомостью, что пришло к Котлину острову неприятельских судов с тридцать да при них мелких немалое число. И из них одна шкуна выбегает за остров к урочищу к Лисью Носу. А в которых местах те суда стоят, послан к вашей милости чертежик..."
- Дай-ка чертежик,- протянул руку губернатор.
- Так, ваша милость, он же у нас в Нарве остался. Сами изволили вчера огорчиться, когда вот так же посмотреть хотели.
- А, да, помню, помню... Читай дальше.
- Дальше: "Да того ж числа к Кроншлоту пришел английский тогрговый корабль. А по осмотру на том корабле сукна и табак, а людей одиннадцать человек да две пушки малые. И стоит за противной погодою - и потому к Санктпитербурху не идет..."
- Сейчас небось ушел уже... А, черт! Опять трясти начинает... Ну, дорожки, прости господи!
- Так разбили дорогу-то, ваша милость. Сколько уж тут войска да пушек прошло - и наших и шведа! У него, у шведа-то, дороги от Канцев до Нарвы, говорят, совсем ничего были. А война пришла - вот и не стало дорожек. Побили дорожки...
- Ладно, ладно, ишь, Невтон аглицкий выискался! Философ!
- Да я к тому, что ведь и читать на ходу тяжко-тряско.
- Читай, Невтон!
- Читаю, читаю, господин губернатор... "Сего ж часу отправил в поход к Выборгу Бахметева и Зажарского, и запорожского полковника со всею конницей да с ними из гарнизонных полков с маеором Болховским двести человек пехоты на казацких лошадях. В Шлиссельбурх для взятия артиллерии лодки послал. Полковник Гамонтон сего числа к Кроншлоту пришел. При сем покорный нижайший слуга роман Брюс челом бьет. От Санктпитербурха, июля в девятый день".
- Так, так... Артиллерии мы с Петром Алексеичем, конечно, Роману Брюсу поубавили. Это верно... И - хорошо, что он в Шлиссель за нею послал. Верно!.. Ну, теперь второе читай.
- А второе, значится, от десятого, следующего то есть, числа письмо будет...- Карету снова сильно тряхнуло на ухабе.
- А, черт, опять!.. Ну, помню, помню. Читай.
- "Сего июля десятого числа, по ведомости от Бахметева, не доезжая до Сестры-реки за восемь верст, у каменной кирхи, у нашей конницы с генералом Майделем был бой - и люди наши от великой их пушечной стрельбы понуждены были отступить. И по ведомости, что неприятель гораздо сильней их, я приказал им выступить в свои таборы, ибо ежели неприятель подступит близко к Санктпитербурху, коннице опасно на той стороне стоять. Ежели увижу самую нужду, прикажу им перебраться на эту сторону..."
- Стой, дай подумать!.. Значит, конницу он с финской стороны на новгородскую перегнал. Толково! Только ведь обратная-то переправа уйму времени займет, а ну, как у господина Майделя сил столько, что сразу помощь понадобится? Тогда - что?
- Тогда, значит, своими силами и будут отбиваться.
- Если я при тебе, дурне, вслух говорю, так это не значит, что мне твой, невтонов, совет требуется. Ты, пока тебя не просят, молчи и мешать мне не моги. Понял? Читай дальше.
- Понял, ваша милость. Читаю. Дальше - о кораблях: "Корабли неприятельские стоят в прежних местах, а английский пришел к Санктпитербурху - и капитан пас при себе имеет за рукою королевича дацкого, генерал-адмирала английского. Гамонтона полк удержал в Санктпитербурхе. Послал к вашей милости смету людям, что ныне в гарнизоне..." Ну, и опять же - подпись. Все.
- Да-а-а... "Смету людям"... Ты вот третий раз мне письмо сие читаешь, а задумался хоть раз, что за ним стоит?
- Так ясное ж дело, Александра Данилыч! Напал швед на крепость нашу, на Санктпитербурх. Вот потому ваша милость и оставил обоз нарвский на господина фельдмаршала Ольгивия, а сами на выручку к господину коменданту Роману Виллимычу едете.
- "На выручку"! На выручку с армией ездят, а не с ротой солдат. Да я тебя и не о том спрашиваю, а про письмо. Ты вот его читаешь, а видишь, что за сими литерами кроется?
- Так что ж кроется?.. Да нет, не вижу. Чему там крыться?
- Замысел кроется. Военный шведский замысел, голова твоя замоскворецкая!.. Ты рассуди сам. Петр Алексеич после тезоимеинитства едет под Дерпт - растолковать малость Борису Петровичу, как нас, дураков, фельдмаршал Огильвий учит крепости брать - и как их на самом деле брать надо. Так? Следишь? Потом, значит, Петр Алексеич приезжает к Дерпту - и пишет мне, чтоб я ему Щепотьева прислал для всяких понтонных дел. А потом переставляет там, у Бориса Петровича, орудия как следует - и начинает бить по дерптским Русским крепостным воротам. Следишь? Уловил?
- Слежу, ваша милость. А уловить - нет, не уловил.
- А ты слушай, Невтон! Может, и уловишь... Значит, пишет мне опять Петр Алексеич от Дерпта: "Мейн липсте камерат", пришли мне пушкарей. И я ему, конечно же, как и прежде Щепотьева, высылаю пушкарей. И вот тут-то - ты следишь?- вот тут-то и приплывает к Кроншлоту шведский флот, а пехотная армия от Выборга, где она всегда стояла, аж до Сестры-реки добирается. Ну?..
- Так что "ну"-то, ваша милость? У нас-ить голова-то - не губернаторская. Это вам - "ну", а нам - "баранки гну".
- Баранки тоже гнуть надо умеючи. А ты, вижу, и не понял, к чему я речь перед тобой, дурой, веду. Не понял ведь? Ну, так слушай. Ставим букву "аз". Раз швед в один день и на Кроншлот и на Санктпитербурх напал, значит, они о том давным-давно договорились. Такие двойные походы эдак запросто не делаются. Видать, зимой еще сидели где-нибудь в ихнем Гельсингфорсе и говорили: по такому-то сигналу - в единый день и час - идти на новую русскую крепость. Брать ее. А потом, глядя по делу,- либо укреплять ее, либо срывать напрочь. Ясно теперь?
- Так что ж тут не понять, ваша милость! Все ясно. Сговорились они. Точно! Просто не подумал раньше.
- А это вот тебе - зачем дано? Чтоб ду-мать! Эх, тыква ты толстолобая!.. Ну, а если подумал, так отвечай: как же они, господа Депру да Майдель, этот единый день и час определили? Зимой еще, что ль, договорились? Вот, мол, девятое июля настанет - тогда и обрушимся! Так, что ли? Или другое что надумаешь?
- Дела-а! Выходит, так далеко смотрели? Ну, бояре думные!
- Нет, ни хрена ты, братец, не соображаешь - и сидеть тебе в писарях до второго пришествия! Ну кто ж так задолго сговариваться-то может? Тут, брат - не то. Тут - буква "буки" вслед за "азом" следует. Ясное дело, что день этот и час они теперь уж определили. И в тот миг лишь, как узнали, что государь к Дерпту отъехал. Поняли: раз Петр Алексеич туда, к Борису Петровичу, едет, значит, Дерпту - конец скоро. Ясно теперь?
- Да, а как же они о государевом-то отъезде узнали?
- Молодец! Соображать начал. Правильно: есть у них тут очи свои. И связь наладили от Выборга до нарвского устья. Вон как управились: в неделю. Видать, адмирал к Майделю судно какое отправил. Да и от Кроншлота, Брюс пишет, шкуна к Лисьему Носу ходила. Тоже, наверно, для связи. Вот тебе и "сговорились"...
- Александра Данилыч,- просунулась в окошко голова солдата, сидевшего на козлах,- там передовые машут что-то.

Губернатор высунулся из окна. К остановившейся карете скакали, один за другим, два всадника. Моросило. Из-под копыт лошадей летели тяжелые комья грязи. Местность была безлюдна. Влага блестела на листьях и на траве. Подскакал дозорный.

- Ну, что там у вас?- крикнул Александр Данилыч.
- Почта из Санктпитербурха, господин губернатор!
- А ну, давай сюда,- губернатор смотрел на подъезжавшего к карете худого длинноногого курьера.- Кто таков? С чем?
- Ефрейтор брюсова полка Матвей Глазунов, господин поручик,- тяжело дыша от скачки проговорил вестовой.- С письмом от господина санктпитербурхского коменданта Романа Виллимыча...

КОММЕНТАРИЙ
13 июля, ровно через месяц после начала бомбардировки Дерптской крепости, комендант Карл Густав Скитте подписал пункты аккордного договора о ее сдаче войскам Петра и Шереметева. Гарнизону было разрешено свободно покинуть крепость и город - и продолжать службу по желанию: в русской или шведской армии.

Одним из офицеров гарнизона Дерптской крепости был майор фон Гейнен. В июне 1706 года он подписал любопытный документ: "Фурьер Иоганн Крузе просил меня о свидетельстве по поводу его жены, которая была пленена русскими при Мариенбурге и содержалась в то время у Александра Даниловича Меншикова, поскольку я вместе с другими офицерами, препровождавшимися по завоевании Дерпта в Нарву, видел ее там, причем многие спрашивали ее, не желает ли она возвратиться к своему мужу? На что она сказала: он может делать все, что захочет, она же не желает не только жить с ним, но и придти к нему, так как в настоящее время она обладает всем, чего только княгиня могла бы пожелать. Супруга генерал-майора, госпожа Ренне, также говорила, что она прижила от упомянутого Александра двоих детей, которые находятся в Петербурге. Это происходило в августе 1704 года, и я не только не могу отказать названному фурьеру Крузе в этом свидетельстве, которого он желает, но для большей договоренности скрепляю его подписью своего имени и приложением печати. Дано в Пернау 12 июня 1706 года. М.П.фон Гейнен".

Как же мы можем прокомментировать сегодня свидетельство фон Гейнена? Насколько оно соответствует истине?

В нем - две составные: документальная и легендарная. Первая представлена собственными наблюдениями майора - и действительности соответствует. Историкам известно письмо Меншикова к девицам Арсеньевым из нарвского обоза: "Извольте сюда быть к нынешнему воскресенью, то есть к тридцатому числу сего месяца". Поскольку бывшая жена фурьера Иоганна Крузе - Екатерина, до замужества Сковронская,- находилась теперь с Арсеньевыми почти неотлучно, то приглашение относилось и к ней. Почему же она не упомянута в письме Меншикова? Да потому, что в первое время близости ее с царем связь эта отнюдь не афишировалась. Петр тоже не называет Екатерину по имени в письмах, упоминая ее лишь в числе "прочих" (только с 1707 года появляется грубоватое обращение к ней: "матка"). Так вот, "Документ фон Гейнена" и подтверждает, что Екатерина была приглашена в Нарву именно вместе с девицами Арсеньевыми - Дарьей, Варварой и Аксиньей. Причем для окружающих она была принадлежностью Меншикова, а не царя.

Это подтверждает вторая, легендарная часть документа, почерпнутая из рассказов генеральши Ренне. Мы уже знаем, что Екатерина давно сменила своего покровителя - и сплетня генеральши о том, что недавняя пленница "прижила от упомянутого Александра двоих детей",- не больше, чем выдумка. Меншиков если и познакомился с Екатериной в 1702 году, то не раньше декабря месяца. А сейчас, в июле-августе 1704 года Екатерина действительно ждала ребенка, но он родится лишь к концу года - и станет первым из одиннадцати детей, отцом которых будет царь Петр Алексеевич.

Другое дело, что фон Гейнен упоминает слова генеральши Ренне о пребывании Екатерины в Петербурге. Это весьма любопытная деталь. Ведь считается, что Екатерина впервые попала в Петербург лишь весной 1706 года. Но стоит обратить внимание на такое обстоятельство. Меншиков посылает письмо девицам Арсеньевым из нарвского обоза 26 июля и требует, чтобы через четыре дня они пожаловали к Нарве. Где же находились в то время девицы с Екатериной? В Москве? Но тогда они никак не смогли бы попасть к Нарве в назначенный Меншиковым срок. А что, если они действительно были в Петербурге? Ведь к вечеру 27 июля курьер мог уже доставить письмо девицам - и те в три дня вполне в силах были добраться от Невы к Нарове... Так или иначе, но в конце июля они наверняка были не в Москве, а где-то ближе: скажем, в Новгороде, Пскове, Ладоге, Шлиссельбурге - или, все же, в Петербурге? Не знаю. Догадка есть догадка. Ежели подтверждения найдутся, то, может быть, окажется, что будущая княгиня Меншикова (Дарья Арсеньева) и Екатерина Крузе были свидетельницами начавшейся 9 июля 1704 года обороны Петербурга. Ведь прибыть сюда они в таком случае должны были не позже начала двадцатых чисел июня - это крайний срок пребывания царя и Меншикова на Неве в походе за осадной артиллерией. Ну, а потом девицы ждали письма от Меншикова в его петербургском дворце на Городовом острове?..

Конечно, путешествия в прифронтовой полосе - как мы сказали бы сегодня - были небезопасны. По дорогам бродили шайки грабителей. Два года назад, например, солдаты царя обезвредили наводивших ужас на Костромской и Галицкий уезды помещиков-разбойников Никиту Жданова, Ивана и Данилу Захаровых, Василия Полозова-Кулю, Петра Сипягина, Семена да Петра Шишкиных и Никифора Сытина, которые - вместе со своими крепостными!- грабили проезжающих, жгли огнем деревни. Поэтому нельзя не отдать должного отваге молодых женщин, ехавших по призыву своих кавалеров туда, куда им предписывалось явиться (правда, предписывалось не терпящим возражения тоном)...

#7. ЗНАМЕНЬЕ, ИЛИ ЕФРЕЙТОР МАТВЕЙ ГЛАЗУНОВ 31 ИЮЛЯ 1704 ГОДА
Матвей подходил к дому - и одно чувство никак не оставляло его: что вот сейчас, у самого-то его дома, оно и настигнет его - загадочное и зловещее нарвское знаменье!..

То знаменье было в Нарве одиннадцать дней тому назад.

Уже близился вечер. Матвей - курьер питербурхского обер-коменданта Брюса - сидел в тот час со своим земляком, солдатом-семеновцем Егором Пластовым, разглядывая бастион Гонор. Говорили о жизни. Егор рассказал вдруг Матвею о том, как в прошлом году хотел попасть в бомбардирскую роту царя. И до недавней поры мечта эта его не оставляла. Но вот месяц назад зашел он во время привала на переходе к Нарве в одну избу - и хозяйка ее, красавица вдова, жившая там с сыном-подростком, нагадала ему, что гложет его Мана, Сулиха-Маниха, но что все это - лишь блажь, а блазнит его, чтобы выесть у него сердце. И с той поры грусть по несбывшейся мечте как рукой сняло. Матвей слушал Егора. Смеясь, вспомнил, как совсем недавно брат его, питербурхский торговец Сила, точно так же печалился, когда Майя нагадала ему, что ждут его в будущем только малые деньги, с которыми торговому человеку, как заявил Сила, делать на этом свете нечего.

Так сидели, говорили, смотрели на Гонор, по которому через несколько дней готовились ударить из-за реки всеми осадными пушками, чтобы пробить в нем брешь для решительной атаки.

Четыре года назад, когда шведы нанесли русским под Нарвой тяжкое поражение, Матвей с Егором, служившие тогда еще в одном полку и в одной роте, были тут,- но так близко к Нарвской крепости не дошли. Это теперь можно было совсем хорошо рассмотреть тяжелую, устремленную ввысь громаду бастиона.

И вот в облаках над ними послышался треск, словно там жгли праздничные ракеты, и из-за его рогатой вершины вылетело со стороны Нарвы странное продолговатое облако: казалось, будто пук зажженной соломы летит по вечернему небу. Растянувшись над русским обозом, облако вдруг остановилось. Только дальний конец его, простершийся за линию осаждающих войск по кютеркюльской дороге, чуть утоньшился, превратившись в подобие стрелы, и начал клониться к земле. А из конца той стрелы вылетела искра, потом - одна за другой три звезды: одна - устрашающе темная, почти черная, другая - голубовато-огненная, а третья - алая.

Ропот прошел по русскому лагерю. Солдаты смотрели вверх, крестились, иные испуганно вскрикивали. Облако тем временем меняло цвет. Огонь его потускнел, словно выгорев изнутри, стал желтоватым с белью. Оно зашевелилось, устремляясь кверху. Выросши желтоватой, смутно мерцавшей дугой, оно опять застыло над обозом - и так стояло часа с два. Потом побледнело, стало таять - и бесследно исчезло.

Не успело еще к исходу первого часа таинственное облако пропасть, как были созваны к царскому шатру офицеры. Вскоре они уже шли среди солдат, толкуя им, что сие знаменье, по ведомости хорошо знающего небесную науку генерала Якова Виллимыча Брюса, есть не что иное, как комета, сиречь метеор,- и что такое тут, у Норда, не редкость. Слушая, солдаты понемногу успокаивались, ибо видели, что поразившее их облако принимает понемногу вид самый обыкновенный - будто просто вечерняя тучка, чуть освещенная закатным солнцем, стоит над обозом, обещая назавтра лишь свежий ветер, но ничего более опасного.

Матвей, однако, то знаменье запомнил - и разъяснениям генерала Брюса особо не поверил. Хоть, вернувшись в Питербурх, то же самое услышал и от генералова брата, Романа Виллимыча.

И вот теперь, вручив только что коменданту письмо от губернатора с городовым чертежом для дальнейшего строительства, Матвей направлялся к своему дому, что стоял на берегу Большой Невки и был двадцать дней назад обстрелял шведскими войсками генерала Майделя, напавшими на Санктпитербурх.

Матвей четко помнил все увиденное им в те дни...
***

Отправляя обратно к Кроншлоту поручика Трейдена, Брюс послал с ним за свежими сведениями Матвея. Поручик довез курьера до Кроншлота вечером девятого июля. Матвей отрапортовал коменданту о полученном поручении. Стал ждать, когда полковник Трейден продиктует письмо. Глядел тем временем на залив, где стояли вдали полукругом шведские парусники. На траверзе корабельного фарватера восточнее Кроншлота качалось на волнах английское купеческое судно. Паруса купца были зарифлены: ветер дул от Питербурха. На палубе было спокойно: под охраной пушек Кроншлота англичане, видно, чувствовали себя в безопасности.

Полковник Трейден вручил, наконец, Матвею письмо, велев на словах передать, что у адмирала де Пру оказалось не тридцать, как сообщено было ранее, а сорок судов. Среди них - один линейный корабль, по пяти фрегатов и бригантин, один брандер. Кроншлот же обороняли только вооруженные пушками легкие суда прошлогоднего строения. Силы шведов были безусловно превосходящими. Но решительных действий враг пока не предпринял - видимо, в силу недоумения, которое вызвала у него крепость Кроншлота, о коей прошлой осенью никто и не слышал.

К утру десятого Матвей был уже у Романа Виллимыча. Прискакал курьер от двухтысячного разведывательного конного отряда, рассказал о захвате пленных на шведском аванпосту у каменной кирхи и о встрече наших конников с большой армией генерала Майделя. Спрошенный о взятых в плен шведах, курьер, белозубо улыбнувшись, отвечал, что, едва Майдель начал обстрел нашей конницы и вынудил ее отступить, пленные были перерезаны татарами. Матвей узнал белозубого курьера: это был татарин Сарым, давний его знакомец - еще по прошлому году, когда ездили вместе на лодке, спасая застигнутых наводнением деревенских жителей.

Брюс схватил было лист бумаги, потом отодвинул его и приказал Сарыму спешно скакать к отряду с приказом как можно скорее возвращаться к крепости. Сарым скрылся. Поискав глазами вестового, Брюс взглянул на Матвея, но сказал: "Нет, ты мне пока тут нужен". Махнул рукой Гошке Иванову, веля седлать лошадь.

Пока Гошка возился в конюшне, сверху по Неве спустился ведомый пузатым буером купец-англичанин. Пристал неподалеку от царева бомбардирского дворца. Комендант велел Гошке ждать, поспешил к купцу. Малое время спустя вернулся. Написал послание губернатору, приложил к нему составленную накануне смету гарнизона, запечатал конверт - и Гошка поскакал к Нарве.

На площади меж тем собирались люди. Глазели на купеческое судно. Новгородские купцы поставили столы, раскладывали на них образцы привезенного льна. В толпе Матвей увидел пробиравшегося к причалу брата Силу. Тот встал у трапа, что-то выспрашивая у караульного. Его оттирали плечами другие купцы, покрупнее телом.

Брюс забрался на крепостную стену, стал распоряжаться перестановкой пушек. Матвею велел на всякий случай быть рядом. О чем-то посоветовался не по-русски с полковником Гамонтоном, как и сам он, шотландцем. Подозвал офицеров. Заговорил:
- Господа! Приход армии Майделя и эскадры де Пру - единое нападение. Барона Майделя следует скоро ждать тут, у Санктпитербурха. По ведомости разведки у генерала - от восьми до девяти тысяч войска. Есть и артиллерия. У нас - около пяти тысяч в семи пехотных полках да тысячи с две конницы, кою в расчет брать нельзя, ибо ее отправим на тот берег,- Брюс махнул рукой налево.- Значит, у шведов будет полуторное превосходство в силах. А потому их - они пойдут, видимо, отсюда, с правого берега Большой Невки - к крепости никоим образом допустить нельзя. А для того, чтоб не дать им переправиться сюда, на Городовой остров, надо вывести в Невку весь флот, что стоит сейчас в протоке, и поставить на сем, восточном берегу нашего острова пушечные батареи. Не дать шведам навести мост! Пристрелять пушки...

Брюс отдавал приказы. Рассылал людей. Распоряжался вывозом пушек к берегу Большой Невки. Полевой штаб велел ставить у мызы Бьеркенхольма. Матвей вдруг сообразил, что пушки и штаб будут стоять совсем недалеко от его дома. Во что бы то ни стало надо было перевезти оттуда Стешу: у нее время совсем уже подошло к родам. Он обратился с просьбою к Роману Виллимычу - и тот распорядился дать Матвею лодку. Матвей сбегал с тем домой - и Кузьма, быстро собрав нужные пожитки, усадил дочь в лодку вместе с теткой Марьяттой, старшей сестрой Майи, повитухой. Майя же осталась на мызе - наблюдать за хозяйством.

День прошел в приготовлениях. Ранним утром двенадцатого июля на Выборгской дороге появились передовые отряды Майделя.

Брюс тотчас послал Матвея к Кроншлоту с сообщением об этом. Переплыв на лодке Неву, Матвей заглянул по пути в деревеньку Кальюлу, где в старом доме Кузьмы ходила взволнованная Стеша, а Марьятта, уже натопив печь и наготовила воды, проветривала теперь избу.

Скоро Матвей уже скакал по тропинке вдоль южного берега по направлению к Кроншлоту, с тревогой слушая, как позади, у Городового острова, загремели пушки. Путь до Кроншлота промелькнул незаметно: куда быстрее, чем на лодке поручика Трейдена три дня назад. Оставив лошадь на берегу у коновязи сторожевого разъезда и перебравшись по наведенным шатким мосткам к форту, Матвей в ожидании ответа вновь стал разглядывать шведские суда.

На сей раз ждать пришлось дольше. О переписке заставила позабыть на время шведская атака. На нескольких десятках крупных лодок в сторону Котлина направился от шведской эскадры большой отряд. Матвей смотрел на приближенье шведов и все не мог понять, отчего так спокойны, даже веселы были стоявшие рядом с ним на башне солдаты. Один из них подмигнул Матвею:
- Не бойсь, курьер! Наши энтих самых шведов сейчас оченно отменно встретят! Подумали уж о сем случае...

Кто мог встретить шведов, Матвей не понимал. Пушки Кроншлота до места высадки врага дострелить не могли. Берег же Котлина, к которому подгребали лодки шведов, был пустынен. Крупные валуны покрывали все прибрежье. Выше, над обрывистым берегом, шумели сосны. Там тоже никого не было видно. К тому же Матвей слышал, будто в мае на острове поставлено было несколько пушек, но потом-де царь рассудил, что они на Котлине сейчас будут лишними: ведь никакого укрепления там построить пока не успели - и в том случае, если бы шведы успешно высадились на остров, орудия эти смогли бы стать легкой добычей врага. Вот пушки и отправили к Нарве. Потому-то остров и был сейчас совсем незащищен. Так отчего же вокруг все так веселы?

С передовых лодок шведы уже начали прыгать в воду. Держа в высоко поднятых руках ружья, солдаты медленно двигались по грудь в воде. За первой линией пошла к берегу вторая, за ней - третья. Почти все лодки опустели: в них сидели лишь рулевые да гребцы.

И тут произошло неожиданное. Внезапно берег перед приближавшимися шведами ожил. Из-за валунов поднялись русские солдаты. На камни легли дула десятков, сотен ружей. Прозвучала еле слышная в наступившей тишине команда - и грянул залп. Первую линию врагов срезало как косой. Ряды шведов смешались. Шедшие впереди начали было спешно разворачиваться в воде, чтобы отступить к оставленным лодкам, но тут грянул второй залп с острова - и новые фигурки стали валиться в воду, отчаянно крича, бросая ружья и поднимая брызги. Третий залп с берега ударил уже в спины панически отступавших шведов. Между лодками, на которые карабкались фигурки в мокрых кафтанах, и береговой линией все было покрыто трупами. Полуопустевшие лодки, шлепая веслами, неуклюже разворачивались, стремясь к эскадре. Но остановились они поначалу много ближе полета пули - и новые залпы гремели с берега не впустую, и новые фигуры падали за борт в воду залива.

С башни Кроншлота загремело "ура". Крик подхватили и солдаты с котлинской стороны.

- Вот теперь есть о чем и господину коменданту сообщить,- проговорил полковник Трейден, довольно усмехаясь, садясь за стол и придвигая к себе лист бумаги.- Враг отогнан от острова с жесточайшим уроном. На второй приступ он не решится...

Но к тому времени, когда Матвей вновь перебрался с письмом Трейдена на берег и снял уже повод с коновязи, с моря послышался гул выстрелов, свист ядер и громкие всплески. Живо обернувшись к заливу, Матвей увидел окутанные белыми пороховыми облаками суда шведской эскадры и вскипевшие перед Кроншлотом столбы воды, окутываемые паром от раскаленных ядер.

Прошло короткое время - и вновь застлало дымом борта шведских фрегатов. И вновь - недолет. И еще раз - то же самое! Тут ожили и пушки Кроншлота. С тем же, правда, успехом: шведы стояли слишком далеко от форта, а подойти ближе не решались.

Матвей пришпорил лошадь и, слыша за спиной непрекращающуюся бессмысленную пальбу, поскакал навстречу плоским, покрытым густым ровным лесом питербурхским островам...

В Кальюле его встретила на пороге улыбающаяся Марьятта.

- Что? Неужто все уже!..- крикнул Матвей.

На порог выскочил Кузьма, схватил Матвея за плечи:
- С сынком тебя, Матюша! С сынком!.. И у Стешеньки все в порядке... С праздничком тебя, Матюшенька, родной ты мой!..

Как в каком-то тумане переправился Матвей на правую сторону Невы, к мызе Бьеркенхольма, рядом с коей был штаб коменданта. Передал Брюсу донесение Трейдена, рассказал о гибели шведского отряда. Узнал: около четырех часов шла перестрелка артиллеристов Майделя с русскими пушкарями, стоявшими на батареях Городового острова и на перегородивших Большую Невку судах. И поскольку шведские позиции были заранее пристреляны, то и урон армия Майделя понесла несравненно больший.

- Жаль вот, жителям нашим досталось,- сказал кто-то.

У Матвея похолодело в груди от неприятного предчувствия.

- Дозвольте, господин комендант, своих навестить,- попросил он.- Жену я перевез, а теща тут, на мызе, осталась.
- Иди, только живо. Ты мне сегодня же нужен будешь. Семьей потом займешься, когда шведа отгоним. А то у меня под рукой ни одного курьера, кроме тебя, не осталось...

Предчувствие Матвея не обмануло. Он нашел Майю лежащей в избе, без памяти, с перевязанной головою. Над тещей хлопотали две женщины, переправившиеся на Городовой остров из правобережной деревеньки Путтукс перед самым приходом шведов. Майю они нашли перед самою избою. голова ее была вся в крови: одно из первых шведских ядер разорвалось неподалеку от избы - и осколком ударило Майю в затылок. Женщины перевязали ее, обмыв рану и обложив ее листьями. В себя Майя с той поры не приходила.

Явился Сила. Он бегал в крепость - звал гарнизонного лекаря. Тот отказался: ему хватало забот с ранеными солдатами.

Получив новое поручение от коменданта, Матвей переправил с Силой раненную тещу на левый берег, к дому Кузьмы в Кальюле. Тещу положили в соседней избе, чтобы до поры ничего не говорить Стеше: молодая мать могла от волнения потерять молоко.

Затем Матвей ускакал в Кроншлот - и вот получилось так, что возвращался он к своему дому только через полмесяца.

Трейден послал его к Брюсу с уведомлением об отходе эскадры де Пру: после двух дней безрезультатного обстрела Кроншлота, не причинив ему ни малейшего вреда, шведы подняли паруса и ушли - видимо, к Выборгу. С утра подул хороший ветер с запада - и Матвея отправили в Петербурх на парусной лодке. Узнав же об уходе врага, Брюс тут же написал о том губернатору - и Матвей, почти не отдохнув, вскочил на лошадь и направился к Нарве.

Однако отъехал он недалеко, встретив направлявшегося к дельте Невы губернатора между Питербурхом и Копорьем. Матвей передал ему Брюсовы письма и подумал было, что Меншиков тут же отправит его обратно, но тот приказал следовать за ним в Нарву.

Пятнадцатого июля они прибыли к русскому обозу - здесь-то Матвей и встретился с Егорушкой Пластовым. Через два дня они наблюдали за возвращением после взятия Дерпта царя Петра Алексеича. А на третий день - июля на восемнадцатое - русская армия праздновала двойную победу: отвоевание старинного Юрьева и отбитие шведского вторжения на питербурхскую землю. Священники служили благодарственные моления, возглашали песнопения "Тебя, бога, хвалим". Над русским лагерем троекратно звучали залпы пехотных фузеек и всех пушек. Потом пировали. Заметив Матвея среди семеновцев, губернотор узнал его и велел выдать ему двойную чарку пенника. Но к Питербурху так и не отпустил.

Через день Матвей с Егором увидели зловещее знаменье у Нарвского бастиона Гонор. В самый поздний час дежурный офицер вручил Матвею послание к Роману Виллимычу. Едва простившись с Егором, Матвей тут же вскочил на коня и помчал на восток. Егор все знал, и обиды не таил.

Но Матвеевы мытарства на том не кончились. Едва прибывши в Питербурх вечером двадцать четвертого июля, он тут же отправлен был обратно в Нарву с тремя телегами, гружеными товаром с английского корабля. Матвей только и успел забежать на мызу, куда сызнова перебралась семья. Стеша весть о ранении матери перенесла стойко. Мальчик чувствовал себя хорошо. Майю навестил гарнизонный лекарь - уговорили: все ж - жена царева лоцмана! Она уже стала приходить в себя. Но день ото дня все слабела.

Так Матвей еще раз побывал в Нарве: отвез губернатору чертеж и письмо от Романа Виллимыча, приведя телеги с провизией.
***

И вот теперь он возвращался домой...

Знаменье и впрямь оказалось грозно-пророческим.

За день до Матвеева приезда Майя умерла.

КОММЕНТАРИЙ
Нарвское "знаменье" долго оставалось в памяти тех, кто его видел. В марте и апреле 1716 года Яков Виллимович Брюс сообщал царю из Питербурга о различных небесных явлениях. Он писал в частности: "1716, апреля 9 числа, в восьмом часу пополудни, явилась при Санктпитербурхе на небеси между норда и норд-веста таковая (тут сверху изображен был зигзаг.- А.Ш.) фигура цветом мглейным и была видна более получаса. Сия фигура произошла из-за облака снизу вверх, почитай таковым же обычаем, как метеора 1704 года, которая при нарвской осаде была".

Представляем, сколько толков вызвало появление этого "мглейного" зигзага в санктпитербурхском небе!..

А теперь - несколько слов о событиях 1704 года.

Еще 7 мая Головин писал в Польшу генералу Паткулю: "Его царское величество уже в сем году, в кратком времени, флот, из 20 кораблей и фрегатов состоящий, купно с 7 полными галерами и 100 бригантинами (из которых на каждой по 50 человек и по 5 пушек обретается) на Балтийское море вывести может, из которого флота уже несколько кораблей у острова Рычерта в 6 милях от Питербурха стоят, и остальные вскоре туда же проследуют".

В свою очередь, описывая экспедицию эскадры де Пру в июле 1704 года, камергер и личный историк шведского короля Густав Адлерфельд утверждал, что шведская эскадра встречена была у Котлина семью русскими фрегами, сорока двумя галерами и другими судами - и обстреляна артиллерией островных батарей.

Оба, увы,- и русский дипломат и шведский историк - были весьма далеки от истины. Оба преследовали одну цель: не столько сказать правду, сколько посеять слухи о мощи русского флота. Но цели у них были разные. Головин желал, чтобы король Август поверил в силу русских на Балтике, Адлерфельд же хотел приуменьшить в Европе резонанс от разгрома шведского десанта у Котлина. Тем не менее слова обоих не могут быть приняты всерьез.

Чем же на самом деле располагали на море оборонявшие в 1704 году Питербург и Кроншлот русские войска?

Вот что говорят об этом первоисточники (список "Кораблей, построенных при Петре Великом с 1703 до 1718 года" [ЦГА ВМФ, ф.223, оп.1, д.#8] из Центрального государственного архива Военно-Морского Флота в Ленинграде и "Юрнал 1704 года" бомбардирской роты Преображенского полка), а также авторитетный "Список судов Балтийского флота, построенных и взятых в царствование Петра Великого. 1702-1725", составленный в 1867 году видным морским историком Сергеем Елагиным.

К концу 1703 года один фрегат ("Штандарт"), спущенный на Олонецкой верфи, был приведен в Питербург, а из двух, спущенных на Сясьской верфи, один ("Михаил Архангел"), как упоминалось, приведен был с Сяси на Свирь, второй же (будущая "Этна") стоял пока на Сяси, где заложены были и еще два фрегата (а на Олонецкой верфи - семь). Судов другого ранга спустили на воду и взяли в плен у шведов восемнадцать; почти все они находились в Питербурге. Заложены были и строились еще сорок два судна.

Что изменилось к 9 июля - времени нападения де Пру и Майделя на Санкт-Питербург и Кроншлот в 1704 году?

На воде стояли четыре фрегата: "Штандарт" - в Петербурге, "Михаил Архангел" - в волховском устье, будущие "Этна" и "Везувий" - на Сясьской верфи. В конце мая в Петербург пришли с Олонецкой верфи две скампавеи и тридцать семь бригантин. Вкупе со "Штандартом" и стоявшими там же с прошлого года флейтом, тремя галиотами, четырьмя плененными шведскими судами и одной яхтой, отремонтированной в Шлиссельбурге, они и составляли весь действующий русский флот.

Всего в Петербурге и Кроншлоте было пятьдесят пять судов. Крупным военным кораблем был среди них один только "Штандарт". Но его-то, судя по всему, моряки де Пру и не видели, ибо он был выведен комендантом Брюсом в Большую Невку, чтобы противостоять артобстрелу и попыткам Майделя переправиться через реку. Так что "семь фрегатов" из сообщения Адлерфельда - это, вероятно, флейт "Вельком", три галиота и три бывших шведских судна (все - как минимум двухмачтовые). А роль "сорока двух галер" выполнили бригантины и, видимо, буера или бот со скампавеями...

И еще об одной детали. Адлерфельд сообщил в своих исторических записках, что эскадра де Пру была-де обстреляна пушечным огнем с Котлина. Что говорят об этом русские источники?

Барон Гюйсен в своей "Поденной записке, или Журнале воинского (и иного) поведения 1704 года" говорит, что шведы "поехали было на Котлин остров". Далее в рукописи - зачеркнутый впоследствии текст: "не зная, что на том острову сделана наша батарея и поставлено несколько пушек с воинскими людьми". Позже - ни слова ни о каких пушках; только - рассказ о русских, встретивших врага "жестоким залфом из мелкого ружья". Молчит о котлинской артиллерии и написанный позднее гюйсеновский же "Журнал государя Петра I". Так что вычеркнутая бароном фраза о пушках на Котлине написана была, видимо, сгоряча и с чьих-то неверных и неточных слов. По выяснении истины в тексте сделана была купюра. А в "Журнале" автор просто не повторил прежней ошибки.

Истина же заключалась в том, что в июле 1704 года шведов отогнали от Котлина не огнем тяжелой береговой артиллерии, но просто ружейными пулями. Обстоятельство для многоопытных шведов достаточно нелестное. Оно и породило легенду об артобстреле с Котлина, видимо, первоначально высказанную вице-адмиралом де Пру и изложенную Адлерфельдом.

И в заключение - несколько слов о том, что же вообще означало сооружение Кроншлота в Финском заливе: этой маленькой и даже не весьма совершенной в инженерном отношении крепостцы?

В своей работе "Первые годы Петербурга" видный военный историк рубежа прошлого и нашего веков Георгий Тимченко-Рубан писал: "Удачный десант мог бы перевернуть вверх дном всю кампанию 1704 года, т.е. задача, которую преследовали де Пру и Майдель, была бы разрешена блестящим образом". Добавлю: удачный десант на Котлин, захват Кроншлота и выход шведских судов в дельту Невы создали бы реальнейшую угрозу и для самой Санктпетербургской крепости. Петр наверняка снял бы осаду с Дерпта и Нарвы. И кто знает, как повернулись бы остальные события Северной войны?

Но Кроншлот с его четырнадцатью пушками выполнил роль более значительную, чем весь флот де Пру. Он не подпустил шведские суда к Котлину. Он вынудил врага высаживать десант, который русские солдаты блистательно отбили. Он сорвал и попытку соединения морских сил шведов с армией Майделя. И это - один маленький форт! Факт, не имеющий равных во всю Северную войну.

Именно потому необходимо должным образом оценить строительство этой крепостцы на "морском ходе" к Неве. Оценить и прозорливость Петра, понявшего, что может дать такое строительство. Он бросил на него большие, подготовленные, опытные силы, прошедшие хорошую школу еще год назад, при начале Петербурга. Кроншлот утвердил российское влияние не просто в дельте Невы, но, по сути дела, во всей восточной части Балтики. Это была политика прозорливая. Общий сплав военных, политических и экономических факторов и привел к столь поразительному результату.

#8. ПЕРЕПИСКА, ИЛИ ПОЛКОВНИК РОМАН БРЮС 9 АВГУСТА 1704 ГОДА
- Господин комендант, надо же, однако, чем-то кормить людишек! Отощал же народ. Работать уже не может. Хлеб вели людям выдать, ваша милость!- комиссар Токарев угрюмо клонил к земле голову. Видно было: не получив должного распоряжения, он от Романа Виллимовича не отстанет.

Во всполошенном нашествием неприятеля Питербурхе не произошло смены второй и третьей трехмесячных партий работных людей, определенной губернаторским указом на 25 июля. Третью смену должен был привести комиссар Михаила Щербатов, но минуло уже с полмесяца, а ни Щербатова, ни его людей все не было. Щербатовская смена должна была привезти с собою и запас хлеба. Сейчас мужики из второй партии свой хлеб давно уже съели, и надо было дать им какую ни на есть еду, чтоб не перемерли. Этого и требовал от Романа Виллимовича комиссар Токарев, сам осунувшийся и пожелтевший за последние дни: видать, переживал за людей.

Решение могло быть лишь одно: выдать людям хлеб из казенных запасов. Обер-коменданту это было, конечно, по силам. Но не имея на то разрешения губернатора, можно было сильно обжечься. Александр Данилович любил, чтобы все тонкости дел были ему ведомы и совершались лишь по его указам. Даже строить в крепости надлежало только по утвержденным им чертежам. Оттого и гонял комендант вестовых все время от Санктпитербурха до Нарвы.

И все же с кормовыми надо было решить сейчас же.

- Хорошо, господин комиссар,- поднял глаза на Токарева комендант.- Велю тебе выдать хлеба людям на три дня из казны. С господином губернатором спишусь сегодня же. Думаю, пронесет гроза: поймет нас. Ты же проследи, чтоб хлеб выдали точно по раскладу. За лишнее зернышко - с тебя будет спрос...

Когда Токарев вышел из комендантской избы, Брюс вновь придвинул к себе уже начатое письмо к Меншикову. "Щербатов с работными людьми не бывал,- писал комендант,- а работные люди, которые ныне работают в гварнизоне, зело от голоду многие истощены и работать не могут. Не позволит ли ваша милость из провиантских хлебных запасов дать им по нескольку хлеба?" Брюс подумал - и приписал: "Кавальер делать начали, а равелин за оскудением работных людей строить начать невозможно". Это было приписано правильно. Это должно было убедить губернатора, что городовое дело замедлилось вовсе не от нерадения начальников, но от того, что совпало со вражеским нашествием...

За полмесяца до того - двадцать четвертого июля - Роман Виллимович послал в Нарву ефрейтора Глазунова с письмом, в котором сообщил губернатору о донесении разведки астраханских казаков. Месяц стоявший в версте от Питербурха Майдель снялся с биваков. Казаки обнаружили шведов у Сестры-реки. Майдель стоял на обрывистом северном берегу. Все мосты, ведшие на финскую сторону, были подрублены, а некоторые и совсем разметаны. Майдель явно ожидал, что после его неудачного нападения на Питербурх русские бросятся вслед за ним и будут преследовать. Видимо, на успех в такой ситуации он не рассчитывал - и потому на всякий случай порушил мосты через пограничную речку.

Еще Глазунову доверено было привести в Нарву обоз. На трех телегах - сто двадцать сулеек: половина - с сидром, половина - с добрым английским элем. Кроме того, в трех сулейках - любимые Петром Алексеевичем оливки, а в двух - каперсы. А еще, в кулях,- круглый шотландский сыр. Все это были товары с британского торгового судна. К его приходу в Питербурх явился и английский консул, генеральный агент Чарльз Гудфелло, которого русские называли Гудфелем - так писал его имя и Брюс: надо было, чтобы адресаты понимали, о ком идет речь. Гудфель и послал сулейки с напитками и маслинами, а также сыр для государя. В награду за то консул просил, чтоб ему дозволили доставить привезенные на корабле сукна и табак в Новгород, где он и намеревался сбыть их.

Когда ефрейтор Глазунов вернулся из Нарвы - худой, злой, измученный (пришлось даже цыкнуть на солдата, чтоб привести его в надлежащий для послушания вид!), Брюс, прочитав ответ губернатора, вновь, послал к Нарве курьера. Теперь уже не ефрейтора, у которого умерла раненная при набеге Майделя родственница. С образцами привезенных англичанами кож, а также сукон трех цветов - василькового, зеленого и красного - поехал каптенармус Конон Брызгалов. Вез он и просьбу коменданта: повлиять елико возможно на заправлявшего делами в Олонце Ивана Яковлева. Ведь о возможном прибытии английского купца, Гудфель давно уж известил и Меншикова и Брюса. В обмен на привезенное купец хотел получить русскую смолу. Еше в июне, прибыв из-под Нарвы с государем в Питербурх, губернатор послал Яковлеву приказ "заготовить и отправить с Романова полка Брюса сержантом Артемом Реутовым" тысячу бочек смолы, из которых часть должна была пойти на уплату купцу, а часть - на городовое строительное дело, ибо в болотистых питербурхских местах без двойной просмолки вгонять сваи в землю было нельзя: сыро! Помимо того, английский купец без смолы уходить из Питербурха не собирался. На уговоры взять вместо смолы новгородский лен - не шел. Капитан же его судна требовал платы за простой - по ста рублей за каждую неделю. А платить - по ранее заключенному договору - должен был Гудфель, который за то и получил право на торговлю в Новгороде. Вот и выходило, что нерасторопность Яковлева оборачивалась не только против городового строения, но и против англо-русской торговли, ибо, не получив вовремя смолу, Гудфель мог и засомневаться в выгоде таких торговых сделок. А ведь с Александром Даниловичем не раз уж говорено было, что надлежит делать, чтобы купцов любых наций и флагов побуждать к торговле через новый порт.

Но англичанин-то и по сию ведь пору ждет у санктпитербурхского причала обещанной смолы с Олонецкого верфа!..

Брюс подумал, как долго еще будут вспоминать английские купцы о своих приключениях в этом походе. Каких опасностей полон был их путь в Финском залива. Как нежданна встреча со шведской эскадрой у самой башни Кроншлота - когда шведы могли каждый миг взять в плен их судно. Но вовремя подул нужный ветер, вовремя смог уйти купец под защиту русских пушек, вовремя смог войти в Неву и стать у причала этого молодого, неустроенного еще, но бесспорно выгоднейшим образом расположенного порта.

Будут вспоминать они и то, чему стали свидетелями совсем недавно, несколько дней назад.

Стоя на якоре у правого невского берега чуть восточнее крепости, почти напротив бомбардирского дворца Петра Алексеевича, англичане прекрасно слышали всю четырехчасовую артиллерийскую дуэль между шведскими и русскими пушкарями. Видели, как бесславно для Майделя эта дуэль закончилась: потеряв от прицельного огня русской артиллерии немало солдат, Майдель вынужден был несолоно хлебавши уйти в лес на финской стороне, где прождал с месяц, прежде чем вернуться к Выборгу.

Двойное нападение с моря и с суши на Кроншлот и Питербурх успехом не увенчалось. Причем солдаты Брюса и Трейдена обошлись своими силами: не просили подмоги у царя, не взяли у него ни единого солдата. Шведы, может, и хотели-то не столько сделать пробу новой крепости на Неве, сколько оттянуть подступившие к Дерпту и Нарве армии. Это окончилось для них безрезультатно. Дерптская крепость была взята. Но ведь оставалась еще и осажденная Нарва!

Рассуждая о норове шведов - об их поражавшем скудостию свежей мысли стратегическом однообразье,- Роман Виллимович точно представлял себе дальнейший ход их военных действий. Когда в начале июля стало ясно, что Дерпт вот-вот падет, Майдель и де Пру решили оттянуть оттуда силы русских совместным нападением на столь дорогую для царя новопостроенную крепость на Люстеланде. Теперь, в начале августа, под угрозой сдачи находилась уже Нарва. Значит, надо ожидать повторения того же самого марша шведов: с моря и с суши - на Питербурх и теперь уже знакомый им Кроншлот. Вновь они будут пытаться оттянуть главные русские силы с западной границы Ингрии. Иного и ждать не стоит.

Однако стратегия-то - однообразная. А вот тактика? Что теперь предпримет генерал Майдель? Вновь нападет на Городовой остров - только с другой стороны? Или затеет что-то новое?

Пятого августа стало ясно, куда теперь ударят шведы. Их движение засекли дозорные: враг направлялся к развалинам Ниеншанцкой крепости в окрестностях опустевшего теперь Ниенштадта, переименованного в прошлом году в Шлотбург.

Выйдя по Выборгской дороге к реке Охте, Майдель разбил там свой лагерь. Часть его солдат переправилась на плотах через Охту и заняла оставленный в целости бастион Ниеншанца, сдавшегося войскам Петра Алексеевича в мае прошлого года и чуть позднее взорванного. Восточнее этого бастиона - там, где в прошлом году наплавляли мост через Охту войска Никиты Ивановича Репнина,- застучали теперь топоры саперов Майделя.

Брюс недолго размышлял над тем, что делать в этой обстановке. У него было два выхода. Либо - переправиться на левый, новгородский берег Невы и вести оттуда наблюдение за действиями Майделя, отдав ему, по сути дела, в пользование всю финскую сторону от Большой Невки до Ниеншанца. Либо - форсировать Большую Невку, добраться берегом до места, где в прошлом году стояла одна из осадных батарей, укрепить этот старый кетель и, положившись на опыт пушкарей, полученный ими несколько дней назад при обстреле Майделя с Городового острова, поставить там сильную артиллерийскую батарею. Оттуда можно было вести прицельный и грозный обстрел неукрепленных развалин крепости на другом берегу Охты, которыми вознамерился воспользоваться Майдель. Если враг решит перейти в наступление, можно будет дать ему хороший отпор. Ежели бы, наконец, шведы стали отступать к Сестре-реке, их можно было бы под угрозой пушек заставить идти резко на север, что защитило бы Питербурх от их нападения с позиции, занятой Майделем в июле. Этот, второй, план Брюс и исполнил.

Дозорные тем временем доложили, что вечером пятого августа к основному войску Майделя, стоявшего в версте к северо-востоку от Ниеншанца, подошел тележный обоз. Телег было около сорока. Многие - на двух колесах: это была полевая артиллерия.

Настало шестое августа. Брюс уже переправил к старому осадному окопу крупные артиллерийские силы и теперь вел наблюдение за копошившимися в ниеншанцких развалинах шведами.

Тут из леса прозвучал рожок. Показался конник. Колотя в барабан, он подскакал к русскому штабу. Прокричав на ломаном русском языке приветствие, барабанщик вручил полковнику письмо. Роман Виллимович подозвал толмача. Письмо было от генерала Майделя и обращено было к нему, коменданту Брюсу.

"Его величества короля шведского командир Финского войска генерал-поручик и полковник Тавазского уездного регулярного полка барон Георг Иоганн Майдель объявляет господину коменданту нижеследующее,- переводил толмач.- Всемилостивейший государь мой всегда трудился о сохранении мира между королевствами шведским и русским и ни одним возможным случаем к продолжению любезного мира не пренебрегал. Его же царское величество тайным образом напал на земли моего всемилостивейшего короля и тем подал причину к великой войне, которая будет продолжаться, пока мы не получим достаточного вознаграждения. Я пришел с войском требовать крепость Питербурх, в провинции моего всемилостивейшего короля лежащей. Иначе мы будем добывать то место вооруженною рукою. Пусть поразмыслит господин комендант, сколь великое, о горе! невинное кровопролитие будет. Да подумает о том господин комендант как истинный христианин и да будет уверен в честном договоре. В противном случае мы будем употреблять крайние способы, в войне обыкновенные. О чем я вашего доброго и конечного ответа тотчас ожидаю. Дано в обозе Ниеншанца в 6 день августа 1704 года. Георг Иоганн Майдель",- закончил чтение толмач.

Брюс немного подумал. Поморщил нос. Взял лист с посланием Майделя, внимательно посмотрел. Кликнул писаря Алексея - отменного каллиграфа, умевшего писать крупно и ясно. Велел ему:
- Садись, пиши - чтоб господин генерал над чтением не мучился! Пиши так: "Его царского величества учрежденный комендантом над крепостью Санктпитербурх и полковник пехотного полка Роман Брюс - господину генерал-поручику ответствует. Письмо, присланное с вашим барабанщиком, я принял и из него увидел,- Брюс нехорошо усмехнулся,- что господин генерал думает, каким бы образом восстановить мир между моим всемилостивейшим государем и его величеством королем шведским...- Глаза Брюса саркасчически сузились.- Высокие главы знают, как помириться.- Офицеры вокруг засмеялись.- Мне же очень странно предложение господина генерал-поручика уступить ему вверенную мне моим государем крепость Санктпитербурх. Не угодно ли господину генерал-поручику удалиться в свою землю,- Брюс выразительно произнес слово "свою",- а меня впредь таким писанием и прочим пощадить. Если же господин генерал-поручик изволит вышепомянутые воинские промыслы у крепости Санктпитербурха употреблять,- Брюс на миг задумался и закончил резко,- обнадеживаю, что благоприят будешь". Дату поставь... Дай сюда!- он пробежал письмо глазами, взял перо и размашисто, четко подписал его; поднял глаза.- Где там барабанщик господина генерала? Передать с ним сие...

Он выждал ровно столько времени, сколько, по его мнению, необходимо было для того, чтобы доставить и прочесть письмо. Потом скомандовал артиллеристам, нацелившим пушки на Ниеншанц:
- Пали всеми орудиями!..

... Три дня гремели друг против друга русские и шведские пушки. В ночь на девятое августа Майдель ушел от Ниеншанца.

Брюс переправился через Охту к крепости. Ходил по перепаханной ядрами земле. Смотрел на разбитые в щепы остатки старых казарм. В стороне лежали плохо прибранные трупы шведских солдат и плотников. Валялись обрывки мундиров, остатки амуниции. У берега коменданту показали несколько приготовленных шведами плотов. Они были порублены. Пахло гарью, жженым мясом, смертью.

По возвращении в крепость к Роману Виллимовичу явился посланец от полковника Трейдена: на горизонте в виду Кроншлота вновь показались в море десять шведских парусников.

- Господин вице-адмирал может ныне сколько ему угодно в заливе крейсеровать,- ответил Брюс,- ибо итог сих его поисков нам уж наперед отменно известен...

КОММЕНТАРИЙ
24 июля 1704 года, в день первого своего отхода от Петербурга, генерал-поручик Майдель сообщал в стокгольмскую Комиссию обороны: "Петербург очень хорошо основан и фортифицирован; его местоположение таково, что он станет и сильным фортом и процветающим торговым городом; если царь сохранит его на несколько лет, его власть на море станет значительной" [Leo Bagrow and Harald Kohlln. "Maps of the Neva river and adjacent areas In Swedish archives". Malmo, 1953, p.8].

Не эта ли, данная Петербургу генералом Майделем характеристика понудила королевский военный совет Швеции отдать приказ еще об одной попытке этим же летом овладеть обеими крепостями - и Санктпетербургской, и Кроншлотской? Мы знаем, что обе они в 1704 году остались неприкосновенными. Но в Стокгольме поняли - и их значение, и то, что с набега их не взять.

Тогда стали строить более серьезные планы на будущий, 1705 год. Стали готовить новую эскадру. Назначили более опытного флотоводца. Дали новых солдат Майделю, Сохранив прежнюю стратегию нападения, разработали новые тактические варианты.

Но все это были варианты для будущего. Покуда же, до конца 1704 года, Майдель предпринял новую акцию против русских. В середине сентября он напал всеми своими силами на небольшую крепостцу у деревни Кандуши на восточном берегу Ладоги. Тут он оказался победителем. Русских было всего семьдесят человек. Генерал велел зажечь крепостцу - и не выпускать гарнизон из горящего форта. Большинство русских солдат сгорело заживо.

Через день Майдель двинул войска на зимовку к Выборгу...

Теперь - еще о двух фактах, столь характерных для истории молодого Санкт-Петербурга того времени.

Видимо, в ответ на жалобы Брюса о неприходе очередной смены работных людей губернатор Меншиков 28 июля писал из нарвского обоза олонецкому коменданту Ивану Яковлеву: "О высылке с Белоозера, с Каргополя, с Турчасова, с Пошехонья работных людей пошли еще указ с подтверждением, чтоб тотчас высланы были..., чтоб быть им у дела с переменою всегда по 5000 человек, которых за скудостью ныне в Шлотебурхе городовое дело остановилось" [ЦГА ВМФ, ф.223, on.1, д.9, стр.60], Письмо ценно тем, что называет точную цифру ожидаемой из названных городов смены. Правда, "городовое дело" тут именуется не петербургским, а шлотбургским. Если это у Меншикова не просто описка, то можно думать, что в ту пору еще существовало некое разделение понятий: то, что делали в крепости, связывали с именем "Питербурх"; то, что строили вне крепостных стен, могли по инерции называть официально уже отошедшим в прошлое именем бывшего Ниенштадта и форта Ниеншанц, переименованных в Шлотбург.

В конце августа к Яковлеву обращается уже не Меншиков, а комендант Брюс: "Государь мой Иван Яковлевич, здравствуй. Приказал господин губернатор Александр Данилович к милости твоей отписать, чтоб ты с Олонецкой верфи в Санктпитербурх прислал сто бочек смолы густой. И ты изволь приказать ту смолу прислать немедленно, ибо здесь многие его государевы дела за тем остановились. Слуга твой Роман Брюс. С Санктпитербурха, августа в 23 день 1704". И приписка: "Подано 28 августа" [ЦГА ВМФ, ф.223, оп.1. д.9, стр.74]. Английский купец, судя по всему, вывез почти все хранившиеся в петербургских амбарах запасы смолы...

Тут же упомянем и о дальнейшей истории английского торгового судна, что пришло в порт Санкт-Петербурга в 1704 году. О судьбе этой мы узнаем из письма, направленного в марте 1705 года английским посланником Чарльзом Уитвортом статс-секретарю Харли: "В прошлом году на Гудфелло действовали всеми возможными средствами с целью склонить табачную компанию к торговле через Петербург. По их приглашению один корабль и прибыл туда, и был зафрахтован под 70 ластов [Ласт - мера торгового груза; отсюда-ластовые суда] смолы, но на обратном пути захвачен и уведен шведами. Я еще не получил ответа на мой запрос о том, отпущен ли этот корабль, но нахожу, что, ввиду нашего договора со Швецией, нет оснований для захвата. Если этот вопрос выяснится достаточно своевременно, полагаю, что летом будет весьма выгодно снабдить флот смолою и дегтем через Петербург по очень низкой цене, так как изо всех царских владений местность близ Ладожского озера наиболее удобна для такой торговли; многие крестьяне вносят ежегодно подати дегтем натурою, и еще несколько времени назад губернатор Ингерманландии Александр Данилович предлагал доставить нынешним летом 40000 тонн смолы консулу Гудфелло, если он немедленно заключит контракт и обяжется, что за этой смолой прибудет корабль в Петербург и увезет ее. Но Гудфелло не решается на предложенную сделку, пока не узнает, какая судьба постигла корабль, захваченный шведами". Сомнения Гудфелло были, естественно, небезосновательны. Дело в том, что шведы вовсе не собирались возвращать судно или платить за конфискованный в ходе военных действий с Россией купленный у нее товар.

Об английском купце вспоминал год спустя и царь Петр. Отвечая на меморандум Уитворта, он писал 5 мая 1705 года, что консул обещал "два корабля в пристань Санктпитербурх поставить, но только один корабль украдкою пришел, и оный по выходе от той пристани неприятелем взят". О купце еще говорилось, что он не только пришел "украдкой" (не совсем, правда, понятно, что в том плохого?), но был-де еще и "безтоварный", отчего русские купцы, завезшие к его приходу в Петербург лен, потерпели убыток. Деталь интересная, но истина, видимо, находится все же где-то посередине. Товары у англичанина были: и те, что отвезли в Нарву, и сукно с табаком. А вот лен ему, видно, просто не был нужен. Убытки русских купцов объяснялись либо отсутствием предварительной договоренности, либо тем, что на нее не прореагировали должным образом. Лен ведь - товар нескоропортящийся, и если бы он был нужен англичанину, то за время долгой стоянки в порту тот, конечно, сумел бы сторговаться с нашими купцами. Но мы точно знаем, чего ждал англичанин в тот свой приезд: не льна, а олонецкой смолы!

Так или иначе, русско-английская торговля, сорванная, главным образом, пиратством шведов, так пока толком и не пошла...

#9. "СТОЛИЦА", ИЛИ ЦАРЬ ПЕТР 28 СЕНТЯБРЯ 1704 ГОДА
"Мейн бесте фринт",- написал он.

По-русски это означало: "мой лучший друг". Так в этом году называл он Александра. Дальше письмо потекло без задержки.

"Зело благодарю за присылку померанцев, особо же - за добрые ведомости..."

Александр написал о поражении генерала Мардефельда от саксонского войска, набранного королем Августом в своем курфюрстве (наконец-то и Август разрешился какой ни на есть победой!)...

"... И зело вы разумно приказали посыльному, дабы поспешил к воскресенью (понеже в тот день спуск судам был), ибо и без сей причины зело убраны были; оный приехал наутро и обрел нас зело оскудевших, однако ж по силе, елико могли, потрудились..."

Чужому глазу письмо сие, написанное корцвейльвортом, то бишь шутливым, глумливым слогом, могло б показаться несвязным и мглейным. Но то - для чужого глаза. Данилыч же - тот вполне понимал, что значило "быть зело убранным" и что означает "обрел нас зело оскудевших",- сие могло означать лишь одно: усталость наутро после суровейшей битвы с Ивашкой Хмельницким, который нанес супротивникам злую конфузию в виде похмелья. С похмелья же Петр Алексеич любил закусить померанцем (елико возможно-соленым), вот почему так ко времени прибыл Данилычев дар, поскольку на верфе Олонецком славно весьма потрудились по случаю спуска судов и начала похода их к Питербурху... Еще за пять дней до того он писал Александру в Нарву: "Здесь, слава богу, все изрядно, и завтра или, кончае ["Кончае" - слово, часто употребляемое Петром в переписке и потому аналогом не заменено. Означает: "в крайнем случае"], позавтрее отпустятся отсель 3 фрегата, 4 шнявы, пакетбот и галиот. Завтра же спустят фрегат и "Мункер", которые оба с достальными тремя фрегатами, чаю, меньше чем через неделю отпустятся"... Далее все пошло по письму. В день двадцать четвертый, в месяц сентябрь семьсот четвертого года на Олонецком верфе спустили фрегат "Флигель-Фам" со шнявой "Мункер", которую ладили сам Петр Алексеич с Иваном Немцовым. И тогда ж повели капитаны флот со Свири к Ладоге и к невской дельте. Иосиф Веком вел фрегат "Санктпнтербурх". Абраам Рейс и Выббе Ганя - фрегаты "Нарва" и "Шлиссельбурх". Корнелис Клинкерт, Андрей Симеон, Юст Роза и Франц Дебур - шнявы "Святой Яким", "Копорье", "Дегас" и "Ямбурх". Вот почему и звучали в тот день заздравные тосты. Поднимались чаши с ренским вином, с романеей и аликантом. Битва с Ивашкой была беззаветна - и померанцы Данилыча очень пришлись ко времени... Ну, а еще через день шаутбейнахт Реез с капитаном Нанингом вывели с верфи свой, адмиральский фрегат "Триумф". А за ним пошли Иост Дегрейтер с Яном Дегасом на "Дерпте" с "Кроншлотом" в сопровождении пакетбота Яна Гагея... Суда уходили. На берег еще доносились зычные клики лихих капитанов. Ветер гремел в парусах. Петр Алексеич сурово смотрел вслед кораблям. Сердце стучало тревожно и сильно - чужие люди вели его флот. Посчитать своих капитанов - хватит пальцев одной лишь руки! Топнув ногой, он ушел в избу, приготовленную ему расторопным Ивашкою Кочетом. Сел к листам, уже несколько дней лежавшим на шатком столе. На одном листе было титло: "Рассуждение о начинающемся флоте на Ост-зее" - на море Балтийском. Взял перо. Поставил под титлом цифру "I". Написал: "Надлежит учинить полки морских солдат (числом по флоту смотря) и разделить оных по капитанам навечно, а к ним надлежит капралов и сержантов взять из старых солдат ради лучшего обучения строя и порядков". Отложил бумагу. Подумал: "Так вот, с солдат - и начать! А там пойдут и свои капитаны". Вышел на воздух. Шел к верфу, злясь на себя за неусердье: важное ж дело начал - надо б его довести до конца!..

То было два дня назад. Сейчас он вновь сидел в капитанской избе. Продолжал письмо к Александру...

"...Первые корабли и шнявы в пятый, другие - в третий день пошли отсюда; и остальные, чаю, завтра или позавтрее (которых - только 1 фрегат, 1 шнява, 1 галиот) пойдут же..."

Сам он решил ехать смотря по погоде. Последние дни она была неспокойна, зла, темнооблачна. В случае непогоды помчит сухим путем в Питербурх: не терять же времени из-за шуток господина Борея!.. Вспомнил тут же поездку в Дерпт после взятия Нарвы и великого праздника с благодарственными молебнами, на котором Александр провозглашен был генерал-губернатором Нарвы с принадлежностями, а генерал-поручику Чамберсу, отважному в штурме, дали орден Андрея. И вот тогда-то, двинувшись к Дерпту по озеру, был он застигнут великою бурей - и, пересев в коляску на берег, так и доехал до Дерпта... Там комендантом поставлен был полковник Федор Балк - муж Матрены Монс, сестры заключенной с нею вместе под стражу Анны. Осмотрев ведущиеся работы, Петр Алексеич обедал с комендантом. Ловил на себе вопрошающие взоры Балка: не попросить ли сейчас за жену? Но на взоры Петр Алексеич ему не ответил. Лишь, прощаясь, обнял Федора: знай, мол, что к тебе отношусь, как и прежде; а женские судьбы решать не тебе - хватит с тебя комендантских забот, в коих себя показал молодцом... После, выслав к Биржам, на помощь полякам, войска во главе с Ренне, ставшим в нарвской осаде генерал-майором, двинулся к Пскову, где освятил соборную крепость. Дальше был Новгород - там ему предстояла нежданно приятная встреча с хутынским архимандритом Феодосием, одногодком Данилыча, быстроглазым, живым человеком, показавшим себя в разговоре врагом лихоимцев из монастырских священников немалого чина. Архимандрит показал ему и на казнокрада - бывшего келаря Новгород-Хутынского монастыря, и на самого главу новгородской епархии Иова, знавшего о том воровстве. Но больше всего понравился Феодосий тем, что смело повел речь против московского и киевского примата в духовных делах. Дерзко вещал: апостол Андрей Первозванный именно этим, северным землям предсказал великое будущее - после того уж, как посетил Киевские горы. К северу от Новгорода, как гласит христианский завет, водрузил он свой посох, предсказав процветание краю сему. И далее путь апостола тек по русским землям до самого устья Невы. Там и есть наивысшая точка его путешествий по древней Руси. Там и надлежит исполнить завет апостола: привести Русь к величию и мощи... Глубоко задетый красноречием молодого архимандрита, покинул Петр Алексеич Новгород. И твердая мысль угнездилась в его сознании по пути на Олонецкий верф. И той мысли он дал прозвучать в письме к Александру...

"... Мы чаем, кончае, во втором или третьем числе будущего месяца отсель поехать - и чаем, если бог позволит, в 3 или в 4 дни быть в _столицу_..."

Так назвал, произнес, написал это слово: "столица". И еще приписал в скобках, чтоб ясно было, что за столица:

"...быть в столицу (_Питербурх_)".

КОММЕНТАРИИ
Личность, о которой думает царь Петр Алексеевич в конце предыдущей главы,- в своем роде замечательна. Об архимандрите Феодосии стоит сказать несколько слов и в связи с тем, что он не без успеха укоренял в мыслях россиян представления о Петербурге как о подлинной духовной столице страны.

Началось однако с материй куда более земных. В октябре 1704 года архимандрит Феодосий написал царю любопытнейшее по стилю письмо с новыми обличениями келаря Венедикта Бараева, а заодно и новгородского архиепископа (архиерея) Иова:

"Христоподражательный царь;
"Известная тебе тварь
"Новгород-Хутынского монастыря бывший келарь Венедикт
"Жил в том монастыре многие годы
"И, не радея очень, собрал себе великие доходы...
"И нынешнего сентября семнадцатого дня, во время шествия вашего из Новгорода, изволил ты мне приказать того бывшего келаря взять в Хутынский монастырь, чтоб жить ему в братстве,- а он, чернец, твоему повелению учинился ослушен; к тому же и архиерей наш, уведав о твоем повелении, мне взять его возбранил, и меня, убогого, принижает за то, что по повелению твоему сотворил; а о сем - как изволишь; вашего величества нижайший раб и молитвенник-старец Феодосии, архимандрит Хутынский. Из Новгорода, октября 27 дня настоящего 1704 года"...

Петр в будущем приветит Феодосия - и тот станет архимандритом Александро-Невского монастыря в Петербурге. Будет сопровождать Петра в его заграничном путешествии. Будет вести интриги против Иова, покровительству которого обязан был своим возвышением. Будет бороться он и с другими видными духовными особами тех лет: Стефаном Яворским и Феофаном Прокоповичем. В 1720 году Феодосий станет новгородским архиепископом. По смерти Петра усилиями недругов будет расстрижен и определен в простые чернецы под именем Федоса. Умрет в ссылке под строжайшим арестом. Некоторые исследователя (достаточно, правда, безосновательно) полагают, что падение Феодосия связано было с тем, что он знал некие подробности загадочно-скоропалительной смерти Петра. Сам факт будто бы насильственной смерти Петра исследован недостаточно глубоко и носит характер скорее сенсационный, нежели документально или фактологически обоснованный. Потому и причины падения Феодосия искать следует, видимо, во властном, вздорном, сильном характере этого человека, нажившего немало врагов.

В письме к царю Петру от 27 октября 1704 года ясно читается и еще один мотив, в силу которого Петр сделал Феодосия своим близким сподвижником. Хутынский архимандрит безоговорочно признает за царем право решать церковные дела. Архиепископ Иов - человек, конечно, вставший под знамена молодого царя, но бывший церковником старого закала,- никогда не мог смириться с тем, что царь позволял себе по отношению к отцам церкви, очевиднейше принижая их значимость в обществе. Это сказалось и в оппозиции Иова к приказу царя о заточении келаря Венедикта в монастырь. Иов полагал правомочным решать такие дела лишь самого себя. Феодосий же, наоборот, сразу проявил себя сторонником протестантской, еще от Мартина Лютера ведущей происхождение доктрины, в силу которой священничество обязано было прежде всего служить государству - в данном случае в лице "помазанника божьего самодержца Всероссийского" Петра Алексеевича. Помимо же возвышения общей идеи самодержавия, Феодосий стал горячим проповедником и еще одной - глубоко личной - идеи самого Петра Алексеевича об утверждении новой, употребляя выражение Маркса, "эксцентрической столицы" на Неве.

Центральным событием этой деятельности стало основание на тогдашней окраине Петербурга лавры (мужского православного монастыря), посвященной памяти Александра Невского. Ленинградский историк Алексей Владимирович Предтеченский в статье "Основание Петербурга" оценивал это в таких словах: "Конечно, Петр задумал новую постройку с нарочитой целью: основанием монастыря в память того, с чьим именем была связана первая победа на Неве над шведами, одного из наиболее чтимых в народе людей, кого церковь еще в 1547г. причислила к лику святых, он хотел придать новому городу значение исключительное, во всяком случае не уступающее тому, какое имела в глазах широких масс населения Москва. Вероятно, тогда же Петр задумал и переселение мощей Александра Невского в Петербург, хотя осуществлено это было только в 1723г. Вряд ли можно сомневаться в том, что основание Александро-Неаского монастыря в жизни Петербурга сыграло весьма значительную роль и наряду с другими событиями и фактами положило начало его существованию как столицы".

Но будем, правда, помнить, что событие это относится к году тысяча семьсот десятому.

Впервые же слово "столица" написано было Петром шестью годами раньше - сразу вслед за тем, как состоялось его знакомство с человеком, оплодотворившим идею создания вооруженного торгового порта в устье Невы мыслью о святости этого места в сознании каждого россиянина и всей страны. Человеком этим и был Федор Яновский, сын смоленского шляхтича, оставшийся в истории под двумя другими, более известными нам именами: новгородского архиепископа Феодосия и чернеца Федоса...

В те же сентябрьские дни решалась судьба и еще одного человека, заметного в истории тех лет: Мартина Нейгебауэра, отставленного от должности воспитателя царевича Алексея еще в 1702 году и с той поры ждавшего позволения либо покинуть Россию, либо получить тут новую службу. В ожидании он не терял зря времени, собрав в Москве обширный материал для задуманной им обличительной брошюры о жестоком обращении московитов с приглашаемыми на службу иноземцами. Забегая вперед, скажу, что брошюру он опубликовал в конце 1704 года, а ответить на нее поручено было новому воспитателю царевича - барону Гюйсену.

Нейгебауэр писал в своей книжице, в частности, что жизнь его в Москве была самая нищенская и он вынужден был просить подаяния. Это опровергается данными книги Павла Милюкова "Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия". В рубрике "Дипломатия" прихода и расхода за 1703 год записано: "Иноземцу Мартыну Нейнбуру - 300". Получая в месяц по двадцати пяти рублей, подаяния в России тех лет просить не надо было.

Другое дело, что Гюйсен, опровергая брошюру Нейгебауэра, писал, будто тот был отпущен домой с семью подводами и четырьмястами талерами. Это было не совсем так. 12 сентября Головин распорядился: "Если Нейбаур еще с Москвы не поехал, пошлите к нему и, призвав его в приказ, скажите, чтоб он ехал немедленно через Архангельск, и отошлите к нему подводы и отправьте, нимало не мешкав, и скажите ему, что никакой денежной дачи ему не будет и чтоб в том надежды не имел". Так что, покинув Россию с каким ни на есть скарбом, но, судя по всему, с пустым все-таки карманом, Нейгебауэр действительно имел основания сердиться на "московитов". Он написал несколько антирусских брошюр. Затем поступил на службу к шведам. Был при Карле XII под Полтавой и в Константинополе. Кончил жизнь бароном и королевским канцлером в Померании. Тут ему хорошо заплатили...

#10. ШТОРМ, ИЛИ ЕФРЕЙТОР МАТВЕЙ ГЛАЗУНОВ 28 ОКТЯБРЯ 1704 ГОДА
Два дня назад комендант Брюс отправил Матвея своим курьером из Питербурха к Кроншлоту на буере, сопровождавшем яхту Петра Алексеича: вместе с господином губернатором царь только что прибыл из Шлиссельбурха, куда ходил встречать часть прибывших с Олонецкого верфа судов.

Теперь, ранним утром, маленькая флотилия возвращалась назад. Было сыро, свежо, прохладно. В спину дул западный ветер - длинный и резкий, как кнут возницы. В борта буера стучала твердая, будто каменная, волна. Судно прыгало по воде, глубоко зарываясь носом и выскакивая ввысь над расплывчатым окоемом.

Матвей не раз замечал, как окружавшие его солдаты то и дело припадали с белыми лицами к бортам: от все время менявшейся качки - то от носа к корме, то от борта к борту - людей мутило. Сам же Матвей ни разу дурноты не почувствовал. Еще в детстве он долго и часто плавал с отцом по Урени, Барышу и Суре до Волги. В родной его деревеньке - Прислонихе - женщины славились вязаными платками да варегами, а мужики зимою и предвесенней порой занимались извозом, доставляя товар на ярмарки в Казань, либо поближе, в Синбирск. Бывало, ударит ранняя распутица - и Московский тракт, лежавший близ Прислонихи, становится непроезжим. Тогда товары из ближних деревенек приходилось везти водою. На Волге, да и на речонках помельче, торговые лодки тоже изрядно качало волной. Вот так-то, видать, и привык Матвей к качке.

Нынешняя волна в заливе была все ж куда пожиже той, о которой успел рассказать Матвею вернувшийся накануне с Олонецкого верфа тесть, лоцман Кузьма. Дело там было такое...

... Второго октября, заложив на верфе фрегат "Олифант", Петр Алексеич двинулся вниз по Свири на лоц-галиоте - догонять вышедшие на прошлой неделе в поход к Питербурху суда. Вместе с лоц-галиотом верф покинула шнява "Мункер", а также спущенный на воду одновременно с нею фрегат "Флигель-Фам" - командовал им капитан Ян Вальронд, что в течение года заведовал на Олонецком верфе отпуском товаров и припасов со Свири к Неве и в другие места; лоцманом у Вальронда и пошел Кузьма Карпов.

Шли трудно. Вальронд был капитан искусный, но и ему приходилось несладко: дул сильный встречный ветер - и ни течение реки, ни весла не могли помочь судам двинуться далее, к Ладоге.

Вечером остановились у дороги, что отходила к Александро-Свирскому монастырю, где так любил всегда отдыхать Петр Алексеич. А отдых и впрямь был нужен: всю неделю от спуска фрегата и шнявы до выхода их в поход работа на верфе шла горячая. В краткое время суда были вооружены и парусным предметом и пушками, снабжены всем необходимым для похода: сухарями и сыром, треской и коровьим маслом, крупой, белым горохом и солью, сахаром и гвоздикой, патокой и свиными окороками, перцем, корицей и вяленым мясом, ренским, французским, греческим и прочим вином, бочковым пивом и деревянным маслом. Работали все - от царя до последнего солдата. И Кузьме тоже перепало: отлаживал вместе с иноземцами навигацкие приборы, чему учился у аглицких да голландских мастеров во все время пребывания на верфе.

Петр Алексеич сошел на берег, сел в коляску и покатил к монастырю. Назад он уж не вернулся. Через два дня суда догнал курьер с письмом: царь решил ехать к Питербурху посуху.

Переночевав у Горок, где стояли за противным ветром, наутро сызнова двинулись в путь. К вечеру нагнали остальную флотилию, стоявшую в устье Свири. Погода все ухудшалась. С Ладоги доносился тяжкий рев волн, переменчивый свист ветра. Ветер гнал суда обратно в Свирь. Якорные канаты напрягались до предела. Ставить паруса, чтобы попытаться выйти в озеро, никто не помышлял. Сидели под палубами. Наверх поднимались лишь на вахту.

День прошел в ожидании. Шестого октября ветер чуть поутих - и решено было сделать попытку. Три фрегата с судами помельче вышли было в Ладогу - и начали чертить по озеру зигзаги, стараясь уловить в паруса ветер, чтоб хоть немного продвинуться к невскому устью. Набороздили верст с тридцать. Но тут вновь засвистело, застонало над озером. Двинулись из его глубины водяные валы, что грозили вынести суда на берег. Закричали пронзительные боцманские дудки. Полетели на мачты условные сигналы, грянули пушки. Корабелы повернули назад, к свирьскому устью.

Вновь день стояли у Сторожевого монастыря. Ждали, когда же хоть немного умилостивится господин Борей, стихнет погода. Но шторм все бушевал. Сузив глаза, все в холодных брызгах, как в слезах, капитаны ругались на многих языках. Наконец шаутбейнахт Реез - старый голландец, испытанный и гордый морской ходок - велел капитану "Триумфа" Наннингу поднимать паруса. Зазвучали команды. Матросы побежали по заледенелым, резавшим руки снастям.

Вслед за "Триумфом" двинулся и "Флигель-Фам": упрямец Вальронд не пожелал уступать Наннингу честь первостатейного шкипера. Волны в Ладоге стояли горами. Ветер нес ледяную крошку: давно уже похолодало - и по утрам ледяное крошево собиралось у берегов, не в силах замерзнуть лишь от постоянного движения, в котором находилось озеро.

Только один не совсем удачный маневр допустил капитан Вальронд - и на борт "Флигель-Фама" обрушилась огромная волна, с мясом вырвавшая из креплений корабельную шлюпку. Высоко взлетев над мачтами погрузившегося в седловину меж двумя соседними волнами фрегата, шлюпка перевернулась, блеснула серебристым днищем - и на глазах у матросов разлетелась на мелкие щепы. Напрягая свою луженую крепчайшими напитками глотку, Вальронд кричал команды в черную воронку своей командирской трубы - и казалось, что это из его горла вылетают черные, тут же схватываемые ветром, сверкающие под темными ладожскими небесами слова.

Покуда "Флигель-Фам" менял галс, "Триумф" скрылся из виду, оторвавшись от остальной эскадры. Как узнали потом, через два дня он достиг Шлиссельбурха, где встретил сясьский фрегат, что все лето тщетно прождал польских послов в волховском устье.

Ну, а остальные суда, так почти и не продвинувшись вперед, простояли на месте до рассвета. В половине десятого утра отрубили якоря и двинулись в путь. Шли почти все девятое октября: в тот день было довольно спокойно. Но к вечеру ветер опять покрепчал, понес суда на север! Вновь пришлось встать на ночь близ незнакомого берега. Прикинули по карте: до Шлиссельбурха оставалось еще около сорока верст.

Настало новое утро. Оно было пасмурно и неспокойно. Долго совещались: рискнуть - или ждать, пока погода установится. К полудню решились. Вынули якоря и пошли к весту. Опять, мечась по громыхавшему озеру зигзагами, шли до самого вечера, стараясь не терять друг друга из виду. И сызнова к вечеру усилился ветер. Очень похолодало. Ладога метала в суда лавину ледяного крошева.

Рано поутру одиннадцатого октября упрямо двинулись вперед - и к вечеру "Флигель-Фам" бросил, наконец, якоря в виду Шлиссельбурха. В Неву войти однако так и не удалось ни в тот день, ни в следующий: западный ветер преградил дорогу за крепостной остров. Двенадцатого повалил крупный снег. Матросы разводили на палубе огонь в больших жестяных бочках. Дрожа, жались к теплу. Судно качало - и стоять приходилось, крепко держа под руки соседей, словно бы водя какой-то странный хоровод вокруг бочки с мерцавшим в ней тусклым огнем.

Тринадцатого удалось подобраться чуть ближе к городу. Начали разгрузку: порожистую в среднем течении Неву надо было проходить налегке. К вечеру с Ладоги подошли еще два фрегата и галиот. Назавтра разгрузились, но в воскресный день, вновь не сумев двинуться дальше, засыпаемые снегом, стояли в Шлиссельбурхе. И только затем смогли, наконец, пройти крепостной остров и встать в защищенной бухте. Снег утих. Ветер тоже начал потихоньку мягчеть. Волна на Неве была уж не та, что на озере.

Семнадцатого буря стихла, решив, видно, дать хоть немного роздыха людям - измотанным, избитым, измерзшим, с изорванными в кровь ладонями. В семь утра "Триумф", шнява "Мункер" и "Флигель-Фам" двинулись в путь - и к вечеру бросили якоря напротив Шлотбурха. Для них путешествие закончилось. Другие корабли и более мелкие суда оставались в Шлиссельбурхе: им нужен был основательный ремонт.

Когда на следующий день к Шлотбурху прибыл царь, то радости особой при виде двух явившихся фрегатов не выказал. Подал, взойдя на мостик "Триумфа", команду сниматься с якорей. Через два часа подошли к Санктпитербурхской крепости, где встречены были приветственным салютом галер. Встав в проливе за крепостным островом, начали приводить в порядок потрепанные суда. А царь на следующий день отправился с господином губернатором в Шлиссельбурх - посмотреть на понесенные другими судами убытки. Вернулись они только через шестеро суток - и утром следующего же дня, когда часы на звоннице собора Петра и Павла пробили восемь, пошли на приведенной из Шлисселя и без особого урона вышедшей из ладожского шторма шняве "Мункер" к Кроншлоту, которого достигли за четыре с половиною часа достаточно быстрого хода по спокойному в тот день заливу...

... И вот теперь суда, простоявшие день на якорях близ башни Кроншлота (Матвей теперь, к концу года, и забыл уж, что еще в мае называл эту башню не иначе, как "каланчой"), шли назад, к Питербурху. Шли уже четвертый час - и сильно потеплевший в эти дни западный ветер хорошо помогал судам преодолевать даже невское течение, особо ощутимое у выхода реки в залив.

Миновали мелькнувшие вдали знакомые Матвею домишки Кальюлы, в одном из которых три с лишним месяца назад родился Матвеев сынок - Сашка. А там, за поворотом, завиднелась и высокая мачта крепостного собора. Матвей почувствовал волнение, что всегда появлялось у него, когда он приближался к дому. Брат его, Сила,- еще до наступления распутицы и осенних ладожских штормов успевший встретить несколько подвод, пригнанных к Питербурху синбирским его торговым хозяином Алексеем Ушаковым,- рассказывал, что точно так ждал всегда: когда же из-за поворота бежавшего мимо их деревеньки тракта появится невысокая прислонишенская церковка - и сердце его замирало, и отчего-то очень хотелось есть. Сейчас Матвей чувствовал то же самое.

Суда причалили к деревянным обрубам недалеко от царского бомбардирского дворца. Уже сходя на берег, Матвей услышал, как спрыгнувший с борта Петр Алексеич говорил Меншикову:
- И паки и паки тебе говорю, брудер: благо, что на сей раз господа капитаны свое искусство проявили. А ну, как на следующий раз Ладога покруче заберет?.. Нет, надо не просто крепость тут новую ставить. Надо тут верф ставить. Корабельное дело на Неве заводить. Адмиралтейский наш штандарт поднимать!..

КОММЕНТАРИЙ
Вопрос о переходе в сентябре-октябре 1704 года из Свири в Неву судов, построенных на Олонецкой верфи, в исторической литературе весьма противоречив и во многом запутан.

Процитирую, скажем, одну из недавних книг - "Адмиралтейство" Владимира Сашонко, изданную в 1982 году: "Осенью 1704 года,- пишет автор,- из устья Сяси вышло около пятидесяти кораблей, построенных на верфи. Когда они плыли по капризному озеру, разыгрался шторм, и большинство судов погибло".

"Около пятидесяти кораблей"?.. Откуда почерпнуты сведения о таковом числе судов с Сясьской верфи (на самом деле их за четыре года там построили всего двенадцать)? Что за поход? Ссылок на источники у автора, к сожалению, нет. В то же время простейшая логика подсказывает, что автор, видимо, имеет в виду поход судов, построенных не на Сяси, а на Свири.

Но откуда появилось число "около пятидесяти"? Может быть, из упоминавшейся статьи А.В.Предтеченского "Основание Петербурга". Он пишет: "Летом 1704г. было построено и вооружено свыше 40 судов, из которых большинство было мелкими. В октябре они вышли из Лодейного Поля и после двух недель тяжелого плавания при морозе и противном ветре прибыли в Петербург". Предтеченский, как видим, ни о какой гибели судов не упоминает. Что же до сведений, то он, несомненно, почерпнул их из "Очерка русской морской истории" Феодосия Веселаго - виднейшего в прошлом веке знатока петровского флота, который, тем не менее, утверждал, будто бы в 1704 году "на Олонецкой верфи успели построить и вооружить 6 фрегатов, 4 шнявы, гальот, пакетбот, 4 галеры и 24 полугалеры..., шняву "Мункер" и фрегат "Флигель-Фам", или, как его называли, "Де-Фам" (De vliehende faam - Летящая Слава)".

"Около пятидесяти кораблей", "свыше сорока судов" и, наконец, определенная цифра: сорок два судна. Но если уж быть совсем точным, то - по "Списку судов Балтийского флота" Сергея Елагина, созданному по архивным данным,- на Олонецкой верфи в течение 1704 года спущено было не сорок два, а пятьдесят девять судов, из которых сорок три уже прибыли в Петербург до наступления осени, а два шмака отведены были в Новую Ладогу. Остается четырнадцать судов. Сколько же из них участвовало в осеннем переходе со Свири к Неве? Проверим по документам тех лет.

По "Юрналу 1704 года" бомбардирской роты Преображенского полка, капитаном которой был сам царь, 24 сентября к Неве отправлены были три фрегата и четыре шнявы, а через два дня - три фрегата и пакетбот. Всего - одиннадцать судов. Далее - запись за октябрь: "Во 2 день октября в понедельник Капитан отсель пошел, _также_ и шнау Мункер и корабль Вальсрантов пошли в путь на гребле". Сколько же судов отправилось в этот день со Свири? Два - шнява "Мункер" и "корабль Вальсрантов", то есть фрегат, которым командовал капитан Вальронд? Нет, три. Это доказывает письмо самого Петра, посланное Меншикову еще 28 сентября, в котором сообщается о тех кораблях, что уже "пошли отсюда; и остальные, чаю, завтра или позавтрее (которых-только 1 фрегат, 1 шнява, 1 галиот) пойдут же". Выходит, в "Юрнале" не зря употреблено выражение "Капитан отсель пошел, также и шнау Мункер и корабль Вальсрантов". Капитан пошел в путь на своем, особом судне: на упомянутом в письме лоц-галиоте, заложенном год назад в августе, построенном Иваном Татищевым и спущенном на воду 18 мая 1704 года. Так что нетрудно подсчитать: в поход в сентябре-октябре 1704 года с Олонецкой верфи отправились все оставшиеся четырнадцать судов. _Все_ они - в этом и в будущем году - достигли Петербурга. Ни одно не погибло в Ладоге.

Такова истина относительно осеннего похода 1704 года.

Следующий вопрос касается участия самого Петра в этом походе. Тут тоже немало путаницы. В том числе - и с датами.

Вот выдержка из упомянутого труда Веселаго: "Выйдя из Лодейного Поля 2 октября, царь только 18-го прибыл в Петербург". На чем основано утверждение об участии Петра в ладожском переходе 1704 года? Вероятно, на словах "Журнала, или Поденной записки императора Петра Великого": "Октября в 1 день с Олонецкой верфи поехал, и прибыл с оными фрегатами и шнявами в Петербург того ж октября в 5 день". Дату 1 октября называет и более поздний историк Иван Голиков: он пишет в "Деяниях Петра Великого", что царь "с новопостроенными фрегатами и шнявами 1 октября отправился к Петербургу". Дату 5 октября встречаем в "Журнале барона Гюйсена": "4 октября его величество прибыл из Олонца в Шлиссельбурх, а оттуда 5 числа в Санктпетербург".

Так 1 или 2 октября выехал Петр со Свири? И точна ли дата 5 октября? И участвовал ли царь в ладожском переходе? Кто-то - либо "Поденная записка", либо "Журнал Гюйсена" - ошибается. И понятно, почему: они создавались не по свежим следам.

Вот что свидетельствуют о сем _очевидцы_. "Юрнал 1704 года" сообщает: "Во 2 день октября... К вечеру отсюда Капитан пошел и был в монастыре, и не приехал в ночи". Это пишут бомбардиры-преображенцы, сами ехавшие до вечера с царем, лично видевшие его и тут же зафиксировавшие виденное в журнале. А через неделю Петр пишет Якову Брюсу из Петербурга: "А мы сюда приехали в пятницу после полудня, то есть октября в 6 день".

Подведем итог. Значит, выехав 2 октября вместе с последней партией отправляемых к Петербургу судов, Петр к вечеру отстал от каравана, заехал в Александро-Свирский монастырь - и через четыре дня был уже в Петербурге. А когда он вновь появился на добравшихся до Шлотбурга судах? Об этом - запись "Юрнала 1704 года" за 18 октября: "Поутру рано пришел к нам Капитан; и вынув якоря, пошли в путь на парусах, и шли 2 часа, и пришли в Санктпитербурх. Капитан у губернатора кушали". Запись тоже предельно ясная. К тому же указывает на исток даты 18 октября у Веселаго!

Ну, и, чтобы завершить "корабельную тему", приведу список судов, бывших в Петербурге и окрестностях к концу 1704 года.

В Петербург приведены были шесть фрегатов ("Штандарт", "Михаил Архангел", "Флигель-Фам", "Триумф", будущие "Этна" и "Везувий"), пять шняв ("Ямбург", "Дегас", "Св.Иоаким", "Копорье" и "Мункер), буера "Бир-Драгер" и "Вейн-Драгер", шесть шмаков ("Корен-шхерн", "Гут-Драгер", "Онега", "Эберго-Вест", первый и второй шмаки с Сяси), флейт "Вельком", пять галиотов ("Соль", "Курьер", почт-галиот, лоц-галиот, он же "Курир", и пакет-бот), первые четыре галеры ("Св.апостол Петр", "Александр Македонский", "Золотой Орел" и "Св.Федор Стратилат"), а кроме того - тридцать семь бригантин, две скампавеи и, наконец, четыре бывших шведских судна, плененные на Ладоге и на невском взморье.

В Шлиссельбурге зимовали четыре фрегата ("Кроншлот", "Нарва", "Дерпт" и "Санктпитербурх"), два буера и флейт "Патриарх". Фрегат "Шлиссельбурх" стоял на реке Шоткусе; в Новой Ладоге - по два буера и шмака, в Селицком Рядке - пять шкут, на реке Луге - сорок четыре бригантины, во Пскове - три яхты и тринадцать взятых в устье Амвожи шкут, а в Нарве - взятые в разное время восемь шкут и четыре галиота.

Итого к исходу 1704 года Россия имела на Балтике и в ближайшей близости от нее сто шестьдесят одно судно, из которых семьдесят два стояли в Петербурге и у Кроншлота.

Около ста тридцати судов, построенных менее чем за три года! Поистине, Балтийский флот рос неслыханными темпами...

#11. "BEPФ" ИЛИ ГУБЕРНАТОР МЕНШИКОВ 5 НОЯБРЯ 1704 ГОДА
Гуляли в "Торжественной Остерии четырех фрегатов" у Ягана Фельтена.

Сей Фельтен явился сюда еще в прошлом году, как провиантмейстер обоза Бориса Петровича Шереметева. Снабжал армию едою и во время осады Ниеншанца, и в первый месяц крепостного строения - до той поры, пока Борис Петрович не двинулся отсюда на завоевание Копорья. Влед за армией Фельтен не пошел. Остался при строящейся крепости, при царском стане - сначала в Шлотбурхе, а потом перебрался поближе к новому городу. За год он сумел - не без помощи Александра Данилыча и Романа Виллимыча, конечно,- и запасами обзавестись, и даже "вейнхауз" свой, то бишь питейный дом, "Остерию", поставить на левом берегу Невы, прямо напротив крепости, по соседству с бивачным лагерем. Расчет Фельтена был прост: если кто идет из лагеря или в лагерь,- почему бы не заглянуть на минутку к Ягану в "Остерию"? А где минутка - там и несколько, где полушка, там и алтын. Все - прибыток...

Ну, а к последнему приезду царя в Питербурх хозяин "Остерии" расстарался и вывеской, сооруженной за хорошее угощение одним из красильщиков, что расписывали изнутри крепостной собор. Та вывеска содержала наименование "Остерии", а еще - изображение четырех фрегатов со тщательно выписанными снастями, идущих к центру от четырех морей, а также четырех шкиперов - надо полагать, пришедших с оных фрегатов именно в харчевню Фельтена, дабы основательно подкрепиться после похода.

Кухня Фельтена особой тонкостью не отличалась, но была сытна и рассчитана на некий хорошо изученный вкус. Александр Данилыч вспоминал, как дотошно немец расспрашивал как-то о том, что велел Петр Алексеич держать в домах, куда являлись для развлечения служители сочиненного царем всепьянейшего собора. А полагалось иметь там хлеб да соль, да калачи с икрой, сельдей да окорока, сухих кур да зайцев, ну, а ежели случатся ко столу сыр с маслом да колбасы с языками или огурцы с капустой да яйца с крендельками - то и почет такому дому!.. Все это можно было найти и на столах в "Остерии" Фельтена. А к тому - и горячую пищу: щи с мясом и рубцом, ушицы со стерлядью и невской осетринкой, пироги, блины да гречневики, ну, а кроме того - квасы, да сбитень, да пиво с разными винами. Гуляй!

Гуляли... Гуляли по той простой причине, что с час назад, рядом, неподалеку, на берегу Невы, покато сбегавшем к воде, прямо супротив того места, где в прошлом году сержант Корчмин поставил на Василевом острове батарею для охраны от нападения эскадры адмирала Нуммерса, заложили новый Адмиралтейский дом, судостроительный питербурхский двор, корабельный верф.

Гуляли - и звучали веселые прибаутки обладателей диковинных "носов", которыми, как титулами, уснащены были имена свитских людей, состоявших при Архи-князь-папе всепьянейшего собора Никите Моисеиче Зотове. А ближайшими слушателями были Протокопай-нос Муханов Мунгалка да протодиакон Пахом-пихай-нос Михайлов, сиречь сам государь Петр Алексеич. А ключарями - Почини-нос Апраксин да уставщик Неэман-нос Репнин князь Аникита княж-Иванов сын. А диаконами - Посадник-носа Головин Федор Алексеич, да Лови-нос Воейков, да Дунь-на-нос Шемякин. А в благочинных значился Акопти-нос Юшков. А в грозных - Сомни-нос Туренев. А в лопатчиках - Рвани-нос Губин, да Размахни-нос Васильев, да Имай-нос Лихарев, да Комиссарский-нос Ключарев. И пели они так:

Во имя всех пьяниц,
Во имя всех скляниц,
Во имя всех дураков,
Во имя всех зернщиков,
Во имя всех рюмок водок,
Во имя всех вин, пив, медов,
Во имя всех ведер, чар, бочек,
Во имя всех браг и евиных дочек,
Во имя всех карт, костей, табаков,
Во имя всех сумасбродов, бирюлек и кабаков,
Яко жилища отца нашего Бахуса - аминь!..

Гуляли... И знатные иностранцы, ставшие теперь российскими полководцами, капитанами и иными чинами, дивясь или уже привычно, опрокидывали в себя чарки и кружки с огненными настойками и приятными - сладкими или кисловатыми - иноземными винами.

Отставляя в сторону два пальца с дорогими перстнями на них, тянул венгерское Яков Брюс, негромко рассказывавший на ухо брату Роману о неприязни, высказанной недавно к нему фельдмаршалом Огильви, сочинявшим сейчас в Нарве план полного преобразования русской армии. Недавно Огильви узнал, что Роман, ставший после отбития шведов от Невы генерал-майором, получает жалованье больше, чем он, фельдмаршал. Слыханное ли то дело?- вопрошал он в письме к "господину-сыну", то бишь Меншникову. Но тот, видимо, гнев фельдмаршала решил оставить без внимания.

Мрачно тянул полюбившиеся ему русские меды человек с резкими чертами лица и огромным красным пятном над шрамом на правой щеке - Корнилий Иванович Крейс, совсем недавно вернувшийся в Россию через Архангельский порт из Европы, где он вербовал морских офицеров, ткачей, красильщиков, ствольных и замочных мастеров для царской службы; а еще привез он связку шоколата от российского посла в Амстердаме Матвеева,- чтоб государь с господином губернатором могли попотчевать заморским напитком приятных их сердцам московских девиц, которых Крейс по приезде к нарвскому обозу и застал в гостях у царя с Данилычем.

С английским консулом и владельцем табачной торговли Гудфелем соединял свинцовую чарку шаутбейнахт Иан ван Реез, вступивший в русскую службу шесть лет назад вместе с Крейсом. Правда, в отличие от Крейса, Реезу остается служить царю Петру совсем недолго: осенью будущего года он умрет - и будет похоронен в Питербурхе с почестями. Но кто ж знает свою судьбу?

Отдельною группою сидели иноземцы-строители: архитект Андрей Трезин с инженер-генералом Осипом Ламбертом, составителем первого плана Санктпитербурхской крепости и андреевским кавалером. Были тут и фортификационного, а также гипсового и палатного дела мастера Марк Эмсон и саксонец Киршенштейн, а с ними - Иван Фонтен и Бернардо Скала из Дании. Все они поздравляли ныне багинетного мастера Степана Лубатье, явившегося в Россию, чтоб заменить старые солдатские штыки, ранее просто вставлявшиеся в дула фузеек после выстрела, новыми, которые можно было бы надевать на ствол и постоянно вести стрельбу, пуская в дело и штык; эту работу Лубатье с помощью смышленого царева человека Алексея Курбатова сделал и жил теперь ожиданием большой за то награды.

Всех этих людей - иностранцев, сидевших вперемешку с исконными русаками,- Александр Данилыч давно знал в лицо. Всем им знал он и цену, точно представляя, кто сможет служить Петру Алексенчу долгие годы, а кто не выдюжит и - ежели это иноземец - быстро уйдет, а ежели несчастный в своей фортуне соотечественник, то просто отойдет в тень за неспособностью.

А еше внимательно смотрел Александр Данилыч на лицо царя. Вот он обернул его к Зотову. Тот гнусаво бубнил под нос:
- ... И не стоит еще забывать нашего смирения богослужителю геру протодиакону Пахом-пихаю со всею компаниею, что есть у сего празднования презлые товарищи - Ивашка, сиречь Бахус, да еллинская ж девка Венерка, на Руси мужиком Еремкою прикинувшаяся. А мы их дружбу знаем больше вашего. А потому и упреждаем, чтоб их сторониться, дабы они вас от дела не отволокли...
- Не отволокут, господин князь-папа, не отволокут,- говорит Петр Алексеич. И губернатор видит, как постепенно разгорается бледное от выпитого венгерского лицо царя. И он встает - и шум стихает. И вот, подняв бокал, он начинает говорить:
- Большое дело сделано в сем году, господа воинские и морские командиры, а такоже фортификационных и иных дел мастера!.. Там, где четыре года назад король Карл над нашим войском викторию получил, где постигло нас великое несчастие...- царь опускает голову, потом вздергивает ее, продолжая с жаром,- или, лучше сказать, великое счастие!- ибо неволя леность нашу отогнала, приучив и к трудолюбию, и к денному и нощному искусству,- там ныне даровал нам господь победу. Древний Дерпт и Иван-город, пограничные крепости земель отчич и дедич, паки под нашим скипетром обретаются. Неприступная Нарва ныне под протекцию господина губернатора Ингерманландского на вечные годы вручена. И от сих, невских, мест шведа гнали: и на суше, и на море - огнем кроншлотских пушек!.. Теперь и новое дело сотворено. Флот балтийский сквозь штормы ладожские счастливо к сей крепости приведен. А ныне и тут, у самых вод балтийских, новый верф заложен. Тут, в Питербурхе, станем суда строить. Тут обретут они и пристань и отечество. Отсюда понесут в Европу наши вымпела и знамена. Виват сему начинанию великому!- И Петр Алексеич, сжав зубы, оттопырив верхнюю губу, так что усики его вздергиваются, как у ощерившегося амурского тигра, пьет свой бокал.
- Виват!- кричит Александр Данилыч, и крик его подхватывают десятки молодых крепких глоток. Кричат Василий Корчмин с Михайлой Щепотьевым, что в прошлом году защищали еще неродившийся Питербурх. Кричит князь Юрий Трубецкой, строитель одного из крепостных бастионов, капитан гвардии,- а вместе с ним и юноша-царевич в солдатском кафтане, с напряженным, устремленным к отцу лицом. Кричат Михаил Голицын, красавец князь и Преображенский полковник, с новоиспеченным андреевским кавалером генерал-майором Иваном Чамберсом. Кричат и немолодые уже царевы вельможи: Головин с Головкиным, настоящий и будущий канцлеры, мастера творить хитроумные премудрости в европейской политике.

А потом начинается уже суета, шум и полная неразбериха.

В суете этой якорный мастер-голландец представляет Петру Алексеичу своего русского ученика с обиженным злым лицом - как наиспособнейшего якорного подмастерья, которому просит прибавки жалованья. И Петр Алексеич разрешает - с тем лишь, чтоб голландец еще чуть подумал, точно ли россиянин достоин той милости.

Вслед затем Иван Яковлев, олонецкий комендант, начинает жаловаться на оставшегося в Лодейном Поле шаутбейнахта Боциса, флагмана галерного флота, за его потакание галерникам, на что царь достает из-за обшлага свиток и читает Ивану слова из сочиненной месяц назад записки на заведение флота на Балтике:
- Внимай, Иван! "... На галерах иметь милостивое призрение над невольниками, без чего уже немало померло..." Это и по твоей вине, господин комендант, померли. Запомни сие!..

И Яковлев поникает головой - и его оттирают в сторону.

Потом к государю протискивается Роман Брюс - просит представить к сержантскому званию своего курьера за добрую службу - и Петр Алексеич препоручает решить то господину губернатору. И Александр Данилыч видит стоящего у входа в "Остерию" высокого, светлоусого худого солдата, в котором узнает бывшего семеновца, что привез ему весть об отражении шведов от крепости и Кроншлота, а потом и еще несколько раз бывал в нарвском обозе, приведя туда телеги с припасами от пришедшего этим летом к Питербурху купца-англичанина. И узнав этого солдата в лицо, хоть и не припомнив его имени (а может, никогда его и не знав), Александр Данилыч улыбается тому, что быстро говорит ему на ухо Брюс:
- Что? Александром сына назвал? Ну, молодец! Хорошее имя выбрал,- и Меншиков милостиво кивает.- Да, да... Пусть будет - кем, говоришь? сержантом?- пусть будет сержантом...

И судьба Матвея Глазунова делает новый поворот.

КОММЕНТАРИЙ
Наши сведения о заложении Адмиралтейства почти исчерпываются записями в "Юрнале 1704 года" и в "Поденной записке". Вот свидетельство "Юрнала": "Ноября в 5-ый день, в неделю (так, "неделей", тогда называлось воскресенье.- А.Ш.) заложили Адмиралтейский дом и были в Остерии и веселились: длина 200 сажен, ширина 100 сажен". Вот "Поденная записка": "И при прибытии своем, в Санктпитербурхе осмотря место на берегу реки Невы, заложил для строения кораблей Адмиралтейскую верфь, и указал оную фортециею укрепить, а заложа оную, побыв немного в Санктпитербурхе, поехал сухим путем в Нарву". Вот, собственно, и все.

Между прибытием царя в Петербург 6 октября и заложением Адмиралтейства 5 ноября прошел месяц. Это породило предположение о том, что чуть не все это время царь с Меншиковым искали место для будущей верфи. Документально сие ничем не подтверждается. Что до указанных в "Юрнале" размеров, то и они были значительно скорректированы в будущем, 1705 году, когда появился первый реальный план, в который Петр внес несколько серьезных поправок. Круглые цифры 200 и 100 заменены были на 120.2/7 и 61 сажень. Тогда же, в 1705 году, появились точные указания, где находиться канатным, такелажным, смоляным, мачтовым, блоковым, вымбовочным, конопатным, парусным сараям и амбарам, а также тринадцати эллингам, на которых предстояло строить суда, кузням и другим помещениям - жилым и подсобным. Между прочим, к строительству приступили в таком порядке: сначала соорудили жилье для рабочих и мастеров, а уж потом - мастерские и амбары.

Стоит упомянуть еще и о такой детали. Пушкин в своей "Истории Петра" пишет: "Тут заложил он адмир.[алтейскую] верфь и крепость (?)". Почему Пушкин после слова "крепость" поставил знак вопроса? Потому, видимо, что в момент написания этого слова (вернее, перенесения его из "Деяний Петра Великого" Голикова в конспект своего труда) Пушкин не сразу соотнес то Главное Адмиралтейство, что имел перед своими глазами и чью иглу воспевал в "Медном Всаднике", с Адмиралтейским двором, замысленным в 1704 году Петром I. Тогда заложена (и впоследствии построена) была именно верфь-крепость. И еще неизвестно, что в ту пору представлялось более насущным: строить в Петербурге суда или уберечь город от возможного нападения шведов с дотоле незащищенной новгородской стороны. А с построением такого мощного - не только военного, но и промышленного - комплекса на левом берегу Невы, соответственно, создались условия для прыжка самого города от островка Яннисаари, при котором стал первоначально строиться Петербург, на место, занимаемое ныне Адмиралтейством, Зимним дворцом с Дворцовой площадью, да и ко всему пространству от современной площади Труда вплоть до Марсова поля...

Между прочим, с заложением Адмиралтейства связана и судьба такой колоритной фигуры тех лет, как Иоганн Фельтен. Именно после празднования в его "Остерии" (слово это писали - и "Австерия", и "Аустерия") он был назначен царским мундкохом, кухмейстером. Читатель, вероятно, помнит Фельтена - героя "Петра Первого" Алексея Толстого: там выходец из Бремена выступает в роли мундкоха еще в дни первой нарвской битвы. Фельтен действительно приехал в Россию в пору Азовских походов. Но звание свое получил именно в 1704 году. В примечаниях к "Описанию Санктпетербурга и Кроншлота в 1710-м и 1711-м годах" об этом упоминает крупнейший знаток петровского времени академик А.Ф.Бычков.

Существует, между прочим, одна неясность, связанная с "Остерией" Фельтена. В каком месте Петербурга она находилась?

Автор "Описания Санктпетербурга и Кроншлота" упоминает стоящий "насупротив крепости деревянный двухэтажный питейный дом с двумя идущими вокруг галереями. Издали это здание имеет красивый вид... Царь иногда устраивает там ассамблеи, или пиршества, и, например, летом 1710 года праздновал тут свои именины и годовщину Полтавской победы". Комментируя эти строки, академик Бычков, недоуменно замечает: "Если под тем, что наш автор называет "Weinhaus", разуметь старинное кружало, или позднейшую австерию, то на этом месте таких у Богданова не показано (имеется в виду "Историческое, географическое и топографическое описание Санктпетербурга" Андрея Богданова, созданное в 1751 году,- авторитетное свидетельство о первом полувеке жизни города.- А.Ш.). Богданов говорит только об одной "торжественной" австерии, перед которою Петр Великий почасту сжигал фейерверки и отправлял торжества; но место ее означает "на Санктпетербургской стороне на Троицкой пристани у Петровского мосту". Впрочем, во втором издании нашей книги прибавлено, что упоминаемый "Weinhaus" перестроен потом в почтовый двор, а об этом дворе у Богданова сказано, что в нем Петр Великий "многократно отправлял некоторым праздникам и викториям торжества"; находился же он там, где теперь Мраморный дворец".

Последние слова Бычкова, по сути дела, разъясняют почти всю проблему. Стоит взглянуть на гравюру руководителя походной гравировальной мастерской 1703-04 года Питера Пикарта, оставившего нам первое с натуры рисованное изображение Петербурга в 1704 году, как сразу становится ясно, что выдвинутое на первый план двухэтажное здание и есть "Остерия" Фельтена!


Питер Пикарт. "Торжественная встреча в Санкт-Петербурге 18 октября 1704 года судов олонецкого строения"

Ленинградский историк Владимир Кузьмич Макаров, автор интереснейшей книги "Русская светская гравюра первой четверти XVIII века", так комментирует гравюру Пикарта: "На берегу у самой воды, на плашкоуте, большое деревянное здание примитивной архитектуры - кружало... Правее крепости - дом губернатора Ингерманландии Меншикова, похожий на церковь со шпилем и скульптурными украшениями (это - единственное изображение первого дома Меншикова в Петербурге, он сгорел весной 1708 года)". Макаров тут не совсем прав: в мае 1708 года первоначальный дворец Меншикова действительно горел, но разобран он был много позднее (о нем сохранилось упоминание, датируемое еще 1710 годом). Кроме того, изображение дома Меншикова сохранилось на карте 1705 года, находящейся в стокгольмском Государственном архиве (правда, сколько мне известно, в нашей печати это изображение не воспроизводилось). Однако схематичное, но узнаваемое изображение и дома Меншикова, и "Остерии" Фельтена мы без труда находим на плане Петербурга 1706 года из "Атласа Майера". А вот на девитовской гравюре 1714 года, как и на зубовской гравюре 1720 года, "Остерия" уже переместилась с левого берега на правый, и стоит (по Богданову!) рядом с крепостью, почти на месте разобранного первоначального дома Меншикова.

Еще вопрос: какое событие изображено на гравюре Пикарта? По верному и тонкому утверждению Макарова, историческое: "5 октября 1704 года Петр I привел в Петербург 6 фрегатов и 9 шняв с Олонецкой верфи". Не ошибаясь в сути, историк неточен лишь в деталях. Мы с вами знаем, что Петр привел олонецкие суда из Шлотбурга в Петербург 18 октября, и было их в тот день только три. Их и изобразил Пикарт. На корме шнявы "Мункер" - царский штандарт. На носу "Триумфа" - флажок шаутбейнахта Рееза. Слева - "Флигель-Фам" в облаках дыма: пришедшие с Ладоги суда отвечают на приветственный салют галер, давно уже находившихся в Петербурге и теперь встретивших новые суда. Дующий с востока, с Ладоги, ветер напрягает корабельные паруса, флаги судов и крепости. На картину эту, тщетно ожидая сегодня к себе гостей (Петр, как мы знаем, будет обедать в доме Меншикова), наверняка смотрит из выходящих к Неве окон "Остерии" и Яган Фельтен.

Одним словом, мы с большой долей точности можем теперь именовать эту гравюру Питера Пикарта не просто "Петербург в 1704 году", как это делается по сию пору, но точнее и определеннее: "Торжественная встреча в Санкт-Петербурге 18 октября 1704 года судов олонецкого строения"...

Итак, после закладки Адмиралтейства, через два дня после "гуляний" у Фельтена, еще до выезда в Нарву, а затем в Новгород и Москву, Петр рассмотрел присланный ему фельдмаршалом Огильви план переустройства русской армии. Потом распорядился о назначении капитанов на пришедшие с Олонецкой верфи суда: на фрегат "Михаил Архангел" (капитан Питер Фок), на галеры "Золотой Орел" (Лука Демьянов, он же Дамиани), "Св.апостол Петр" (Александр Молино), "Св.Федор Стратилат" (Лука Лиц) и "Александр Македонский" (Ян Мария Лорети), а также на шнявы "Ямбург" (Иост Роос), "Копорье" (Корнелиус Клинкерт) и "Св.Иоаким" (Андрис Симеон). В следующем году эти капитаны примут бой со шведской эскадрой, которая атакует охраняемый Кроншлотом фарватер.

В тот же день Петр послал разрешение Шереметеву встать на зимовку со своим войском в Витебске. Этому предшествовала любопытная переписка между Борисом Петровичем, царем и Меншиковым. По плану Огильви русская армия должна была сосредоточиться на зиму в районе Полоцка - Витебска - Поречья - Дубровок - Смоленска. В связи с этим Петр приказал Шереметеву встать не в Витебске, где намеревался зимовать фельдмаршал, а "не далее чем в ста верстах от Полоцка". Тогда Шереметев обратился к Меншикову с просьбой повлиять на царя, чтоб тот оставил армию в Витебске (там было лучше со снабжением), логично напомнив: "А Витебск от Полоцка в восьмидесяти верстах". И вот 8 ноября Петр сдается перед доводом старого фельдмаршала: "Буде Витебск в восьмидесяти верстах от Полоцка, изволь стать там, потому что велено и в ста верстах стоять". Но через неделю, уже из Нарвы, царь все же нарушит покой Шереметева, послав приказ: "Когда реки станут, тогда, собравшись с конницею, пойти прямо на генерала Левенгаупта в Курляндию - и там над ним поиск учинить".

В ответ Шереметев вновь напишет не самому Петру, а Меншикову: сообщит, что походу рад, но попросит припасов для армии и вспомоществования для себя. Выпрашивает милостей фельдмаршал красноречивейше! Убедитесь в том сами: "Челом тебе бью, братец: прошу, братец, твоего жалованья, умилосердись надо мною, подай мне руку помощи. За что я опечален? Что мне обещано, до сего времени удержано, а жалованья мне по моему чину нет; всем - государево жалованье, а мне - нет, а вины мне никакой не объявлено; князь Никита Иванович (Репнин.- А.Ш.) меня вотчинами вдвое богаче, ему же - жалованье; князь Михайло Михайлович (Голицын.- А.Ш.) пожалован вотчинами, ему же жалованье дается. Ей, государь мой братец, в нищету прихожу: тебе известно, что ниоткуда ни копейки мне не придет, а будучи в Польше, все лишнее надобно: и харчи, и напитки, и платье. Умилосердься, батька мой Александр Данилович; как и прежнюю всякую милость получал чрез тебя, государя моего, так и ныне у тебя милости прошу: если уж вотчин, обещанных мне, не дадут, чтоб мне учинили оклад по чину моему; а если не буду пожалован, пришло к тому, что - странствовать. Ужели я все прослужил, а не выслужил?.." Для справки: "странствовать" собирается представитель рода, стоявшего по числу крепостных на седьмом месте среди крупнейших феодалов России - у Шереметевых было более четырех тысяч дворов!..

Ну, и последнее, что скажем о конечном дне пребывания царя в Петербурге. Именно 8 ноября резидент Плейер сообщил в Вену, что Кайзерлинг, посланник короля Фридриха, получил повеление вернуться в Пруссию. То, о чем Петр мечтал в начале года и ради чего он хотел послать в тайное посольство будущего санкт-петербургского коменданта Романа Брюса, вроде бы осуществилось. 30 ноября царь дал в Москве Кайзерлингу отпускное письмо.

И - еще для справки: Кайзерлинг все же добьется и у Фридриха и у Петра права вернуться в Москву, дабы продолжить попытки к освобождению пострадавшей не без его вины Анны Монс и разрешению жениться на ней. Если Петр в 1704 году и добился желаемого, то вскоре ему придется вновь думать о той же проблеме - хоть и без прежнего острого недовольства прусским посланником.

#12. РОСПИСЬ, ИЛИ САНКТПИТЕРБУРХСКИЙ ОБЕР-КОМЕНДАНТ ГЕНЕРАЛ-МАЙОР РОМАН БРЮС 20 ДЕКАБРЯ 1704 ГОДА
Они ехали в повозке вдвоем с архитектором Доменико Трезини.

Они возвращались от Кроншлота, куда ездили проверить состояние деревянной башни в преддверии суровых крещенских морозов и ледохода - неясного, как всегда в этих местах, ни по срокам, ни по силе движения. Деревянная башня скрипела. Огромное сооружение, собранное довольно быстро, но, как оказалось, крепко, содрогалось под ударами ветра, однако стояло прочно. Новых работ для его укрепления, видимо, не понадобится. Но хорошо, все же, что вице-адмирал де Пру не отважился этим летом подойти к форту поближе и попробовать его крепость ядрами! А ну, как на будущий год шведы решатся на такое? Выстоит ли Кроншлот?

- ... Полагаю, надо будет всячески укрепить в господине вице-адмирале Крейсе мысль о скорейшем устройстве артиллерийских укреплений на Котлине,- сказал Трезини (они говорили по-немецки: русским архитектор владел еще слабо).- Фланкируемый с обеих сторон фарватер станет совершенно непроходим для противника. А пока опасность все же существует.
- Я слышал, что государь заказал медаль на построение Кроншлота. Там будет надпись из Овидия: "Когда Алкион в бурное время в гнезде, морское плавание безопасно",- стихи Овидия Брюс прочел по латыни.- Стих выбран весьма остроумно.
- Алкион?- переспросил Трезини.- Но почему - птица?
- О, Алкион по-русски это - "зимородок", птенец, рожденный зимою. А основание Кроншлота вы, друг мой, создали ведь именно зимою,- улыбнулся Брюс.- Так что башня Кроншлота и есть Алкион, то есть божественный птенец. Но дело даже не в самом зимородке, а в том, что именно содержит его гнездо и делает морской ход безопасным. Это - орудия, пушки. А артиллерия - дело наивеликое и серьезнейшее, Андрей Иванович.- Брюс назвал Трезини его русским именем.- И все же вы правы: Котлин укреплять, конечно, надо. Пусть станет тут, как после построения Адмиралтейской фортеции на Неве: там - проход по реке, а тут - проход по фарватеру будут перекрыты огнем пушек окончательно.
- Инженер-генерал Ламбер сожалел о постройке Кроншлота,- усмехнулся Трезини.- По его мнению, форт свел на нет значение Санктпитербурхской крепости. Он считает, что враг с моря теперь к городу не пройдет, значит, и крепость не нужна.
- Инженер-генерал не бывал здесь летом, не стоял под шведскими ядрами,- ответил Брюс.- Ведь пути для нападения с финской стороны для шведа пока открыты. Ежели бы не наша крепость, Майдель спокойно мог бы отрезать самый Кроншлот от наших войск. Покуда мы шведа не отгоним - не за Сестру-реку лишь, а дальше: пока не с возьмем на севере Корелу с Кексгольмской крепостью, а на западе - Выборгский замок, покоя Питербурху не будет!

Помолчали. Скрипел снег. Трезини сказал задумчиво:
- Я много строил, много видел - городов, крепостей... Но я не видел ничего, подобного Санктпитербурху - такому, каким он сейчас становится. Эта система фортеций! На востоке, на дальних подходах - Шлиссельбурх. Тут, в самой дельте - Санктпитербурхская крепость на севере и будущая Адмиралтейская - на юге. А на западе - Кроншлот и возможные укрепления на Котлине... Нет, я уверен, ни одному фортификатору такое и не снилось. И все это строю я... Какая судьба! Редкая удача для архитектора...
- Всем нам завидная доля выпала,- поддержал его Брюс,- Санктпитербурху в жизни России особое место отведено. И то, что мы с вами первые ряжи в сии болотистые земли кладем - великая наша с вами удача, Андрей Иванович...

Выехали к приневским островкам перед самым взморьем. Брюс вспомнил, что на одном из них поставлена была в прошлом году царем засада для двух парусников из эскадры шведского адмирала, неосторожно заночевавших тут в незнании того, что Ниеншанцкая крепость, куда они направлялись, за пять дней до того сдалась русским войскам. Трезини тогда тут еще не было - и пока выезжали по глубокому снегу на Неву, Брюс поведал архитектору о дерзком захвате парусников, которым руководил сам царь.

Медленно двинулись вверх по застывшей Неве. Справа и слева постукивали голыми ветками густые, но прозрачные леса на Василевом острове и на противоположной стороне Невы: те земли, как однажды услышал Брюс, местные жители называли красивым именем Перузина. Чуть дальше завиднелись землянки и шалаши работных людей, начавших расчистку и корчевку места для предстоящего строительства Адмиралтейского верфа. Горели костры. Ровные дымы поднимались в почти безветренное солнечное морозное небо. Домов на этой стороне Невы было еще немного - меньше четырех десятков. Большинство стояло между заложенным Адмиралтейским двором и бывшей усадьбой шведского ротмистра Конау, к деревянному дому которого Трезини еще год назад начал свозить материалы для летнего дворца Петра Алексеевича, чтоб этой зимой начать ставить его на старом фундаменте. Рядом видны были снежные холмики: близ дома Конау разбили летом цветники, сейчас укрытые ельником.

Слева по ходу повозки - на восточном выступе Василевого острова - еще стояла батарея, поставленная тут полтора года назад Василием Корчминым, а рядом с нею - несколько строений для артиллерийской прислуги и офицеров.

Зато дальше - на Городовом острове и Янисари - можно было уже видеть подобие истинного города. Хотя на новгородской стороне новопостроенных домов было даже больше, чем на финской, зато слева, над шумящим в глубине Городового острова лесом, над всей местностью возвышалась мачта собора Петра и Павла, шевелились вымпела стоявших в протоке судов, вяло колыхались над Государевым бастионом маячный фонарь и штандарт с орлом, державшим в лапах карты четырех морей. Далее в небо поднимался шпиль дома господина губернатора, чем-то напоминавшего китайские дворцы, торчали флажки и резные деревянные украшения над царевым дворцом, высились стропила поднимающихся домов вельмож, среди которых был и его, Романа Виллимовича, дом: он решил уговорить жену приехать сюда в будущем году.

Более полусотни новых дворов насчитывал уже Санктпитербурх - и Роман Виллимович понял вдруг ясно и неотвратимо, что именем сим он назвал сейчас для себя самого не привычно - фортецию, а именно город. Город, центром которого была, конечно, построенная в прошлом году крепость. Но помимо центра были уже и другие части. И - заречье, то бишь три с лишним десятка дворов у будущего Адмиралтейства, с кружалом - фельтеновской австерией - и цветником у военного бивака. И - окрестности самой крепости с землянками и нехитрыми, но уже многочисленными строениями работных и мастеровых людей или старожилов сих мест. Были тут, у крепости - и амбары для провианта, привозимого теперь сюда не только из Новгорода, но и из множества других мест России. Была уже и биржа с торговыми рядами: первоначально они размещались запросто под открытым небом, но теперь потребовали и специального места - на прикрепостной площади, и строений. Были комиссарские и таможенная избы, и подобье мытного двора, на котором взыскивались с приезжающих купцов деньги за право на продажу товара. Были торговые сараи и амбары местных - не то, чтобы купцов, но, пожалуй, больше доверенных лиц известных в стране торговцев, которые сами пока не решались ехать на край России, в местность, лежащую всего в какой-нибудь полусотне верст от шведа,- но торговой выгоды терять не хотели, а потому и направили сюда своих людей...

Подкатили к берегу, в который летом упирался наплавной деревянный мост, теперь, в зимнее время, ставший ненужным и потому разобранный. Брюс с Трезини вылезли из повозки и зашагали по снегу в крепость, где и простились.

Трезини направился к собору - посмотреть, как идут внутри работы. Потом предстояло подумать над чертежами для дома вице-адмирала Крейса, который, уезжая в Москву, пожелал иметь в будущем году собственные хоромы на правом, адмиралтейском берегу.

Брюс пошел по крепости.

Рядом с собором Петра и Павла в этом году соорудили церковь святой Анны для лютеран, состоявших на царской службе: сам царь отдал приказ поставить обе церкви рядом, хотя в православном соборе во множестве висели иконы с ликом богородицы, а в протестантской церкви культ девы Марии отсутствовал. Веротерпимость русского царя должна была привлечь иноземцев.

Брюс с удовольствием осматривал новые крепостные строения: и цейхгауз, и провиантские магазины, и даже гауптвахту - комендант знал, что без сего узилища ни один гарнизон существовать не может, ибо должен защищать себя от разгула солдатской вольницы или неповиновения,- а потому радостно было и оттого, что, вот, и гауптвахту тоже соорудили в этом году. Чуть в стороне стояла изба плац-майора: он вел с солдатами рутинные строевые уроки. А неподалеку от собора, на другой стороне канала, пересекавшего крепость с запада на восток, построили и его, комендантову, избу, в которой осенью жил Петр Алексеич, ибо в его хоромах печи не было, а холода о ту пору начались уже крепкие.

Брюс зашел в свой дом. Сел за стол. Достал из ящичка только что составленную роспись лишениям и нужным потребностям для царских судов, что стояли здесь, в Питербурхе, а также в Шлиссельбурхе и Новой Ладоге. Решил, что сейчас займется только тем шмаком, что был выброшен на берег штормом и лежал теперь рядом со стоявшим во льду "Михаилом Архангелом". Остальное подождет приезда Крейса: вице-адмиралу поручена была команда над морскими питербурхскими балтийскими силами - и Брюс решил, что с самого начала надо будет отказаться от каких бы то ни было столкновений со вспыльчивым и самолюбивым голландцем, тем более что дел обер-коменданту достаточно будет и на суше.

Подумав об этом, он вспомнил, что нынче собирался провести в цейхгаузе смотр орудийных припасов. Артиллерия у братьев Брюсов была любимейшим делом. Яков Брюс в этом году назначен был генерал-фельдцейхмейстером, главою русской артиллерии. Как и брат, Роман Брюс к пушечному делу относился с любовью.

Вот и сейчас, войдя в цейхгауз, он кликнул людей и со тщанием занялся подсчетами и пробой на сохранность многоименного артиллерийского припаса. Это было радостно и приятно.

Бежали минуты. Да уж и не минуты - часы! Стало темнеть.

Брюс велел закрыть цейхгауз до завтра. Вернулся домой. Там проглотил кусок приготовленного денщиком еще теплого мяса. Запил вином. Раздевшись, лег в постель. Закрыл глаза.

Сон не шел. Перед глазами все еще текла вереница самых неожиданных и несхожих вещей, по странной прихоти Фортуны собранных в одном - просторном и пахнувшем смолою - помещении, стоявшем в углу новопостроенной крепости. Тут были сухопарые пушки, пузатые гаубицы и похожие на огромных, разинувших пасти лягушек мортиры, а также ядра и порох к ним. Были тут сталь и железо в слитках и куски меди, лежавшие в отдельных коробах. А в других лежал свинец. А в иных - селитра, сера, гранаты, дробь и картечь, трубки к бомбам и гвозди. А еще тут были бочки пороховые, камфара, терпентин и пенька, воск и бумага, фитили и свечи, холст и сукно, нитки и проволока - медная и железная. А еще - мотыги, кирки, ломы и точила, заступы и лопаты для сооружения кетелей. И были еще топоры и долота, просеки, пазники, одноручные пилы, что дерево трут, буравы и скобели, и ножи для любой плотницкой, деревянной работы. А еще - телеги, оглобли, деготь и конопляное масло, кономазь и смола, войлок, а также попоны с рогожами. А еще - пальники и фонари слюдяные, ножницы и молотки, щетина, канаты, веревки, бичевки и кремни, ремни моржовые, весы и сита, котлы чугунные, в которых пули льют, и пилы, которыми трут железо. Были тут троеугольные иглы и мел, сковородки и ступы, мехи и палатки. Были клинья, буравы и наковальни, тачки, крюки и дубовые брусья в четыре аршина, что идут на мортирные станы. Были и самые эти станы - орудийные, мортирные и гаубичные, доски и пушечные колеса, оси, ушата, ковши и шайки, лоты, корыта, лен и кленины, липины, лучины, уголья к кузнечным делам, сало медвежье и квашенинное, бревна для пушечного литья и кирпичный бой - для того, чтоб на скользкой и мокрой земле орудия крепче стояли: не вязли в теплой от выстрелов почве...

ВМЕСТО КОММЕНТАРИЯ
Ах, когда бы все было так, как мечтается коменданту и генерал-майору Роману Виллимовичу Брюсу; раз все разложено по нужным местам, значит, в государстве порядок и покой, а народ, предвидя смертельную схватку с могучим врагом, един в своем стремлении защитить землю и, забыв все неурядицы и несправедливости, готов идти в бой за своим молодым государем!

Но нет, не забывает народ ни обид своих, ни лишений. И на любое насилие и притеснение рано или поздно отвечает грозными мятежами и возмущениями.

Пятый год не стихают волнения в хоперских вотчинах тамбовского епископа. Третий год - на землях Тихвинского монастыря. В этом, 1704-ом, неурожай стал причиной голода и новых бунтов - власти Введенского девичьего монастыря, дотла сожженного крестьянами, просят прислать войска для усмиренья восставших.

Не только голод причина волнении. Народ протестует и против налогов, против вызванных войной повинностей. Достается и самому государю. История сохранила слова нижегородских крестьян, взволнованных слухами о том, что с Дона-де движется к Москве казацкое войско: "Ужо учинят царю указ, ужо его скончают". Но слухи остались слухами. Восстание Кондратия Булавина, который возмущает сейчас работников бахмутских солеварных промыслов, разразится лишь через три года.

В Москве, перед рождеством, красильщик Андрей Иванов объявил у Красного крыльца "государево слово". Будучи призван в Преображенский приказ, он говорит: "Пришел я извещать государя, что он разрушает веру христианскую, велит бороды брить, платье носить немецкое и табак курить. И чтоб государь велел то все переменить..." Наивная, вроде бы, просьба. Но с такого противоборства нововведениям царя Петра начнется в будущем году грозное Астраханское восстание стрельцов и казаков. Грянет скоро бунт и в Башкирии - и не утихнет в течение шести лет. Что тому станет причиной? Не одна лишь жестокая требовательность правительства. Еще и косность, и лихоимство как правительственных чиновников, так и местных феодалов. А в ответ - протесты и мятежи...

И все же армия мужает. Флот растет. Воины обретают опыт.

Готовится к новым встречам с врагом и молодой Петербург.

И они, эти встречи,- будут. Скоро. Месяца не пройдет.

АЛЕКСАНДР ШАРЫМОВ
ОБОРОНА КРОНШЛОТА
Историческая повесть в очерках из начальных лет Петербурга
АВРОРА 11-12/87

Каждую копейку Петр экономил для флота, т.е. экономил то, что возможно было урвать от армии, от укреплений на о.Котлин, от построек в Петербурге. Мало было тогда у него серебра, и царь грозно напоминал строителям судов и организаторам флотских экипажей, что сурово будет расплачиваться за упущения... Так грозил "нелегкой" расплатой царь в письме к вице-адмиралу Корнелию Ивановичу Крейсу 11 октября 1705г.
... Много тратя на флот, Россия вправе была за свое "серебро" требовать от своих командиров дел "несвинцовых".
(Евгений Тарле)

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ
"Оборона Кроншлота" - заключительная часть дилогии, предлагаемая вниманию читателя, хронологически ограничена рамками 1705 года - последнего в ходе Северной войны, когда войска Карла XII совершили объединенную, морскую и сухопутную, попытку вернуть себе дельту Невы.

Зачем это им понадобилось?

Затем, что дельта Невы была и торговыми воротами Балтики, и ключом ко всей Ингерманландии, или Ижорской земле,- экономически важной области, лежавшей на южном побережье Финского залива. Некогда она была захвачена шведами, но в 1702-1704 годах отвоевана солдатами Петра. Попытки вернуть ее шведы предпринимали и позже, но главным образом на суше.

В 1704 году оборону Петербурга вел обер-комендант Брюс: его имя и стояло в подзаголовке первой части "Кроншлота".

В подзаголовке второй части читатель видит другое имя - вице-адмирала Корнелия Крейса, сподвижника Петра I, талантливого администратора и флотоводца, возглавившего в 1705 году русский Балтийский флот.

Крейс был натурой интересной, сложной и противоречивой. Но до того, как начать рассказ о нем, я хотел бы предуведомить читателя о принципах использования документов, а также некоторых имен и названий, встречающихся в повести...

Стиль и грамматика всех упоминаемых мною документов и писем приближены к современным, дабы, читая повесть, вы меньше ломали голову над стилистическими головоломками той поры.

Все даты даны по старому стилю.

Теперь - об имени главного героя. Оно писалось и пишется у нас по-разному: чаще всего - "Крюйс", а также "Крейс", "Крейц" или "Круйс". Фамилия эта, кстати, и в голландских словарях имеет не меньше написаний. Однако сам вице-адмирал писал в те годы свою фамилию по-русски "Крейс". Так его именую и я.

Немало встречаем мы в исторической литературе разночтений имен и других тогдашних морских и военных деятелей - и русских, и шведских. Я придерживаюсь двух написаний: в беллетристической части - так, как именовали этих людей в петровскую эпоху, а в комментариях - так, как этого требует принятое ныне (для русских) или точное (для иноземцев) произношение их фамилий. Так появились Толбугин и Толбухин, Гамонтон и Гамильтон, Киршистейн и Кирхенштейн, Паг и Бак, Ян и Жан Галей, Веком и Гвелкем, Демьянов и Дамиани, Жвани Замария и Жио-Мария Лоретти, Юрий Зал и Юрьян Сал, Выбе Ганий и Выбей Гания, Самойла Гильсон и Самуэль Гибсон, Шлюс и Слейс, Андрей Стильс и Генри Стейлс, Ламберт и Ламбер, Шпар и Спарре и т.д.

Санкт-Петербург в беллетристической части именуется по большинству писем и документов 1705 года "Санктпитербурхом".

Точно так же употребляются слова "верф" вместо привычной нам "верфи" и характерная для Крейса "флота" вместо слова "флот".

Наконец, о названии самого Кроншлота из заголовка повести.

Геннадий Петров, автор вышедшей в 1985 году книги "Кронштадт", пишет: "Первое русское береговое укрепление на Балтике назвали Кроншлосс - Коронный ключ... В память об этом деле была выбита медаль... Только на этой медали и сохранилось первое название крепости. Вскоре ее стали именовать несколько иначе: Кроншлот - Коронный замок".

Это утверждение многое ставит с ног на голову.

Достаточно вспомнить указы Петра от 4 и 12 мая 1704 года о поименовании крепости на отмели против острова Котлин (вряд ли ее правильно называть "береговым укреплением"), чтобы утверждать безоговорочно: царь с самого начала назвал новопостроениыи форт Кроншлотом - и велел, чтоб никто его иначе и не именовал.

Тем самым Петр завершил словесную игру, начатую еще в октябре 1702 года переименованием крепости Нотеборг [Именно так, по-шведски - Нотеборг (ср. Выборг, Гетеборг), а не по-немецки - Нотебург, как пишут почти все наши историки,- и следует называть эту крепость!] в Шлиссельбург, то есть - в Ключ-город. В мае 1703 года настала очередь Ниеншанца: его назвали Шлотбургом (ЗамкОм-городом). А год спустя получил имя и Кроншлот (Коронный зАмок).

Тут надо учесть еще, что для имени Кроншлота Петр использовал не немецкое слово. По-немецки и "зАмок" и "замОк" - на самом деле "SchloB". A "Schlot" означает - "дымовая труба". Но Петру совсем ни к чему было называть свое оригинальное творение "Коронной дымовой трубой". Кроншлотом - "Коронным замком" - он назвал его не на немецкий, а скорее на шведский манер: и по-шведски, и по-датски "замок" звучит именно как "шлот" (голландцы произносят "слот" - отсюда и еще одно бытовавшее наименование: "Кронслот").

А уж позже переиначивать Кроншлот в Кроншлосс стали сами немцы. Примером тому может служить латинский текст медали в честь построения форта, неожиданно включивший в себя немецкое слово: "Chron-schlos media hieme a Russ imperatore extrust. MDCCIIII", то есть "Кроншлосс среди зимы русским императором сооружен. 1704". В латыни буквообразований типа "sch", да и вообще буквы "ш" нет.

Надо к тому же не забыть, что медаль выбили не ранее середины десятых годов XVIII века. Так что "Кроншлосс" с этой медали не есть "первое название крепости", как утверждает Петров, а результат энергичного вторжения немецкого языка в русскую деловую речь и германизации многих терминов, пришедших в русский язык из других стран и словарей.

Другой пример находим на плане Петербурга, изданном в 1717 году Ионом Баптистом Хоманом в Нюрнберге. В сопроводительном тексте Хоман так и пишет: "Кроншлот, или Кроншлосс". Он знает, что форт именуется Кроншлотом, но "дымовая труба" в этом имении его явно смущает...

Ну, а уяснив это, мы и обратимся теперь от наших дней к далеким начальным месяцам 1705 года...

ЧАСТЬ II. ВИЦЕ-АДМИРАЛ КРЕЙС</h3>
#1. ЯНВАРЬ-АПРЕЛЬ 1705 ГОДА. МАТВЕЙ ГЛАЗУНОВ - СЕРЖАНТ ГАРНИЗОННОГО САНКТПИТЕРБУРХСКОГО ПЕХОТНОГО БРЮСОВА ПОЛКА
ШВЕДСКИЕ ЛЫЖНИКИ
Матвей бежал слабея, ловя морозный воздух пересохшими губами.

Короткое время назад он вышел на чуть протоптанную тропку, что вела по заснеженной Неве от крепости к адмиралтейскому строению на левом берегу.

И тут из-за поворота Большой Невки выскочили две маленькие фигурки, которые устремились к Матвею, отрезая его от крепости. "Шведы!.. Лыжники!.." - мелькнуло в голове. То были действительно шведы.

В этом году они стали без меры дерзкими. Их быстроногие вооруженные лыжники уже не раз нападали на одиночных гарнизонных солдат, убивая их либо уводя с собою в плен, к Выборху.

Матвей смерил глазами расстояние до левого берега и, решив, что сумеет опередить шведов, побежал к Адмиралтейскому двору.

Ноги, однако, скользили, а враги становились все ближе - и Матвей уже с беспокойством начал поглядывать на левый берег.

Но в этот ранний час там было пусто. Лишь над крайней избой курился дымок: люди там были, но Матвея они не видели.

Он бежал, оглядываясь и уже понимая, что не успеет опередить лыжников: что если даже он и достигнет берега раньше, они приблизятся настолько, что смогут уложить его точным выстрелом. Эти нескончаемые "что, что", вертевшиеся в мозгу, наполнили его страхом - и тогда он закричал.

Вырвавшийся из хрипящего горла мощный Матвеев бас, от которого вздрагивал, бывало, дьяк крепостного собора, мортирным ударом покатился над Невою - и был услышан.

Из дома высунулся человек, что-то крикнул. Появилось еще несколько русских солдат, побежали к Матвею. Над рекой прогремел выстрел - ив воздух медленно взлетело облачко белого дыма.

Матвей упал в снег. Глянул назад. Щведы остановились. Один поднял было фузейку, но тут донесся новый выстрел - от крепости.

Шведы развернулись - и быстро помчались к пустынному мыску, от которого невский рукав уходил к северу.

Матвей зачерпнул пригоршню снега, проглотил его. Снег в этом году выпал только перед рождеством. Повалил несколько дней - да так и остался лежать высоким, постепенно оседающим покровом, который под студеным западным ветром быстро оброс ломкой ледяной коркой. Только неделю назад прошел новый снегопад.

Зима была морозна - тяжелей, чем в прошлом году. Матвей подумал вдруг, что этот, тысяча семьсот пятый от рождества Христова год вообще начался в Санктпитербурхе неспокойно...

БОРОДОВОЙ НАЛОГ
В середине января городовой люд - торговцы, плотники, каменщики, подводчики и другие ремесленные обыватели - собирались тревожными кучками у губернаторова дворца на торговой площади. Обсуждали новые царевы указы, что целую неделю доползали санным путем из Москвы к Питербурху. Основания для волнений были весомы. В середине января объявили о бритье бород и усов всякого чина людям, кроме попов и дьяконов. С тех же, кто сего исполнять не желал, приказано было брать пошлину: война требовала расходов, а их чем-то надо было оплачивать.

... Погоревав, расстались со своими бородами отец Матвеевой жены Стеши лоцман Кузьма Карпов и Сила, брат Матвея. На уплату пошлины в девяносто рублей не хватило бы ни малого жалованья Кузьмы, ни тех небольших денег, что получал Сила от торговли доверенным товаром синбирского купца Ушакова.

Почти за пять лет солдатской службы Матвей к бритым щекам уже привык. Сейчас он только посмеивался, глядя, как сокрушенно водили ладонями по голым лицам Кузьма с Силой. Отточив стальной шведский ножик, подобранный еще полтора года назад в походе на генерала Кронгиорта у Сестры-реки, Матвей научил тестя и брата скоблить щетину, чтоб не бегать за тем к брадобрею...

Приезжие поговаривали, однако, что и в Москве, и в других местах мужички на последний царев указ роптали не в пример громче. Иные горячие головы мрачно вещали, что за бороды свои готовы на самые крайние и решительные дела...

"РЕКРУТ" - СЛОВО НОВОЕ
А война меж тем шла своим чередом.

Января двадцать седьмого воевода Петр Апраксин ходил со своими ратными людьми на шведов в Корельский уезд. Неподалеку от Сердоболя воевода обратил врага в бегство. Взят был при том и немалый куш: с полсотни пленников-солдат и до двух тысяч тамошних жителей, так нужных для городового строения. Разжились и хлебом, и коровами да быками. Все - приварок в котел!

Словно бы в ответ на то в конце января генерал-поручик Майдель отрядил с тысячу шведов в поход на остров Котлин и на форт Кроншлот. В темноте зимнего утра шведы сбились с пути - и врага от Кроншлота отогнали со злым для него уроном.

Санктпитербурхские офицеры горделиво обсуждали сии новости: знай, мол, наших!..

Однако победы победами, а солдат России не хватало.

Царь провел два больших набора. В январе начали гнать людей в артиллерийские части. А двадцатого февраля вышел указ о новом наборе: по человеку с двадцати дворов. Брали юношей от пятнадцати до двадцати лет, именуя их новым словом "рекрут" - так стали называть теперь даточных солдат.

Матвей слышал спор собравшихся в кордегардии командиров гарнизонных полков, обсуждавших рекрутский царский указ.

- Сей указ,- говорил подполковник Иван Гамонтон,- есть новация всеевропейская. Европа свои армии пополняет только добровольцами. Обязательной рекрутской повинности там нет...
- Не добровольцами, а наемниками,- негромко поправил Гамонтона подполковник Петр Островский.- Так будет точнее...
- Что ж,- гордо отвечал Гамонтон,- я за свою службу государю тоже получаю жалованье, но постыдного в том не зрю!
- Напомню только,- примирительно вставил слово унтер-комендант Андрей Шарф,- что лет семьдесят назад Испания, а в Тридцатилетнюю войну Швеция тоже набирали рекрутов...
- Да и Франция сейчас, как начала за гишпанское наследство воевать, армию тоже рекрутами пополняет,- добавил полковник Федот Толбугин.- Полагаю, государь только их опыт перенял.
- У них то меры все чрезвычайные!- воскликнул Гамонтон.
- Так а наша-то война - разве ж не чрезвычайность?- произнес кто-то, и тут дверь в комнату, где сидел Матвей, закрыли...

А съездив в конце марта на Олонецкий верф, Матвеев тесть Кузьма рассказывал, как тамошний комендант Иван Яковлевич, сидя в лодейнопольском трактире за кружкой пива, вещал:
- Работных-то людишек и у нас, и в Питербурхе совсем уж малое число осталось. А тут из-за сбора этих самых рекрутов наши приписные города к нам вообще никого не шлют. Вон, на Олонце, говорят, приезжие начальные люди так и гребут народишко в солдаты. А нам откеле ж работников брать? Пущай уж господин губернатор Александра Данилыч нам укажет: вести нам строение далее аль похерить?..

Слушая рассказ тестя, Матвей отчаянно тер глаза. Лучина, которую жгли в доме вместо свечей, нещадно дымила: видать, Стеша настругала щепы от сыроватого полена.

А бросить свое дело Матвей не мог: как-никак готовил первую свою ведомость для генерал-маеора и санктпитербурхского обер-коменданта Романа Виллимыча Брюса. Работе сей Матвей обязан тем, что этою зимою выучился читать...

ЧТЕНИЕ
В прошлом году по указу царя в гарнизон прислали с московского Печатного двора азбуки, псалтыри с часословами и солдатские артикулы, чтоб пушкари могли учиться грамоте и счету.

Матвей хоть и не был артиллеристом, но, заходя в крепостной цейхгауз, с интересом листал толстые, шершавые страницы книг.

За тем занятием его однажды и застал генерал-маеор Брюс.

Усмехнувшись, Роман Виллимыч назвал Матвею несколько литер. Тот без ошибки повторил их. Брюс с интересом оглядел своего сержанта. Подозвал поручика-артиллериста:
- Обучишь сего сержанта Глазунова грамоте. Через месяц проверю: чтоб он сам прочел мне ту книгу, что я укажу ему!

... Учился Матвей с лета и в охотку. Упросил поручика дать ему на время старый букварь Кариона Истомина. Освоив буквы, взял новую, прошлогоднюю книжку о солдатской службе.

Днем, в свободный час, сидя со Стешей и полугодовалым сыном Сашкой в жарко натопленной избе у сдвинутой в сторону оконной заслонки, рассматривал книжную обложку:
- Глянь-ка, Стешь, экое титло мудреное,- он начал читать по складам.- "Крат-кое обык-но-вен-ное уче-ние... с крепчайшим и лучшим растолкованием... в строении пеших полков... Как при том поступать и во осмотрении иметь надлежит... господам капитанам и прочим начальным и урядным"... Ну чего ты в кулак-то прыскаешь? Экая ты у меня бестолковая!..

Стеша и впрямь все смеялась: никак не могла свыкнуться с тем, что ее Матти - так она звала мужа по привычке, со слов покойной матери,- тоже стал "начальным человеком".

Качая на ноге Сашку, Матвей показывал ему орла с мечом и державой на первом листе книжки, читал напечатанный стих:
- "... Обновляй, орле, жизнь твою и лета,
Птенцов зреть к солнцу научай в день света..."

Стеша внимала стихам, задумывалась, вглядывалась вдаль затуманенными глазами, качала в лад строкам головою.

Она не впервой уж - слушая и церковное пение, и распевные сказки, что говорила Сашке тетушка Марьятта,- ощущала вдруг, как что-то внутри нее начинает биться созвучно пению или тетушкиному голосу. И теперь читаемые Матвеем стихи рождали в ней то же беспокойное, томящее чувство.

Но потом она встряхивала головой - и снова заливалась смехом, глядя, как Матвей с книгою в руке кричит зычным своим голосом Сашке команды ружейных приемов и пальбы: "плутонгами", то бишь пехотными взводами, и "нидерфален" - с падением наземь, а также и ротными "эалфами". А Сашка только вздрагивает от отцова голоса да моргает серыми, мамиными глазенками...

БЕСЕДА У АНГЛИЙСКОГО ПОСЛАННИКА
В этот самый день в Москве, за семьсот верст от Санктпитербурха, в доме английского посланника Уитворта сидел человек, которому предстояло в будущем сыграть немалую роль в судьбе Матвея Глазунова. То был вице-адмирал Корнелий Иваныч Крейс.

- Четыре дня назад я простился в Воронеже с царем Петром, и сегодня же вечером намерен отправиться на почтовых к Ладожскому озеру,- говорил по-английски Крейс посланнику - рыхлому человеку с упрямым ртом и холодноватыми светлыми глазами.
- Прошу вас, адмирал,- сказал Уитворт, придвигая Крейсу инкрустированный ларец с табаком.- Вы сказали "Ладожское озеро"? Я полагал, вы направляетесь в Петербург?
- Мне надо будет проинспектировать все места стоянок флоты. И Шлиссельбурх, и Новую Ладогу, и, конечно, Питербурх.
- Велик ли ныне флот царя Питера?
- По моим сведениям, в нем двенадцать фрегатов, восемь меньших судов, по четыре бригантины и брандера да семь галер. Не весьма много, но достаточно, чтобы преградить путь шведам.
- Я уверен, что столь деятельный морской офицер, как вы, господин вице-адмирал, сумеет поддержать флот его величества в должном порядке. Хотя с русскими, как я слышал, работать довольно трудно из-за их нераспорядительности.
- Думаю, сие труда не составит,- затянулся Крейс дымом...

ЭКЗАМЕН
В конце марта Брюс подверг Матвея спросу - и вновь был удивлен тем, что в месяц с немногим его сержант не только преуспел в книжном чтении, но научился разбирать и ручные письма. При том - самый немыслимый почерк.

Выяснилось это так. Брюс достал из резного ящика несколько посланий с большими надломленными сургучными печатями. Развернул одно. Протянул его Матвею, указав на несколько строк:
- На, пробуй! Разберешь?

Матвей увидел лист, заполненный довольно ясными писарскими литерами. Быстро все разбирая, начал бойко читать:
- "... Живописец Федор Васильев отпущен к вам в Питербурх. Изволь его употребить к какому делу и того ж художества, что Иван Матвеев..." - глянув на подпись, Матвей вдруг похолодел, увидев внизу каракулями выведенное слово "Piter": подпись царя!
- Так, вижу, смыслишь...- Брюс потянул лист к себе,- а ну-ка, иди сюда!- он подвел Матвея к столу, на котором лежал большой чертеж (Матвей сразу сообразил, что это - изображение Адмиралтейского двора).- Постарайся-ка эти литеры разобрать.

Надпись на чертеже была действительно почти неразборчива. Буквы скакали в разные стороны - размашистые, корявые. И все же, приглядевшись, Матвей вдруг четко представил себе манер, которым человек, делавший надпись на чертеже, изображал свою мысль - и тут же прочлись первые слова - "Сей верф делать..." - и буквы сложились в трудно понимаемые, но различимые фразы.

- "Сей верф делать..." - Матвей читал медленно, запинаясь, но без ошибок,- "... государственными работниками или подрядом, как лучше... А строить по сему... Первое... Жилья делать мазанками... прямыми, без кирпича... Кузницы - обе каменные, в полтора кирпича... Амбары и сараи делать - основу из брусья... и амбары доделать мазанками, а сараи обить досками - так, как мельницы ветряные обиты... доска на доску, и у каждой доски нижний край обдорожить и потом писать красною краскою..."
- Ну, раз уж ты и самого Петра Алексеевича письмо разбираешь,- развел руками обер-комендант,- значит, подлинно преуспел! Ну и диковина: был солдат солдатом, а стал сержант-грамотей, да какой! Царскую скоропись читает!..

Вот это и определило, начиная с последних чисел марта, занятие для Матвея: Брюс велел ему составлять для себя ведомости о ходе работ на Адмиралтейском дворе.

Так и начал Матвей утром каждого дня перебираться ледяною тропой через Неву, тем же путем возвращаясь с докладом к Брюсу. На этом-то пути его однажды чуть и не подстерегли шведские лыжники. Впрочем, все тогда кончилось благополучно...

АДМИРАЛТЕЙСКИЙ ДВОР
В отсутствие олонецкого коменданта Ивана Яковлевича Яковлева делами на Адмиралтейском дворе заправляли подьячий Семен Степанов да присланный сюда еще в прошлогоднем декабре князь Роман Мещерский. Его же, Мещерского, брат - князь Андрей - ведал доставкой в Питербурх леса с невских верховьев.

Заложенный в ноябре прошлого года, Адмиралтейский двор являл ныне собою зрелище многозатейное и живописное.

К берегу подкатывали сани, в коих по заснеженной Неве вывозили корабельные лесные припасы с речки Тосны.

Немалое число хилых новгородских лошаденок, запряженных в архиерейские да монастырские подводы, таскало в кучи тяжелые сырые хлысты. Был тут лес, предназначенный для хоромного строения. Были и кокоры - стволы с отходящими в стороны крупными корневищами, потребные для изготовления корабельных остовов.

Четыреста новгородских лесорубов секли у тех кокор сучья на берегу Невы. Другие копошились на адмиралтейских светлицах: тесали доски и брусья, мостили полы и потолки.

Рядом возводили амбары для съестных припасов: приехавший в середине марта из Москвы на Олонецкий верф комендант Яковлев велел князю Роману готовить их незамедлительно. А помимо тех амбаров разметили место для избы, в коей собирались начать по весне варку пива. Заложили поварни. Рыли еще и глубокие, сажени в четыре, ледники у дома государя царевича Алексея Петровича на левобережье, за Безымянным ериком, а еще - рядом с будущими хоромами господина губернатора Александры Данилыча на Городовом острове, неподалеку от первоначального царева бомбардирского бревенчатого дворца.

Господин губернатор, который был во все те дни далеко от Питербурха - при армии, в Полоцке,- прислал указ: во избежание пожаров строить избы мастеровым и ремесленным людям не ближе пятидесяти саженей от Адмиралтейского двора.

Вскоре после приезда Яковлев прислал особый чертежик и для собственных хором, которые начали ставить у Адмиралтейства. Расчистили места и под дома двух важнейших морских особ: адмиралтейца Федора Матвеича Апраксина, что собирался в скором времени наехать сюда из Воронежа, да вице-адмирала Крейса.

В марте, пока еще держались морозом дороги, явились в Питербурх подводчики и работники с Пошехонья и Белоозера. Сотня человек из них была больна. Десятка с два сбежало в пути.

Позже еще несколько подводчиков ударилось в бега: работу свою у крепостного, городового да адмиралтейского строения народ почитал хуже каторги. Еды было мало. Кормовых денег, обещанных ранее, почти не платили. За недоработки били плетьми.

Приезжали люди с Олонецкого верфа - говорили: есть там и хлеб, и рожь, и мясо, и ветчина, и сухари. Комендант Яковлев вещал, что все это-де нужно для снабжения строящихся на верфе судов. На деле же держать под рукою все эти припасы заставляли Яковлева скупость и страх ответа перед губернатором. А неподалеку, в дельте Невы, люди порою пухли с голоду, мыкаясь в поисках хлеба насущного, вместо того чтоб, набив пустые животы, вести нужную работу.

Из-за той скупости и боязни олонецкого коменданта у него разгорелась подлинная война с приехавшим к Неве в начале двадцатых чисел марта вице-адмиралом Корнелием Иванычем Крейсом.

ПРОШЛОГОДНЯЯ ВСТРЕЧА
Вице-адмирала Крейса Матвей впервые увидел в ноябре прошлого года. Корнелий Иваныч пировал тогда вместе с царем Петром Алексеичем в "Остерии" Ягана Фельтена в день закладки Адмиралтейства.

В тот день в фельтеновском трактире было людно и шумно.

Под веселое настроение Брюс выпросил тогда у губернатора сержантское звание для Матвея за многие его нужные, скорые и изнурительные конные поездки в то лето от Питербурха к Нарве.

В дымной комнате Матвей разглядел у окна крепкого человека в малиновом, с золотым галуном кафтане. Лицо его было красно, пухлые губы мокры, щеки обвисли книзу, на правой - глубокий шрам и большое темное родимое пятно. Волосы с проседью, свои, не накладные. Глубоко сидевшие глаза смотрели неприязненно, тяжко и гордо.

Это и был вице-адмирал Корнелий Крейс.

Раньше Матвей уже слышал, что вице-адмирал только что вернулся через архангельский порт из поездки на родину, в Голландию, откуда привез около двухсот моряков - офицеров, лекарей и нижних чинов - для службы в России.

А потом и Матвею и Стеше нежданно удалось услышать еще весьма многое о делах, коими Крейс успел прославиться до того, как царь отдал ему под начало российский флот на Балтике.

ШАУТ-БЕЙ-НАХТ
Вместе с Крейсом в Пигербурх приехал старый голландский моряк контр-адмирал Ян ван Рез.

Будучи рангом ниже Крейса, он был старше вице-адмирала: тому не было еще сорока восьми, а ван Резу давно перевалило за пятьдесят. Крейс был крепко сбит, силен, а ван Рез в прошлом году часто хворал. В холодном же Питербурхе слег почти на месяц.

В хозяйстве у Стеши была купленная два года назад коза. Ее молоком Глазуновы часто потчевали генерал-маеора Брюса. Он и сказал Стеше, чтобы та отпоила свежим молоком ван Реза.

Каждый день Стеша стала ходить утром и вечером к старому голландцу. Ван Рез начал потихоньку выправляться. К Стеше он привязался. Беседовал с нею о морских походах, о Голландии.

- О, да,- говорил он,- Голландия - это так далеко в прошлом! У меня там-такая же девочка, как ты. И сын, поменьше... Но я не смог, как Корнелий Крейс, взять их с собою сюда. Я побоялся. Я думал: неизвестная страна, неизвестные люди. У нас многое говорят о московитах, об их привычках. Что они и летом ходят в шкурах диких зверей. Что они сами дики и свирепы. И еще - чтоб узнать, честен ли московит, посмотри, растут ли у него на ладони волосы. И если растут - не жди честности...- Ван Рез кривил свои тонкие темные губы.- Все выдумки! Все не так... Нет, я вижу: русским нужно еще очень многое, чтобы тут все стало так, как и в нашей доброй Европе. Но ведь дикости много и у нас!.. И потому я жалею, что не взял с собой мою Анну и моего Эггерика, как Корнелий взял с собой свою жену Катарину и дочь Йоханну! Он и сына, Яна Аббо, привез в Питербурх. И мужа Йоханны, капитана де Ланга. И верно! Пусть молодые офицеры приучаются плавать и командовать!..

Несколько раз вместе со Стешей заходил к ван Резу и Матвей. Старик милостиво усаживал солдата, отвечал на его расспросы. Как-то Матвей спросил ван Реза о вице-адмирале.

- О, Корнелий Крейс - это очень мудрый, очень сильный и грубый человек! Он - настоящий моряк!- глаза ван Реза засверкали.- Нас с ним пригласил сюда, в Московию, сам его царское величество. Ты слышал, сержант, о Великом посольстве?
- Нет, господин шубин-ах!
- Нет, нет, сержант! Ты неправильно меня называешь! Что такое "шубин-ах"? Такого слова нет. Я зовусь - "шаут-бей-нахт". Сие означает - контр-адмирал, или "ночной наблюдатель". Знаешь, почему?
- Нет, господин... шабенах...
- "Шаутбейнахт"! Учись, сержант, учись... А "ночной наблюдатель" - это потому, что в морском походе полный адмирал идет в середине колонны флота, вице-адмирал-впереди, а контр-адмирал, или шаутбейнахт,- сзади. Он и строй замыкает, и следит, чтоб суда ночью не отстали от колонны. Ты понял, сержант?
- Понял, господин шаут... бенахт!
- Так, теперь - почти правильно... Так о чем я тебе говорил?.. А, о Великом посольстве... Это было семь лет назад. Посольство проехало по саксонским, германским, английским и нашим, голландским, землям. И сам его царское величество был в нем инкогнито, то есть тайно, взяв себе имя десятника Петра Михайлова. Вот тогда он позвал к себе в службу нас с Корнелием Крейсом.
- Значит, господин вице-адмирал - тоже голландец?
- Может быть. Но может быть - и норвежец. Он ведь родом из Норвегии: там есть такой город - Ставангер... Но настоящим моряком он стал у нас, в Голландии. И когда великий канцлер Головин посоветовал его царскому величеству взять к себе на службу Корнелия Крейса, тот уже был большим знатоком и корабельной, и портовой службы, а также морских законов - и наших, и датских. Он и для русского флота первый устав составил. Ты о нем слышал, сержант?
- Не слышал, господин шаут-бейнахт..
- Вот теперь-очень хорошо, сержант... Ты можешь звать меня по-вашему: Иван Иванович... Когда мы не на службе. Понятно?
- Понятно, господин шаутбейнахт... Иван Иваныч... И Матвей слушал дальше рассказ о вице-адмирале. Через год после принятия Крейса и ван Реза на русскую службу они плавали с царской эскадрой по Дону. Крейс - на фрегате "Благое начало", ван Реэ - на "Цветах войны". Вице-адмирал сделал тогда первый в России промер Дона от Воронежа до Азова.
-... Вон, посмотри, сержант,- кивнул ван Рез на стол.

Там лежала громадная книга. На обложке ее Матвей прочел русскую надпись: "Прилежное описание реки Дону, или Танаиса, Азовского моря, или озера Меотского, понта Эвксинского, или Черного моря".

Ниже было написано: "Большей частью собственным изобретением господина Корнелиса Крейса, над Его самодержавнейшего Царского Величества морскими силами вице-адмирала". И в самом низу: "В Амстердаме у Гендрика Дункера, книг чертежных художеств продавца в Нибурской улице в кормчем орудии с привилегиею. 1703 год".

- Тут есть и чертежи,- говорил ван Рез, поглаживая листы тонкими белыми пальцами.- Есть и виды обоих морей... И - описание Дона, и Азовской фортеции, и жителей тех далеких земель...

Позже ван Рез рассказывал Матвею со Стешей еще и о том, как Крейс надзирал за строительством флота на воронежском верфе. Затем ходил в Таганрог и Азов для осмотра тамошних работ - и в том походе крепко подружился с адмиралтейцем Апраксиным, хотя тот обычно иноземцам не весьма доверял.

А три года назад Крейс руководил приготовлениями к обороне Архангельска от ожидаемого нападения шведов.

Эту историю Матвей хорошо знал и сам. Царь тогда тоже двинулся на север, а когда угроза вторжения миновала, перебросил войска от Белого моря на Онего и Ладогу, готовя наступление на шведский Нотеборг: бывший Орешек, а ныне - Шлиссельбурх.

Крейс в том походе сопроводил царя лищь до пристани Нюхча. Потом вернулся в Архангельск - и отправился для найма морских служителей в Голландию, заодно отвезя в Амстердам полтораста русских матросов, определенных царем в учение.

И вот теперь, вернувшись из Голландии и оставив в Москве жену с дочерью, вице-адмирал после краткого наезда в Воронеж прибыл к Санктпитербурху, привезя с собою сына, зятя и молодого секретаря Генриха-Ягана-Фридриха Остермана...

ИСТОРИЯ ЛЕШУЙКИ
Вскоре по их приезде генерал Брюс приказал Матвею сопроводить вице-адмирала в его поездке к Шлиссельбурху для освидетельствования имевшегося там флота.

С самого появления у Крейса Матвей заручился помощью его толмача и писца Лешуйки Самуева - дальнего родственника Стеши по материнской линии. История того, как Лешуйка попал в толмачи к вице-адмиралу, была богата событиями.

Грамоту Лешуйка вызнал еще сызмальства, помогая русскому священнику из села Спасовщина, что стояло на невском берегу напротив Ниеншанца. Выучил шведский, русский и карельский языки. А пять лет назад подался из Ингрии на Новгородчину. Стал толмачом в русской армии и попал в Нарве в плен к шведам.

Чудом отбитый полгода спустя саксонцами короля Августа, Лешуйка из шведского обоза попал сначала в Гданьск, а потом - в Амстердам. Там он научился читать и писать еще и по-голландски. Там, прошлой осенью, случай свел его с молодым Генрихом Остерманом, еще два года назад нанятым Крейсом в секретари. Остерман в совершенстве говорил по-немецки, голландски, французски и итальянски, знал и латынь. Готовясь к путешествию в Московию, он зубрил русские слова - и встреча с Лешуйкой стала для него нежданным даром.

Так Лешуйка вновь оказался в родных местах. Приехав в марте с Крейсом и Остерманом в Питербурх, он отыскал Кузьму Карпова со Стешей и познакомился с Матвеем.

Крейс чаще всего диктовал письма Остерману, который потом переводил их на русский язык, в чем Лешуйка рьяно помогал секретарю, не думая, что тем приближает конец своей службы у вице-адмирала. Но бывало, что письма диктовались и Лешуйке.

Одно такое письмо, адресованное коменданту Яковлеву, Лешуйка показал Матвею после поездки в Шлиссельбурх. Крейс писал:

"Марта в 23 числе писал я милости твоей, чтоб ко мне присланы были два мастера немецких да шестьдесят добрых русских плотников. Но в то время я еще не ведал, каково число всех кораблей и иных судов в Питербурхе и Шлиссельбурхе. Ныне уведал я, что стоит их тут - 34 корабля, ласт-буера, яхты и галиота",- вице-адмирал перечислял суда парусного флота,- "4 галеры, 40 бригантин",- это были суда гребные,- "34 малых буера, бота и шлюпки да еще 30 лодок",- это были уже вспомогательные суда.- "И если бы на всякое судно,- продолжал Крейс,- пришлось хотя бы по два плотника, всего их надобно было бы 284 человека - и всем нашлось бы дела недель на шесть. Ты же мне прислал вместо просимых 62 только 23 человека, да и из тех четверо больных,- будто тебе в том какое веселие и радость есть, что ты меня во всяком деле дразнишь и надо мною будто издевку чинишь.
"А мне ведь, мой господин, невозможно против неприятеля с голыми кулаками идти, но надобно, на меньший конец, тем же манером вооружиться. А у меня недостача и в добрых пушкарях, и в добром ружье, и в другом оружии, и во всяких прочих воинских припасах. А коль скоро у меня того нет, мне невозможно и службу управлять. А у великого государя и без меня таких людей довольно, которые напрасно его хлеб едят. Тем более мне тут делать нечего, когда ты изволишь всякими припасами меня задерживать, которых господь бог и натура здесь во множестве воздают.
"И потому я милости твоей подлинно и вправду чиню, что если ты мне апреля до 22 числа на все подлинную ведомость и ответ не учинишь и нужного числа людей не пришлешь, и буде мне от тебя подлинного управления не будет,- и тогда я не буду чрез почту или нарочитых посыльщиков к великому государю писать, а вместо того сам отсель поеду, чтоб его где получить - и обо всем ему словесную ведомость учинить..."

МАТВЕЙ ДУМАЕТ О СВОЕЙ СУДЬБЕ
Вице-адмирал Матвею понравился: дельный мужик, крепкий! Такому и помочь в его трудах противу господина Яковлева было не жаль. Уж пусть только даст понять, что помощь такая нужна!

Но главное, о чем думал Матвей, касалось не вице-адмирала, а самого его, сержанта Глазунова.

Он думал о своей странной судьбе.

Всего пять лет назад он с дружком Егором Пластовым, тоже уроженцем деревни Прислонихи под Синбирском, чистым случаем попал в цареву гвардию, в Семеновский полк. Егор и теперь продолжал там служить. А Матвей, познакомившись летом тысяча семьсот третьего года с жившей в местной деревеньке Стешей, полюбил ее - и вновь, почти по невероятной случайности, получил разрешение жениться и перевестись из гвардии в гарнизонный полк Романа Виллимыча Брюса.

Матвей не был ни усердным служакой, ни мечтателем об армейских чинах. Просто служил добросовестно и исполнительно. Надо было - брал в руки топор, строил дома. Надо было - садился на коня, мчал без отдыха десятки верст. Надо было - снаряжал свою фузею и оттачивал багинет на врага. Жизнь и дело, вроде, самые обычные!

Однако жизнь эта была не тою, что у многих иных солдат.

Матвей все же жил семьей, в доброй избе. Стеша хорошо вела их немудреное хозяйство, собирала грибы, травы, ягоду. Пестовала козу и домашнего кота Турре, не дававшего спуску мышам.

Матвей всегда был довольно сыт, чист, платье его не бывало ни грязно, ни порвано. Он не мыкался в поисках пищи, как иные солдаты гарнизона или становившиеся все более многочисленными пнтербурхские жители, терпевшие бедствия и от бескормицы, и от холода в ветхих избенках да студеных землянках, и от сырого болотистого воздуха, не говоря уж о набегах рыскавших вокруг волков, для защиты от коих город и крепость обнесли стеною рогаток.

Исходящее от Матвея спокойствие, его здоровый и опрятный вид, его уверенность, основательность и рассудительность странным образом и несмотря на его молодость (ему исполнилось двадцать три года) влекли к нему людей больших и начальных.

Матвей и сам все чаще стал думать о делах серьезных и важных. Вот и сейчас, вернувшись из Шлиссельбурха, он сразу же поспешил к Роману Виллимычу, чтоб рассказать ему о гневе Крейса на Яковлева: необходимо было скорее предупредить жалобы вице-адмирала царю. Тут Матвей рассудил так: ежели дойдет дело до царя, то ведь нрав его известен. С разбором, пожалуй, и судить не будет - погонит нерадивцев со своих мест. Ну, а кто придет? Новые нерадивцы? Да пока эти новые еще и разберутся, что к чему, сколь простому народу придется настрадаться ни за что!

УСМИРЕНИЕ ВИЦЕ-АДМИРАЛА
Роман Виллимыч и впрямь сразу направился к вице-адмиралу, мягко увещевая его в поездках по городу: забота, мол, у них общая, а потому требует не пыла, но терпения.

Крейс между тем все свирепел и свирепел.

- Я уж избы и заборы ломаю для починки своей и великого государя флоты!- кричал он, спрыгивая с саней в отяжелевший, уже по-весеннему сырой, но все еще державшийся снег.- У меня все люди, коим надобно у флоты быть, под небесною кровлей спят!
- Большое дело всегда не без трудностей...- философски парировал было Брюс, но вице-адмирал тут же с горечью отвечал ему:
- Эх, господин обер-комендант, одно твоей милости скажу. Не зело мне тут охотно и радостно, поелику я и в Голландии, и на Воронеже, и у Архангельска привык всегда при достаточных магазинах и при довольных корабельных припасах быть. А здесь что? Всякую малость мне самому надобно управлять и делать!..

К Брюсу и Крейсу уже спешил от Адмиралтейского двора князь Роман Мещерский. Махал енотовой шапкой, кланялся.

- Вон, ирой бежит, кланяется!- загремел Крейс.- А когда я к нему офицеров посылал, чтоб попросить снасти для починки ружья, что тем моим офицерам дано было? Ничего, кроме смеха и нечестивого воздаяния! Ни единого кремня не дали!
- Дело поправимо,- негромко отвечал Брюс.- У экипажмейстера Могушева Леонтия Мартемьяновича в Шлиссельбурхе припасены и кремни, и порох добрый. Сегодня ж и пошлем к нему...
- И то верно!- отвечал Крейс.- Кабы здесь не Иван Яковлев, а Леонтий Мартемьянов был, так и дела бы у нас шли по-иному. Не замедлю о том великому государю написать. И господина адмиралтейца извещу непременно. И великому канцлеру Головину о том донесу!
- Я все же думаю,- говорил Брюс, незаметно помахивая ладонью Мещерскому, чтоб тот на время скрылся,- что лучше подождать приезда самого Ивана Яковлевича. Я слышал, он на Олонце огневицею заболел, но поправляется - и со дня на день будет сюда со всеми припасами. К маю, к выходу в море, поспеет.
- Будет, точно будет!- заговорил князь Роман Мещерский, не внявший знакам Брюса.- Я уж писал его милости, чтоб он поволил ехать новгородской дорогою, а рекою бы от Шлиссельбурха чтоб не ездил. Там ведь, на Неве-то, неприятельские люди непрестанно наших в полон берут. Вон - Ивана Синявина с Ипатом Мухановым да Степаном Городничим намедни захватили. А сколь обозов поразбивали! Брата моего, князя Андрея, едва бог спас от взятия в полон... Они и к нашей работе приходили - лыжники неприятельские, двух человек в полон взяли, третьего изрубили... А твоего сержанта, господин обер-комендант,- Мещерский кивнул на Матвея,- ведь только чудом и отбили! И как только тревога учинится, мы уж истинно с печали сокрушаемся, так что многие дни и не работаем вовсе!
- Им бы, лыжникам шведским, вашего Ивана Яковлева по пути сюда скрутить да и послать бы - к королю Карлу, чтоб тот его наградил за неснабжение российской флоты!- перебил Крейс Мещерского.

Было видно, однако, что гнев его почти уже потушен.

Вице-адмирал пошел по Адмиралтейскому двору, слушая объяснения князя Романа и сердито ему на что-то пеняя. Князь согласно кивал. Брюс дал знак Матвею следовать за вице-адмиралом, а сам потихоньку направился к саням...

СТЕШИН СОН
Этой ночью Стеша вдруг проснулась в слезах:
- Я во сне медь видела... Это - к смерти...
- Так кому ж помирать? Все, вроде, здоровы,- сказал Матвей.
- Я знаю, кто помрет,- прошептала Стеша.- Это Иван Иваныч Рез нынешней зимою помрет - господин шаубинах голланский...

КОММЕНТАРИЙ О ЯНВАРСКОМ НАБЕГЕ ШВЕДОВ НА КРОНШЛОТ
СВИДЕТЕЛЬСТВО АДЛЕРФЕЛЬДА
Вот как описывает январское нападение на Кроншлот шведский придворный историк Густав Адлерфельд:

"В предыдущем году царь приказал построить в устьях Невы, на острове Ретусари (Котлине.- А.Ш.) замок, названный Кроншлотом, который сообщался с городом, образовавшимся на острове и получившим наименование Кронштадта.
"Решившись сделаться обладателем этого места и прекрасно понимая все выгоды внезапных действий, Майдель в конце января отрядил Карла Арнфельда с партией войск, приказав им, дабы не быть преждевременно обнаруженными, следовать малоизвестным путем. Арнфельд двинулся ночью по льду через рукав залива, простершийся между Финляндией и островом. Особенно темная ночь стала причиною тому, что проводник заблудился на этой обширной, покрытой снегом равнине и, не обнаружив замка, вывел отряд значительно позади него. То же обстоятельство стало причиною осведомления русских с нашим планом и дало им возможность подготовиться к обороне, направив к замку 500 человек подкрепления. Тогда же вся кавалерия и пехота, оставшаяся на острове, выстроилась в боевой порядок в Кронштадте у царского дворца для отражения нашего штурма.
"Арнфельд, зашедший слишком далеко для возвращения без результата, не смутился от плохого начала операции и, повернув к острову, атаковал на нем врага с такою смелостью, что заставил его очистить город. Неприятельская кавалерия спаслась бегством, но бросившаяся к замку пехота не избежала поражения, была застигнута на льду и изрублена в куски перед самыми пушками форта, гарнизон которого сделал ей на выручку вылазку, но был встречен не хуже: его преследовали в рукопашном бою до рогаток и широкой проруби во льду, которою неприятель окружил форт. Арнфельд хорошо видел, что ничего не может предпринять против замка. Он вернулся в город, где сжег два затертые льдом торговые судна, вооруженные 20-30 орудиями, и захватил множество боевых и продовольственных запасов и фуража, обратив в пепел магазины, царский дворец, значительное число домов, судов и других построек русских.
"Вскоре после того генерал Майдель отрядил к Нотеборгу другую партию, которая сожгла несколько затертых льдом кораблей, предав на большом пространстве огню все, что было возможно. Русские могли легко восполнить причиненный ущерб, но Майделю все же удалось опустошение, произведенное, чтобы стеснить действия вражеских войск в их собственной стороне, помешав им совершить нашествие на наши провинции..."

Таков рассказ Адлерфельда из второго тома его "Военной истории Карла XII", впервые изданной в Амстердаме в 1740 году, три десятка лет после смерти автора: он погиб при Полтаве и, естественно, в последующей редактуре своего труда не участвовал.

Между тем редактура эта весьма заметна. Немало погрешностей против истины находим мы и в процитированной истории.

О "ГОРОДЕ КРОНШТАДТЕ"
Начать с того, что в 1705 году на острове Котлин (он же - Ретусари, Ричард, Рычерт) не было никакого "города Кронштадта".
Отмечающий это в критике показании Адлерфельда русский историк Георгий Тнмченко-Рубан напоминает, что официально город получил имя "Кронштадт" лишь 7 октября 1723 года...

Сделаю тут небольшое отступление.

Вообще говоря, исследование Тимченко-Рубана "Оборона Петербурга в 1704-1705 годах", опубликованное в 1899 году, а через пару лет переизданное под названием "Первые годы Петербурга", отличается и полнотой и глубиною. Любой исследователь Петербурга начальной поры не минует этой небольшой, но емкой книжки: одного из заметных произведений российской исторической военной науки рубежа двух веков. Но как и во многих других исторических исследованиях, в этом труде можно найти некоторые неточности.

Что такие неточности порождает? Вот как объясняет это Михаил Богословский, автор пятитомного исследования "Петр I. Материалы к биографии", один из самых эрудированных знатоков петровского времени: "Нет ничего труднее, как передать простой исторический факт вполне точно, то есть вполне так, как он происходил в действительности, на самом деле... Вследствие недостатка источников, вследствие разноречий или противоречий в них изображение лиц и событий всегда страдает более или менее значительной аберрацией"...

Добавлю, что каждый последующий искатель в мире истории может столкнуться с незамеченными ранее старинными документами и фактами. И в этом смысле обращу внимание читателя на то, что название "Кронштадт" упоминалось в деловых бумагах и до 7 октября 1723 года. В четвертом томе "Полного собрания законов Российской империи" приведено письмо Меншикова царю Петру от 21 марта 1708 года, в котором уже употреблено имя "Кронштадт".

Но в 1705 году о "Кронштадте" речи, конечно, еще не заходило.

О ЗАСЕЛЕННОСТИ КОТЛИНА
Второе обстоятельство связано с вопросом о заселенности Котлина в 1705 году. Здесь надо иметь в виду следующее.

На Котлине жили издавна. Жили и в самом начале XVIII века. Тому свидетельство - показания пленного котлинца Мартына. В начале 1704 года его допросил тогдашний комендант Санктпетербургской крепости полковник Карл-Эвальд фон Ренне. Допросную запись цитирую по книге Николая Волынского "Постепенное развитие русской регулярной конницы в эпоху Великого Петра":

"В 1704 году, февраля в 23 день, на дороге в деревне Каряли поймали малого чухну. А в расспросе он сказал: жил на острове Котлине в деревне Оллиле; и тому назад другая неделя, как из той деревни пошел он в Выборгский уезд на Березов остров к отцу своему и матери звать их по-прежнему жить в деревне Аллили (в подлиннике - два написания имени котлинской деревни.- А.Ш.). А отец его и мать на Березов остров выехали с острова Котлина на кораблях в то число, как государевы люди на тот остров приходили. И на том Березовом острову он был, и с отцом и матерью виделся, и их на Котлин остров звал - и они с ним не пошли. И он поехал от них на лошади на Котлин остров (дело было зимой: на остров можно было добраться по льду.- А.Ш.). И как приехал в деревню Каряли, в той деревне государевы люди взяли его в полон. А с пытки сказал, что он ходил к отцу своему на Береэов остров и сказывал, что идут государевы люди на Котлин остров и на железные заводы (у Сестры-реки.- А.Ш.). А ему, Мартыну, про тот поход сказывал того ж Котлина острова чухна Никита, а чей сын, не знает, а жил он, Никита, на том же Котлине острове у чухны Никиты ж Иванова в казаках, и ныне он, Никита, остался на Березовом острову".

Столь обширную цитату я привел специально. Этот документ у историков не в ходу. А учтя его, от бытующего мнения о полной незаселенности Котлина до прихода туда петровских солдат надо решительно отказаться. В 1705 году шведам было что там пожечь.

Однако в том же году там и в помине не было ни "царского дворца", ни "магазинов" с припасами и фуражом, ни иных крупных российских строений, которые, якобы, "обратили в пепел" бравые шведские воины. Это - очередная натяжка Густава Адлерфельда.

О ПЕХОТЕ, КАВАЛЕРИИ И ФЛОТЕ
Не было на острове ни пехоты, ни кавалерии. Пехотный полк Тимофея Трейдена за неимением на Котлине подходящего жилья зимовал в башне Кроншлота. Полки Толбухина и Гамильтона зимовали в Петербурге. Лишь в июне Брюс пишет Меншикову: "Для лучшего способа послал я из Санктпитербурха к Котлину острову Гамолтона с полком". О том же пишет и Крейс, говоря, что вражеский флот в начале июня начинает становиться "напротив батареи полковника Толбугина и полуполковника Гамильтона" (последнее замечание вносит поправку в утверждение Тимченко-Рубана о том, что Брюс-де направил полк Гамильтона на усиление Котлина лишь между 15 и 20 июля).

В Петербурге же находилась иррегулярная конница. А что до кавалерии регулярной, то указ о посылке в Петербург Ингерманландского драгунского полка отдан был только в конце марта, в город он пришел в апреле, а к Кроншлоту - в начале июня.

Не было в составе русского флота и ни одного торгового судна, вооруженного двадцатью или тридцатью пушками. Только фрегаты имели по двадцать четыре орудия, но все они тоже зимовали в Петербурге. Так что сжечь их на Котлине шведы не могли.

Как мы знаем, до приезда в Петербург 22 марта Крейс ошибался в представлении о числе судов, которыми ему предстояло командовать. В беседе с Уитвортом он упомянул цифру тридцать пять.

Позже, в упоминавшемся письме к Яковлеву от 14 апреля, он назвал более точную цифру: семьдесят восемь крупных судов.

В "Списке судов Балтийского флота" за 1702-1725 годы морской историк Сергей Елагин приводит на конец 1704 года несколько иное число: восемьдесят семь судов, часть которых к концу марта следующего года, несомненно, пришла в негодность.

Разницу между данными конца 1704 и началом 1705 годов составляют, таким образом, девять судов. Какую-то их часть, вполне вероятно, и могли сжечь лыжники генерала Майделя в пору одного из набегов на среднее течение Невы, когда они нападали у Тосны на заготовителей леса и перехватывали русских моряков на пути с Олонецкой верфи к Петербургу (кстати, взятых в плен Синявина, Муханова и Городничего удалось вызволить только два года спустя).

Словом, набег отряда Арнфельда на Кроншлот в начале 1705 года имел, несомненно, не столь впечатляющие последствия, каковые изображены в посмертной хронике Густава Адлерфельда.

#2. АПРЕЛЬ-ИЮНЬ 1705 ГОДА. КОРНЕЛИЙ КРЕЙС - КОМАНДУЮЩИЙ ЕГО ЦАРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ФЛОТОЙ НА ОСТЗЕЕ, СИРЕЧЬ БАЛТИКЕ
"ИНСТРУКЦИЯ"
Вице-адмирал Корнелий Иванович Крейс много был наслышан о похвальном пристрастии обер-коменданта Брюса к регламентации в подотчетном ему хозяйстве.

Сие вице-адмирал одобрял, но сам смотрел куда глубже.

Он мечтал не о том только, чтобы порядок был наведен в крепостном цейхгаузе или в полковых походных обозах.

Он мечтал о том, чтобы идея всеобщего порядка пронизывала все государство - сверху донизу!

Будучи истым европейцем, Корнелий Иванович полагал, что более чем полувековой давности Соборное уложение уже не может служить источником правовой регламентации для столь мощного государства, коим становилась Россия царя Петра.

Однако дела всего государства были вице-адмиралу неподвластны - и, будучи флотоводцем, он мечтал о всеобщем порядке хотя бы на вверенной ему флоте.

С этой целью писал он прежний свой устав. Он содержал шестьдесят четыре статьи - и каждая перечисляла обязанности моряков и штрафы за неповиновение.

Впоследствии именно с легкой руки Корнелия Ивановича в царских приказах появились указания о походных сигналах, о порядке хода судов и стоянки на якорях. Голландские названия укрепились в вооружении судов корабельного флота - так же, как венецианские во флоте галерном, а английские на корабельных верфах.

Словом, регламентационное, правовое творчество Корнелия Ивановича, как он полагал, споспешествовало наведению порядка.

С той же целью - еще апреля двенадцатого числа сего, 1705 года - составил Крейс "Инструкцию при вооружении флоты".

Согласно ее четким, продуманным пунктам поутру капитанам судов надлежало заглядывать в свои рабочие тетради, куда с вечера надобно было заносить предстоящие на сегодня труды, дабы знать постадийно и ясно, какие следует исполнять дела.

С семи до полувосьмого утра на флоте долженствовал быть завтрак. С одиннадцати до полудня - обед. В шесть - ужин.

На время принятия пищи или отдыха Крейс велел поднимать на мачтах белые флаги. А спущен флаг - работать всем с утра и до заката солнца! И чтоб была та работа с пользою для всех, капитаны должны были неустанно следить, дабы никто из обер- или унтер-офицеров не бил матросов либо солдат рукою, но - при необходимости - только веревкою принятого образца...

Такова-то была "Инструкция" - и перечитав ее, Корнелий Иванович понял по стуку екнувшего сердца, что была она хороша!

Он немного устыдился своей гордыни и уж конечно - в который раз в жизни!- опять не подумал о том, что вся эта его уставная работа была отражением не столько его, Корнелия Крейса, дарований, сколько воли и желаний другого человека, думавшего о том же, о чем думал сам Крейс, но в масштабах куда больших и с куда большим пониманием всех стоящих перед страной трудностей,- ибо Корнелий Иванович, что ни говори, был все ж-таки только моряком, а тот, чью волю он исполнял, ведал всею Россией...

ПРОТИВ СИВУШНОГО ЧЕРВЯ
Олонецкий комендант все медлил с присылкой припасов к морскому походу - и офицеры-иноземцы слонялись в невеселом Питербурхе, маясь без особых дел и развлечений.

А Корнелий Иванович давно уж знал, что без ясно определенного дела любой человек (и простой матрос, и ученый капитан) непотребно склонен к потере божеского своего человечьего обличья. В голове такого праздного, необремененного дельною мыслью и заботой человека поселялся особый гнусный червь, который проедал его мозг, понуждая сына человеческого превращаться в подобие мычащего тусклоглазого скота.

И был то - червь сивушный. И потому надобно было держать господ морских офицеров в самовоздержании - повязанными строгими приказами, подобными хитроумным флотским узлам.

Так родилась под пером Корнелия Ивановича и еще одна знаменитая инструкция, в коей он грозно писал:

"Так как замечено, что многие обер- и унтер-офицеры из иностранцев составляют сходьбища и попойки, то сим объявляется - первое: все офицеры и матросы, немцы, англичане и греки, найденные в пьяном виде в какое бы то ни было время, будут лишены жалованья и отставлены с обозначением в паспортах как неспособные для службы".

То же наказание грозило и тем, кто от безделья склонен был во время вахты к произнесению друг на друга ругательств.

И ежели кто из офицеров вознамерился бы произнести на другого укорительные слова или пригрозить тростью,- того ждал суд.

И ежели кто побил бы своего подчиненного, не пожаловавшись сначала на него начальству,- того тоже ждал суд.

И многие горячие, гордые и надменные головы заставила задуматься и протрезветь сия вице-адмиралова инструкция. А резон был один: как капитаны-иноземцы ни поносили меж собою российские порядки, однако жалованье им посулено было немалое,- а куша своего лишаться никто не хотел...

ДИКТОВКА ГУБЕРНАТОРА
В те ж последние дни апреля в Витебске, в походной палатке над обрывистым берегом Западной Двины, сидел подтянутый худощавый человек в теплом староманерном зеленом суконном кафтане на заячьем меху, обшитом золотым шнурком вдоль петель и по круглым парчевым обшлагам: губернатор Ингерманландии Александр Данилыч Меншиков.

Только что он получил два письма - от Крейса и от коменданта Яковлева. И вот теперь, разложив их перед собою и плотнее укутавшись в подбитую лисьим мехом гвоздичную шубу с шестью золочеными кистями у петель (губернатор был слаб грудью и боялся простуды), он, поднимая в поисках нужного слова свои глаза к промокшему под сырым снегом навершию палатки, диктовал писцу-подьячему послание к великому канцлеру Федору Алексеевичу Головину:
- Теперь - о сих письмах... "Со стороны вице-адмиральского письма доношу, что пишет зело изрядно и якобы соболезновательно, но по старой присловице, которая и ныне есть: один говорит красно, а другой пестро. Тому подобно и его с Иваном Яковлевым дело, о котором свидетельствуют обоих их к нам письма..."

Губернатор щелкнул ногтем по крейсову письму и продолжал:
- "Вице-адмирал пишет, что зело нуждается в припасах, потому что в Санктпитербурхе их в присылке с Олонецкого верфа малое число, что - правда..." - последовал щелчок по яковлевскому письму.- "А Иван Яковлев пишет, что за скудостию подвод и кормов зимою везти было отнюдь невозможно, что в нынешнее время может быть исправлено, о чем я и сам к нему писал..."

Александр Данилыч подошел к железной печке, гудевшей в углу. Подбросил в нее, присев и обжигая пальцы, два сухие березовые поленца. Глядя в растворенную дверцу на заметавшееся жаркое пламя, криво улыбнувшись, вновь заговорил через плечо писцу:
- "А что господин вице-адмирал сетует о квартирах, можно ему на то коротко сказать: еще Санктпитербурх не Амстердам, и не столько лет стоит. Или он не ведает, какое то новое место и еще непрестанно обживается?- а спрашивает свободных квартир, чем удивляет..." Написал "чем удивляет"? Теперь так пиши... "А что господин вице-адмирал упоминает о пушках, будто они непропорционально сделаны и потому-де он имеет их под опасением,- то все те пушки деланы у нас по данным нам образцам, и ныне все суть на кораблях. И почему он тогда, как был в прошлом году с государем, ничего об них не говорил? Ведь вновь их переливать уже нельзя. И этим он тоже...",- взмахнул сверху вниз пальцем губернатор,- "... весьма...",- тот же жест,- "... удивляет!" И палец Александра Данилыча поставил точку.

ПОГОДА
Иван Яковлев писал в середине апреля царю в Воронеж: "Изволил ты, государь, явить нам, что у вас уже водополье; а у нас еще и тепла по нынешнее число нет, и лед на реках, и снег на полях не тронулся, и морозы были великие..."

Но в первых числах мая с Невы сошел, наконец снег. Свирь, на которой стоял Олонецкий верф, по ведомостям, тоже очистилась ото льда. Но Ладога все еще была для судового хода недоступна. Так что ждать большого привоза от олонецкого коменданта в ближайшую неделю не приходилось.

БЕСЕДЫ С МАТТИ ГЛАЗУНОВЫМ
Вице-адмирал жаждал найти способ снабдить свою флоту припасами. Обер-комендант Брюс был сейчас далеко, в Нарве, куда он уехал с архитектором Доменико Трезини,- так что отсюда помощи ждать было нельзя. Замещавший его унтер-комендант подполковник Шарф занимался больше городовыми да пехотными делами, осмотрительно стараясь в морские заботы не вникать и не мешать Крейсу в его поисках (ни в чем, правда, и не помогая).

И тогда Корнелий Иванович решил самолично разведать число припасов, имевшихся при Адмиралтейском дворе. А разведав, собирался те припасы взять у князя Романа Мещерского, и хитрого подьячего Семена Степанова не по согласию, так просто силой, с помощью своих матросов. Оставалось провести эту разведку.

С этой целью Корнелий Иванович время от времени расспрашивал смышленого русского сержанта Глазунова - Матвея, Матти, как его звали в семье: на него вице-адмиралу давно уже указал шаут-бейнахт ван Рез...

- А что, Матти,- спрашивал вице-адмирал у сержанта, глядя, как тот легко перепрыгивает с кочки на кочку, стараясь не попасть лишний раз хорошо смазанными крепкими сапогами в оттаявшую под солнцем грязь,- не сообщал господин обер-комендант, когда ждать его от Нарвы сюда?
- Да месяца на два работы там, господин вице-адмирал,- отвечал сержант.- Там Андрей Иваныч, Трезин, архитект наш, ворота нарвские строит. Так вот окончат - сразу, наверно, и вернутся.
- Так, так...- пробормотал Крейс, думая, как приступить к тому вопросу, ради которого он и приказал сержанту сопровождать его к Адмиралтейскому двору; потом спросил напрямик:
- А что, много ль сейчас на Адмиралтейском дворе новых припасов?
- Много ль новых, не знаю. А из старых - кокор поболе тыщи. И досок вроде тогож. Мачты есть, бруски...
- Ну, а корабельные - для похода - припасы есть?
- А их сейчас новгородцы из плотов в амбары таскают. Они на Тосне раньше были - новгородцы-то. Но оттуда их человек триста уж в бега ударилось. Вот их и перевели в Питербурх, к делу.
- Что, своих людей не хватает?
- Зачем же, есть люди! Вон, пошехонцы да белозерцы - те совсем не работают. Указные-то сроки они уж отслужили. Их бы по домам отпустить. Да господа Мещерский со Степановым без комендантова позволения не решаются. А запасов у работных людишек уж не осталось. Вот они и ходят сейчас по миру, промышляют, кто чем может. А чем же у нас в Пптербурхе, да еще по ранней весне, разживешься? Самим бы прожить... Вот народ и разбредается сам, без спроса.
- Гм, а я вот слышал, что получен приказ от Ивана Яковлева: ладить амбар для столовых припасов? Так это? Или, может, врут?
- Зачем - "врут"? Строят там такой амбар... Только вот вопрос: что это за припасы?
- Что ж за припасы? Ты сам-то знаешь?
- А это те припасы, господин вице-адмирал, что в прошлом году с Олонецкого верфа отпущены были, а до Питербурха не дошли - ив свирском устье в заморозы во льду обмерзли. Вот каков тот припас!
- Значит, порченые припасы, так, что ли, Матти?
- Да уж не без того, господин вице-адмирал...

И получалось, что сержант не только преподнес Крейсу нужные сведения, но и дал понять, что дела на Адмиралтейском дворе творятся не очень-то веселые - и ждать оттуда помощи флоте не стоит.

А раз тот продовольственный припас был флоту не нужен, надо было сызнова все обдумать и, может быть, принять новый план?..

ВОПРОСНИК ДЛЯ ЦАРЯ
Плотники прикрепостного верфа уже завершили починку флоты перед выходом в Ост-зее под вице-адмираловым флагом.

Приспело время писать царю свои вопросы: можно ли будет флоте по завершении килевания и починки идти к Кроишлоту на случай новой попытки шведов напасть морем на форт и Питербурх? Спросить: надо ли высылать разведку и как далеко ей заходить?

Выведать все это у царя было необходимо. Корнелий Иванович хорошо знал заведенный порядок, когда без царского соизволения и подумать нельзя было о том, чтобы начинать какое-либо серьезное и большое предприятие. Вот получишь указ - тогда и иди!

Ну, а уж выйдет флота в море - там первое слово будет у ее непосредственного командующего...

ИСТОРИЯ СО ШМАКОМ
Нужные припасы с Олонецкого верфа были наконец получены - и мая семнадцатого числа флота начала движение к заливу.

Шли неторопливо, по нескольку раз останавливаясь в пути.

Фрегат "Дефам", на котором Крейс должен был идти к Кроншлоту, медленно тянули по Неве ботами на канатах. Сам Крейс, сопровождая его, двигался к морю левым невским берегом.

Последняя стоянка была у самого выхода реки в залив. Там-то, девятнадцатого мая, у одного из стоявших на якорях сопроводительных судов отломились обе якорные лапы.

Команды на шмаке не было - только вахтенный. Повинуясь невскому течению, судно двинулось к сестрорецкому берегу.

Пока Крейсу доложили о случившемся на берег, прошло немало времени. Вице-адмирал велел немедленно догнать судно на шлюпках: шмак нагружен был многими важными припасами, в том числе царской казной в десять тысяч рублей.

Судно догнали, остановили. Подошли боты, отбуксировали шмак к месту стоянки. На Адмиралтейский двор послали за новым якорем. Все это стоило времени - и вдвойне раздражило Крейса.

Но более всего вице-адмирал гневался на первую поломку: а ну, как судно не удалось бы перехватить столь быстро - и его снесло бы течением к шведскому берегу, где враг мог овладеть им? Кто бы в том был повинен и кто нес бы ответ перед царем?..

ПРИХОД К КРОНШЛОТУ
В шестом часу вечера двадцать третьего мая Крейс взошел на борт стоявшего в начале Невской губы "Дефама". Поздравляя вице-адмирала с началом кампании, на флагман съехались капитаны. На следующий день, при ветре норд-ост, подняли якоря. Положив руку на перильца капитанского мостика, Крейс смотрел вперед, слушая стук мерно бившихся в борт волн.

К полудню приблизились к Кроншлоту, со стен которого поднялись в воздух семь белых облачков артиллерийского салюта. Крейс приказал немедленно ответить форту тем же.

Вслед за тем выслали заставный корабельный караул за Котлин. В некотором отдалении от острова русские моряки увидели на горизонте паруса трех неприятельских судов. Сыграли тревогу. Но, помаячив вдали, шведы скрылись, не подойдя к нашей заставе...

ШУТКИ НА КРИГС-РАТЕ
Узнав о появлении шведских разведчиков, Крейс решил устроить на "Дефаме" первый кригс-рат, то бить воинский совет.

Двадцать пятого мая капитаны узнали о планах на ближайшую неделю. Крейс выслушал всех, кто счел нужным что-то добавить.

Потом принесли трубки. Перед капитанами поставили глиняные кружки с пивом, Корнелий Иванович закурил, оглядывая офицеров.

Россиян за столом вице-адмирала не было.

Большинство составляли голландцы, в разное время нанятые на царскую службу - и шаутбейнахт Ян ван Рез, и командиры фрегатов Абрам Рейс, Ян де Гаас, зять вице-адмирала Ян де Ланг, а также Ян Янсен Бак и Иосиф Гвелкем, которых русские перекрестили в Паха и Векома. Голландцами были и командиры малых фрегатов, или шняв,- Иост Роос и Корнелиус Клинкерт и несколько капитанов вспомогательных судов и тридцати бригантин.

Другие морские нации представляли сын вице-адмирала Ян Аббо, гамбуржец Питер Фок, англичанин Эндрю Симпсон, курляндец Баренс Шмидт и несколько венецианцев - Александр Молино, Лука Лиц, Лука Дамиани, которого русские звали просто Демьяновым, и, наконец, Жио-Мария Лоретти, чье сложное имя россияне тоже никак не могли освоить, награждая его самыми невероятными прозвищами: то "Замария Ян", то "Жвани Замария", на что, впрочем, капитан Лоретти не обижался, откликаясь на все эти имена с ровным дружелюбием.

Крейс подумал, что сейчас самое время позабавить офицеров какой-нибудь немудреной, но веселой историей.

- Господин олонецкий комендант Иван Яковлев, наш наилучший друг,- сказал Крейс,- одарил нас сегодня новым курьезом.
- От сего служителя чего угодно можно ждать,- проворчал, покашливая, ван Рез.- Чем же на сей раз он отличился?
- Я уж более месяца добивался от него присылки помпных припасов. Суда у россиян не весьма крепки: течей можно каждый миг ожидать. И вот с этими помпами господин Яковлев послал наконец-то в Питербурх солдата - некоего Тимофея Родионова.
- И сей помпный припас, конечно же, перехватили шведы?- желчно спросил Ян Аббо Крейс, унаследовавший от матери светлые прямые волосы и тонкий, с заметной горбинкой нос.
- Нет! Представь, сей Тимофей до Питербурха добрался и даже письмо яковлевское доставил. Вот только помпы где-то по дороге растерял. Так и приплелся - пешим и с одним лишь письмом.
- Так куда ж он подводу-то с припасами подевал?- вскинул на тестя красивые томные глаза Ян де Ланг.
- Истинно российское разгильдяйство!- пробормотал Питер Фок, в прошлом году натерпевшийся от нерадивости царских чиновников во время многодневного перехода фрегата "Михаил Архангел" со Свири к Пнтербурху.- Все рады по ветру пустить!
- Как же он объяснил потерю?- спросил ван Рез.
- Очень просто,- ответил Крейс.- Он сказал, что за версту от города его лошадь совсем от него ушла. Сбросила его - и ушла. Капитаны разом весело заговорили:
- Как ушла?.. Куда она могла уйти?.. Что же он ее отпустил?..
- Я господину коменданту то же самое написал,- отвечал вице-адмирал.- Трудно, мол, мне понять, чем же сия не в меру самостоятельная лошадь руководствовалась? Однако высказал ему это соображение, что она, видимо, побежала блочного мастера искать, который должен был те помпные припасы собирать и опробовать: ведь о сем мастере господин комендант тоже запамятовал...

Кригсрат взорвался, хохотом. Офицеры шумно заговорили, застучали по столу кружками, браня нераспорядительность русских чиновников и полнейшую бестолковость солдат.

Глядя на них, Крейс вдруг подумал: вот удивились бы шведы, окажись тут, на этом совете российской флоты, их соглядатай. Люди, чей долг состоял в защите российского государства, не просто хулили его последними словами, но испытывали при том какую-то недобрую радость. И было во всем этом что-то... жалкое!

Крейс посуровел лицом. Встал:
- Кригс-рат почитаю завершенным. Прошу всех - по своим судам. Завтра едем осматривать остров...

ПРИГОТОВЛЕНИЯ
Напротив Кроншлота, защищавшего фарватер с южной стороны, на острове Котлине виднелись остатки бруствера артиллерийской батареи прошлогоднего строения. Ее соорудили было для постановки там пушек, но царь Петр забрал многие орудия для осады Нарвы - и с той поры остров стоял без артиллерии, если не считать трех полковых пушек, поставленных недавно на западной косе в защиту позиций полков Толбугина и Островского.

Теперь вице-адмирал распорядился эту батарею восстановить.

Потом, выйдя на каменистую косу, увидел, что тут, саженях в двухстах от старой, могла бы расположиться и еще одна.

Для ее устройства он велел сыну Яну Аббо взять с судов тысячу солдат - и срочно возвести там укрепление на четыре орудия.

- Буде капитан Ян Крейс завершит работу в срок и удачно,- торжественно произнес вице-адмирал,- то пусть батарея спя и будет именоваться "Сант-Ян" - в честь его покровителя...

В тот же день караульные вновь увидели вражеские суда. Крейс распорядился, чтоб наутро три галеры вышли в море.

Но, углубившись в залив мили на три, галеры никого не обнаружили. Только на северном, выборгском берегу увиден был некий - неизвестно кем и для чего зажженный - огонь. Он горел все утро, но никаких действий со стороны врага не повлек.

Моряки рассудили, что то, вероятно, был предупредительный для шведов знак, возвещавший, что русские галеры вышли в море,- а сие для врага было опасно, ибо галеры управлялись гребцами и не зависели ни от капризов направления ветра, ни от его силы.

Галеры вернулись к месту своей стоянки - к юго-западу от Кроншлота. Глубина там достигала тринадцати футов - и Крейс решил обезопасить свои суда от возможного нападения вражеских брандеров: судов, которые начиняли взрывчаткой и при удобном случае пускали подожженными по течению или по ветру на вражескую флоту. Для таковой защиты вице-адмирал распорядился поставить перед стоянкой галер заградительные остроги, или боны.

- Ежели противники и захотят к нам приблизиться, пусть опасаются себе ногу об эти наши остроги наколоть,- довольно смеясь, сказал Крейс, оглядев поставленные боны...

Еще несколько дней прошли в новых приготовлениях.

Двадцать восьмого мая, на новом кригс-рате, отдан был приказ о приведении в два дня всех судов в готовность к бою.

А на следующий день вице-адмирал лично вышел на лодке для промера глубин у Кроншлота и вокруг всего острова. Крейса сопровождал местный лоцман Семен Иванов, еще осенью 1703 года ходивший с самим царем на промер той отмели, где вскоре поставили Кроншлот.

- Так ты говоришь, лоцман, что по северному фарватеру шведы к Питербурху пробиваться не станут?- спросил Крейс Семена.
- Отродясь не ходили, господин вице-адмирал,- отвечал лоцман.- Но все ж, думаю, ты, ваша светлость, правильно поступаешь,- добавил он тут же,- что хочешь глубину там вымерить. Чем нечистый не шутит: а ну, как решится швед на северную атаку?
- Ну, ну, ты тоже верно мыслишь, лоцман,- улыбнулся Крейс...